То, о чем говорить не принято
Иманд (28) - Анна (25)
Под утро ее разбудило болезненное неудобство, сковавшее поясницу, и слышанный сквозь сон громкий треск, будто с хрустом сломалось что-то большое, тяжелое. Тут же порыв ветра налег снаружи на стекла, колыхнул плотные шторы, впустив в комнату стайку лунных теней - они скользнули по белой щеке безмятежно спящего рядом мужчины, и пропали под подушкой.
Открыв глаза, Анна прислушалась: в самом деле был звук, или ей почудилось, и что это могло быть - дерево рухнуло? Окна спальни выходят на укромную лужайку, окруженную старыми липами - вдруг, это одна из них? Встать, посмотреть? Малейшее движение - и ноющая тяжесть разлилась тупой болью, захватывая всю спину. Господи, да что же это! Кажется и низ живота поднывает. Неужели все сорвется? Хоть бы не сорвалось! А может, и нет ничего - так, одно воображение. И задержка-то всего пять дней, даже для теста еще рано. Просто ей хочется ребенка, вот фантазия и подыгрывает. Но как же… ведь она так ясно ощутила, как нечто живое сияюще-золотистое, незримо пребывавшее в последние месяцы слева над головой, вдруг вошло в нее в то самое утро…
В тот блаженный рассветный час, когда ее отчаянная нежность к мужу выплеснулась через край стыдливым шепотом и воспламеняющей лаской губ, оставлявшей жаркие отпечатки на его шее, груди, на прохладной изнанке бедер. Она и не видела, куда целовала, ослепнув от любви и желания, склонилась над ним, и волна душистых волос, омыла его всего сверху донизу. Любовная атака застигла его сонного врасплох и, взятый в сладостный плен, он не спешил перехватить инициативу, отдавшись неге и чувствуя, как закипающая хмельная радость пульсирует в кончиках пальцев, на губах, в животе, набатом отзывается в паху. Эта до времени укрощенная сила, редкая в нем покорность, столь драгоценная для ее пугливой чувственности, вызвала в ней не бурную страсть, но экстатический трепет обладания любимым.
Иманд позволил ей сполна насладиться им прежде, чем притянув жену к себе, легко перекатился на постели, погрузив ее по самые лопатки в мягкость сбившегося кучей пухового одеяла. Настал ее черед уступать, покоряться его любовной власти и мужской опытности. Сердце ликующе колотилось в ребра в унисон с его энергичными, все убыстрявшимися толчками. Распростертая между подушек, она бесстыдно раскрылась ему, взмывая и паря над белой смятой постелью, дыша часто, взахлеб, словно бегом взбиралась на крутую гору и, достигнув наконец вершины, не вынесла наслаждения и тихо заплакала. А он, гордый и нежный, целовал ее в мокрые глаза и чуть-чуть, как засыпающего ребенка, покачивал в объятиях.
В тот миг она и ощутила как светоносное существо, терпеливо ожидавшее при ней своего часа, утвердилось наконец внутри, заняв предназначенное ей место под сердцем. Она - Анна чувствовала несомненную женственную природу этого существа - была здесь: не рядом, но в ней, как часть ее самой. И сознание этой новой восхитительной общности принесло в ее смятенную душу долгожданное удовлетворение.
С тех пор прошло почти три недели, и все это время счастливая уверенность, которой она, впрочем, ни с кем не делилась, боясь ошибки, не покидала ее. Теперь же, ощутив угрозу своему положению, она страстно взмолилась той, чье зыбкое бытие могло сейчас прекратиться: «Ради бога, не уходи! Останься - мы так тебя ждали!»
Года не прошло после свадьбы, когда Анна ощутила себя созревшей для материнства. Иманд без лишних слов, стесняясь выдать охватившую его радость, согласился с тем, что отныне они перестанут препятствовать этой возможности. Но минуло полгода, восемь месяцев… Каждый раз она с надеждой прислушивалась к себе и, обманувшись в своих ожиданиях, разочарованно вздыхала. Может, с ней что-то не так? Она спросила об этом доктора Эрикссона и получила заверения, что волноваться решительно не о чем, больше того, беспокойство и сопутствующий ему стресс лишь отдаляют неизбежный счастливый момент. Мужу о своих сомнениях не говорила - зачем будоражить понапрасну. Сам Иманд тоже ни о чем ее не спрашивал, оберегая даже от намека на свое нетерпеливое ожидание, и уверяя себя, что спешить некуда: они молоды, здоровы и в свой срок непременно станут родителями.
Он конечно заметил, что отношение Анны к сексу переменилось - она чаще стремится к близости, но, будто стыдясь своей «ненасытности», действует обиняками, стараясь заранее вызнать его настрой. Ни разу не попросила ласки, но ведь есть же у нее какие-то желания… Почему же не говорит - стесняется? Иманд спрашивал, но… Может, он слишком напорист, или не умеет найти нужных слов? Вообще, кудрявая головка его жены полна необыкновенных (на его взгляд) соображений о сексе и о нем самом. Анна до сих пор опасается, как бы он не счел ее бесстыдницей, и, пожалуй, малость перебирает с гигиеной, хотя сама нисколько не брезглива - к нему уж точно. Обо всем этом он собирается осторожно поговорить с ней, и ждет только подходящего случая - спокойного вечера наедине.
«От Мартина до Кнута»* светские обязанности им не то что поговорить - вздохнуть не давали. Но сегодня погода играет на его стороне. Пока Иманд спит, на город надвигаются могучие атмосферные фронты из Лапландии, неся со склонов горы Кебнекайсе обвальные снега, шквалистые ветры, жестокие вьюги. И одна из них, летящая в авангарде небесных ратей, уже осадила город. Анна только что слышала ее первый сокрушительный залп.
Вставать она раздумала. Стараясь шевелиться как можно меньше, спихнула в изножье пару пухлых подушек и водрузила на них пятки. Она где-то читала, что лежание с поднятыми ногами уменьшает угрозу выкидыша. В самом деле стало легче: поясница вытянулась, разнывшийся было живот утих, ветер за окнами убаюкивающе шуршал по стеклам снежной крупой - в такую ночь спать да спать. В ее сонном уме под опущенными веками раскинулась солнечная лужайка в желтых и розовых пятнах кленовых листьев в поблекшей траве. Резвая малышка - ее сентябрьская девочка с мягкими как чесанный лен светлыми волосами, перехваченными вокруг головы голубой лентой, подбрасывала листву и смеялась, глядя как она, кружась, падает ей на сандалики.
Утром отлично выспавшийся Иманд обнаружил в кровати слегка съехавший набок подушечный курган и свою милую, спящую с ногами выше головы. Ну и ладно, пусть спит как хочет - лишь бы в его постели. Укрыв краем одеяла ее руку, заброшенную за голову, он бесшумно встал, привлеченный шебуршением метели за стеклами, отодвинул штору и очутился перед бурлящей белой стеной. На миг ветер ослабел, снежные клубы опали, и взгляду открылась свежеубеленная лужайка. Здоровенная разлапистая ветка лежала там, и полузанесенные сучья торчали из сугроба как скрюченная птичья лапа. Надо убрать ее, пока совсем не замело. Он потер щеку, взъерошил волосы, прогоняя остатки сна.
- Что там - липа ночью упала? - донесся сонный вздох сзади.
- Нет, просто ветку обломило. Метет - аж темно!
- Аа, - она заразительно зевнула. - Значит, фестиваля не будет?
Только теперь он сообразил: ну конечно! Какие там ледяные скульптуры, гонки на собаках и оленях - в такую-то замять! У природы нынче вон - свой «фестиваль».
Усевшись среди подушек, Анна озабоченно листает прогноз погоды в смартфоне:
- До ночи точно не утихнет. Ты свяжись с организаторами, ладно?
Все еще стоя у окна, он с ленцой расстегивает пижаму, созерцая открытую ему одному пленительную картину: встающую ото сна любимую. Вот она спустила на пол длинные ноги, окунув розовые пальцы в пушистый ворс ковра. Повела плечами, освобождая их от кружевных оборок, скользнувших вниз. Вихрь спутанных волос взметнулся над голой спиной, потек по зябко сдвинутым лопаткам. Медленно поднялась, восходя из одежды как из пены и… он моргнуть не успел - исчезла за дверью туалетной комнаты. Все же прав Ренуар: обнаженная женщина может выходить из моря или подниматься с постели - все равно ничего лучше на свете не существует.
Анна с утра будто сама не своя. За завтраком казалась рассеянной, и в то же время возбужденной, вместо кофе, который, хлебнув, отодвинула, спросила горячего молока и все принюхивалась за столом.
- Чем это пахнет? Будто растворителем для масляных красок, нет?
Пахло как обычно за завтраком - свежей выпечкой, корицей и самую малость зимними розами, распустившимися в тепле. На участливый вопрос о самочувствии улыбнулась: ничего не болит, правда.
Над Стокгольмом как крутящийся волчок стояла вьюга. В парке выло и стонало, в белой несущейся мгле корчились черные скелеты деревьев. Окна с наветренной стороны совсем залепило снегом, а ветер все не унимался, нагонял мути и жути, небо льнуло к земле, и мир сотрясался в ознобе.
Весь день они провели дома - благословенный день, отданный неспешному изучению накопившихся бумаг, чтению отложенных статей, подзаброшенной переписке, а также всяческому дуракавалянию и возмутительному ничегонеделанию в приятном сознании необязательности каких-либо усилий. К ночи непогода расходилась так, что часть городских магистралей пришлось перекрыть - дороги просто не успевали чистить. И наконец настал желанный вечер - вьюжный, темный, когда всякая тварь ищет себе укрытия, и дела сами собой откладываются на завтра.
К ночи на Анну снизошел покой, захотелось постельной неги, уютной фланелевой пижамы и вишневого компота с косточкой. Его, впрочем, тут же и расхотелось, а все остальное она получила.
- Признавайся, что у тебя на уме? - с любопытством, но и некоторым беспокойством она смотрит как муж зажигает круглые свечи в хрустальных бокальчиках (зачем ему свечи - раньше он так не делал).
- Ты ведь не хочешь спать?
- Н-нет еще… (может, он собирается затеять любовную игру? Только не сегодня!) Но я, знаешь, устала что-то, - надеясь, что он поймет, и прямо отказывать не придется, с неловкой улыбкой говорит она.
- Я тоже, - беззаботно откликается он. - Просто поговорить хочу.
Она удивленно поднимает брови: что-что, а разговоры в спальне не его конек. Странным образом его «я тоже» не успокоило, а еще больше встревожило ее: может, хочет в романтической обстановке намекнуть, чтоб она умерила пыл? От этой мысли делается зябко даже в теплой пижаме. Иманд замечает, успокаивающе накрывает ее руку своей:
- «Хочу поговорить» звучит зловеще, да?
Она через силу улыбается.
- О чем?
- О том, чего ты напрасно боишься, и в чем зря сомневаешься.
- А ты знаешь, чего я боюсь?
- Догадываюсь. Боишься дать мне почувствовать свое желание, да?
- Ты тоже, - заявляет она, вжавшись спиной в подушку. Лучшая защита - нападение. Он не ожидал, порозовел слегка. Кивнул с обезоруживающей откровенностью: это правда, и вернулся к вопросу.
- Так ты не отрицаешь?
- Нет. Просто моя нескромность в этом вопросе может поставить тебя в щекотливое положение. Мужчине сложно выбраться из такой ситуации без ущерба для самолюбия. Лучше я подожду знака, что готов принять мои желания. А ты почему? Боишься услышать «нет»?
Он качает головой.
- Скорее наоборот.
(Она - глазами) - ?
- Ты можешь согласиться против воли - ради отношений. Не захочешь оскорблять отказом. Да?
Она отводит глаза.
- Разве мы не должны щадить друг друга, уступать?
На это трудно возразить.
- Мне легче принять отказ, чем думать, что ты принуждаешь себя.
- Мне тоже, - стыдливо говорит она, не зная, куда девать комкающие одеяло руки, и устремляя взгляд на лучистый огонек свечи.
- Ты поэтому никогда не просишь о ласке?
Она пожимает плечами
- Да не могу я запросто сказать: «Поцелуй меня», допустим, - мне первым делом в голову придет: а почему ты не целуешь без моей просьбы? Не хочешь? Вот.
- Но я хочу! Анна, правда, хочу. И мне нужна подсказка потому, что ты устроена сложнее, тоньше. Мне изо дня в день нравятся одни и те же прикосновения, а тебе - нет. Вчера было приятно - сегодня болезненно. Как мне узнать, если ты не скажешь?
Он с такой горячностью это выпалил - сам не ожидал: наболело!
Жена смотрит на него с беспомощной нежностью.
- А ты… Боишься, что тебе откажут в интимной просьбе?
- Нет. Меня это не заденет - можешь поверить.
- Почему? - она смотрит подозрительно (должно задеть!)
- Потому что мне не придет в голову, что ты отвергаешь не просьбу, а меня самого.
Анна широко раскрывает глаза: точно! Вот настоящая причина страха: что отвергают именно тебя, а не просимое.
- Может, ляжешь со мной? - спрашивает она, имея в виду, что откровенничать на ушко куда удобнее. Но Иманду неохота отвлекаться на возню с раздеванием, к тому же, сидя на ковре, привалившись к постели, он может заглядывать ей в лицо, говорящее больше слов. Анна, расхрабрилась, порозовела от удовольствия - разговор ее увлекает.
- А ты не боишься, что нечто в тебе - запах, вкус, неэстетичная или даже непристойная поза могут показаться отталкивающими?
- Нет, - он даже не задумался. - Я доверяю твоей любви.
Вот почему она так усердствует с гигиеной, бедняжка. Использует вопрос как предлог, чтобы сказать о своем страхе. Не пытаясь разубедить ее, Иманд делает неожиданный ход:
- А не боишься, что однажды я тебе не понравлюсь, и ты сама испытаешь отвращение?
В ответ аж вскинулась возмущенно: да ты что!
- Ты в этом уверена - хорошо. Тогда ты меня поймешь. Я чувствую то же самое: ты не можешь мне не понравиться.
Эта молниеносно разыгранная умственная комбинация заставляет Анну побежденно улыбнуться: вот это довод!
- Анна, слушай, а ты сама знаешь свой запах, чувствуешь его?
- Н-нет…
Ей неловко от того, что у нее вообще есть запах - точно у зверя какого! Она выросла в убеждении, что чистое тело не пахнет ничем. На полочках в ее ванной только «нейтралики» без парфюмерных отдушек - Иманд не любит химических запахов, а у нее чуть что - аллергия.
- Хочешь, расскажу тебе?
Она не решается сказать ни да ни нет, любопытство борется в ней со стыдливостью. Стыдливость побеждает.
- Помнишь, как пахнет луг ранним утром, когда роса еще лежит на траве?
Только он сказал, на нее вдруг накатило - хлынул откуда-то изнутри, ударил в ноздри, в гортань, одурманил до звона в голове мощный аккорд луговых испарений - аж дыхание занялось! Полевая кашка, мята, донник, жилистая пижма - вся эта иссечённая солнцем путаница цветов и трав. Тут тебе и духмяная таволга, и синие венчики козлятника, и густые жёлто-фиолетовые мазки иван-да-марьи, и знойно-красная земляника, и розовые огоньки гвоздики-травянки, и желто-медовая накипь цапучего подмаренника. Все это дышит, пышет, млеет под июльским солнцем на бескрайних полях, разостланных до самого залива, по которым мчится в брызгах росы, чуть повернув вбок изящную голову, ее призрачно-белая красавица Латона. И крепкий дух взмыленной лошадиной шкуры мешается с медвяной сладостью цветов, полынной горчинкой, едва уловимой терпкостью подсыхающих трав.
- Твои волосы, кожа, подмышки пахнут как утро на лугу - росной свежестью, простыми цветами, нектаром.
Он думал это духи такие - тончайший даже не аромат - флер, чуть слышное дуновение; вот Анна потянулась поцеловать его, и опахнуло! Он надышаться не мог, зарывался лицом ей в кудри, в шею под волосами, прижимался лбом к ее спине, чувствуя то же блаженно-сладкое испарение под лопатками, в узкой ложбинке вдоль позвоночника, даже в подколенных ямках. Все ее существо источало этот слабый возбуждающий запах, и он хотел чувствовать его снова и снова.
- Пожалуйста, не лишай меня этой радости, - и, видя, что она хочет возразить, заторопился:
- А сонная ты, если уткнуться носом в грудь, пахнешь теплой булочкой, еще не остывшей сдобой.
- Ты разве против чистоты? - застенчиво спрашивает она, и тут же машет рукой, ладно мол, поняла.
Но муж все-же отвечает.
- Знаешь, аромат выкупанного тела другой, более… - он нетерпеливо щелкает пальцами в поисках нужного слова, - чувственный, что ли, теплый и влажный - волнующий, но иначе.
Мощный порыв снежной бури сотрясает стекла, колеблет язычки свечей. Анна подтягивает одеяло повыше и кладет под локоть подушку, устраиваясь в постели, как птица в гнезде. Она собирается ответить на признания мужа.
- Мне тоже нравится, как ты пахнешь… разгоряченный. Она хотела сказать «вспотевший», но в последний миг постеснялась слова, ужасно не идущего к его чистоплотности. К тому же быть потным почти неприлично, не так ли? Но что делать, если ей до одури нравится жаркий, чуточку солоноватый запах взмокшего от любовных усилий мужчины. И как чудесно засыпать потом, зарывшись носом ему под мышку. Господи, какое облегчение рассказать… Ага, смутился! Понял теперь, каково слушать про такое! - она довольно улыбается.
- Ладно, - Иманд интимно придвигается к ней, - один-один. А вот скажи-ка мне, ты боишься предстать бесстыдницей, если будешь вести себя раскованно, наслаждаться, не думая о приличиях?
- Нет, - к его удивлению говорит она. - Раньше, может быть… но не теперь. Нет ничего такого, что я могла бы сделать в постели, и за что ты бы меня осудил. Даже интересно, когда ты предлагаешь то, что раньше показалось бы… хм… Но я не верю, что ты способен втянуть меня во что-то позорное.
Что ж, он польщен ее доверием. И кстати, насчет «втянуть во что-то…»
Время от времени Анна его изумляет недвусмысленными авансами в обстановке совершенно неподходящей для любовных игр. Месяца не прошло с того дня, когда она, сидя напротив него на совещании координационного совета, скинула туфлю и принялась ласкать его под столом ножкой в скользком шелковом чулке**, имея при этом вид особы, поглощенной государственными делами. Она ни разу не взглянула на него, и даже отпустила пару уместных замечаний, в то время как шаловливая ножка ни на миг не прекращала своего предосудительного занятия. Не то чтобы Иманд возражал - скучное совещание все тянулось, а он уже не испытывал нетерпения. Но чего же, однако, добивалась эта высокопоставленная хулиганка? Неужто подбивала его тоже снять ботинок и… Урони кто-нибудь бумажку под стол, то-то конфуз бы вышел!
Позже она никак не объяснила свой поступок, и вообще держалась так, словно тут и говорить не о чем.
- Тебя заводит риск попасть в дурацкое, неприличное положение, если нас застигнут в неподходящий момент?
- Смотря какой риск, - сходу угадав его мысли, жена улыбается, ничуть не смущенная. - Собственно, дело даже не в риске, а в твоей реакции на него - она мне нравится. Но если в самом деле опасно, то нет. А тебя - заводит?
- Да. Особенно если инициатор этого безобразия - ты. Когда на риск идет такое осторожное, осмотрительное существо - это вдохновляет. И… я готов принять игру, если ты согласна игнорировать опасность.
Пикантный разговор настроил его на игривый лад, да и Анна, кажется, уже не прочь поддержать его настроение.
- Обещай мне одну вещь… - глаза, изливая темную тайную красу, пристально смотрят на нее, в ожидании знака, - обещай, что не будешь скрывать свои желания. Это… лестно, что ли.
Он самую чуточку не договаривает: «…лестно сознавать себя желанным» - обычно такое удовольствие выпадает женщинам. Хорошо, раз ему это доставит удовольствие, она согласна.
- Вот сейчас, - с намеком спрашивает муж, - чего тебе хочется?
- Мороженого, - она смотрит на него, наклонив голову, и выразительно облизывает губы, - с толстой шоколадной корочкой.
- Да ты что? - внезапная смена темы его обескураживает. - Полночь скоро. Какое мороженое! И потом, ты же его не любишь.
- Да, - соглашается она, - вообще-то не люблю, но вот сейчас хочется.
- Ладно, - он с готовностью поднимается, - будет тебе с шоколадной корочкой. Но что с тобой сегодня? Утром жаловалась, кофе кислый. В обед объела всю корку с хлеба, ужинать не стала, а на ночь глядя то компоту, то вдруг мороженого тебе… - странный список капризов жены внушает ему тревогу. Он уже сделал пару шагов к двери, но остановился, повернулся к ней.
- Анна, а ты не… - голос сползает на шепот.
Она, не отвечая, смотрит на него, застигнутая врасплох, не то испуганная, не то смущенная, и в этой кричащей тишине, он внезапно исполняется необъяснимой уверенности. Рывком преодолевает расстояние между ними, подхватывает ее под мышки как ребенка и, крепко прижав к себе за бедра, безмолвно кружит по комнате так, что у нее перед глазами все мелькает.
- Пусти! Пусти! - Анна, упирается ему в плечи, слегка отстраняется. - Еще ничего не ясно - слишком рано. Не хочу, чтобы ты потом расстраивался.
- Мне и не придется, - он сажает ее на постель и сам опускается рядом, взволнованный, со сбившимся дыханием. - Не сомневайся. Ты знаешь. Я знаю.
- Ты то - откуда? - она смеется снисходительно-ласково.
- От мамы. Ей из-за меня тоже мороженого хотелось. Шоколадного.
-------------------------
«От Мартина до Кнута»* - зимний светский сезон начинается 31 октября в День всех святых, затем 11 ноября - День святого Мартина: завершение осенних работ и наступление зимы. 10 декабря - Нобелевка, адвенты, 13 декабря - День святой Люсии, Рождество, Новый год, 6 января - праздник трех королей (празднуется прибытие волхвов в Вифлеем и поклонение богомладенцу, это национальный выходной), 13 января - День святого Кнута, «выпроваживание» Рождества: разбирают елки, снимают мишуру, устраивают шумные вечеринки и гуляния. Это самое насыщенное событиями время светского календаря. Заканчивается светский сезон в июне, последнее крупное его событие - Мидсоммар, праздник середины лета. У нас он отмечается в 20-х числах июня и всегда приходится на пятницу, а раньше дата была «твердая» - 24 июня, в честь Иоанна Крестителя. У них же Мидсоммар приходится на 12 июня. Не уверена, что правильно поняла, но похоже, у них календарь сдвинут на 8 или 9 дней вперед потому, что это день летнего солнцестояния, который у нас наступает 21, а в високосные годы 20 июня.
Кроме светского сезона есть еще политический, он начинается на месяц раньше и заканчивается в конце июля. События политической и светской жизни нередко накладываются друг на друга, что создает весьма напряженный график и требует постоянной включенности всех членов королевской семьи.
**У Анны чувствительная к синтетическим тканям кожа, она не может носить одежду из синтетики: полиамид, эластан, нейлон, капрон, спандекс, лайкра и прочее из того же ряда ей не годятся. Нижнее белье - либо хлопок, либо шелк, чулки и колготки - из шелка. Колготкам она по интимным, но не имеющим к эротике отношения, причинам предпочитает чулки с широкими резинками.
Ставлю обновленный текст на ту же дату - как договорились. Здесь гораздо больше подробностей, о которых я не знала, когда писала первый вариант 6 лет назад. Теперь давай обсудим. Что думаешь об их разговоре, особенно там, где речь идет о запахах? Как тебе вообще текст? Картинка возникает, когда читаешь?
Под утро ее разбудило болезненное неудобство, сковавшее поясницу, и слышанный сквозь сон громкий треск, будто с хрустом сломалось что-то большое, тяжелое. Тут же порыв ветра налег снаружи на стекла, колыхнул плотные шторы, впустив в комнату стайку лунных теней - они скользнули по белой щеке безмятежно спящего рядом мужчины, и пропали под подушкой.
Открыв глаза, Анна прислушалась: в самом деле был звук, или ей почудилось, и что это могло быть - дерево рухнуло? Окна спальни выходят на укромную лужайку, окруженную старыми липами - вдруг, это одна из них? Встать, посмотреть? Малейшее движение - и ноющая тяжесть разлилась тупой болью, захватывая всю спину. Господи, да что же это! Кажется и низ живота поднывает. Неужели все сорвется? Хоть бы не сорвалось! А может, и нет ничего - так, одно воображение. И задержка-то всего пять дней, даже для теста еще рано. Просто ей хочется ребенка, вот фантазия и подыгрывает. Но как же… ведь она так ясно ощутила, как нечто живое сияюще-золотистое, незримо пребывавшее в последние месяцы слева над головой, вдруг вошло в нее в то самое утро…
В тот блаженный рассветный час, когда ее отчаянная нежность к мужу выплеснулась через край стыдливым шепотом и воспламеняющей лаской губ, оставлявшей жаркие отпечатки на его шее, груди, на прохладной изнанке бедер. Она и не видела, куда целовала, ослепнув от любви и желания, склонилась над ним, и волна душистых волос, омыла его всего сверху донизу. Любовная атака застигла его сонного врасплох и, взятый в сладостный плен, он не спешил перехватить инициативу, отдавшись неге и чувствуя, как закипающая хмельная радость пульсирует в кончиках пальцев, на губах, в животе, набатом отзывается в паху. Эта до времени укрощенная сила, редкая в нем покорность, столь драгоценная для ее пугливой чувственности, вызвала в ней не бурную страсть, но экстатический трепет обладания любимым.
Иманд позволил ей сполна насладиться им прежде, чем притянув жену к себе, легко перекатился на постели, погрузив ее по самые лопатки в мягкость сбившегося кучей пухового одеяла. Настал ее черед уступать, покоряться его любовной власти и мужской опытности. Сердце ликующе колотилось в ребра в унисон с его энергичными, все убыстрявшимися толчками. Распростертая между подушек, она бесстыдно раскрылась ему, взмывая и паря над белой смятой постелью, дыша часто, взахлеб, словно бегом взбиралась на крутую гору и, достигнув наконец вершины, не вынесла наслаждения и тихо заплакала. А он, гордый и нежный, целовал ее в мокрые глаза и чуть-чуть, как засыпающего ребенка, покачивал в объятиях.
В тот миг она и ощутила как светоносное существо, терпеливо ожидавшее при ней своего часа, утвердилось наконец внутри, заняв предназначенное ей место под сердцем. Она - Анна чувствовала несомненную женственную природу этого существа - была здесь: не рядом, но в ней, как часть ее самой. И сознание этой новой восхитительной общности принесло в ее смятенную душу долгожданное удовлетворение.
С тех пор прошло почти три недели, и все это время счастливая уверенность, которой она, впрочем, ни с кем не делилась, боясь ошибки, не покидала ее. Теперь же, ощутив угрозу своему положению, она страстно взмолилась той, чье зыбкое бытие могло сейчас прекратиться: «Ради бога, не уходи! Останься - мы так тебя ждали!»
Года не прошло после свадьбы, когда Анна ощутила себя созревшей для материнства. Иманд без лишних слов, стесняясь выдать охватившую его радость, согласился с тем, что отныне они перестанут препятствовать этой возможности. Но минуло полгода, восемь месяцев… Каждый раз она с надеждой прислушивалась к себе и, обманувшись в своих ожиданиях, разочарованно вздыхала. Может, с ней что-то не так? Она спросила об этом доктора Эрикссона и получила заверения, что волноваться решительно не о чем, больше того, беспокойство и сопутствующий ему стресс лишь отдаляют неизбежный счастливый момент. Мужу о своих сомнениях не говорила - зачем будоражить понапрасну. Сам Иманд тоже ни о чем ее не спрашивал, оберегая даже от намека на свое нетерпеливое ожидание, и уверяя себя, что спешить некуда: они молоды, здоровы и в свой срок непременно станут родителями.
Он конечно заметил, что отношение Анны к сексу переменилось - она чаще стремится к близости, но, будто стыдясь своей «ненасытности», действует обиняками, стараясь заранее вызнать его настрой. Ни разу не попросила ласки, но ведь есть же у нее какие-то желания… Почему же не говорит - стесняется? Иманд спрашивал, но… Может, он слишком напорист, или не умеет найти нужных слов? Вообще, кудрявая головка его жены полна необыкновенных (на его взгляд) соображений о сексе и о нем самом. Анна до сих пор опасается, как бы он не счел ее бесстыдницей, и, пожалуй, малость перебирает с гигиеной, хотя сама нисколько не брезглива - к нему уж точно. Обо всем этом он собирается осторожно поговорить с ней, и ждет только подходящего случая - спокойного вечера наедине.
«От Мартина до Кнута»* светские обязанности им не то что поговорить - вздохнуть не давали. Но сегодня погода играет на его стороне. Пока Иманд спит, на город надвигаются могучие атмосферные фронты из Лапландии, неся со склонов горы Кебнекайсе обвальные снега, шквалистые ветры, жестокие вьюги. И одна из них, летящая в авангарде небесных ратей, уже осадила город. Анна только что слышала ее первый сокрушительный залп.
Вставать она раздумала. Стараясь шевелиться как можно меньше, спихнула в изножье пару пухлых подушек и водрузила на них пятки. Она где-то читала, что лежание с поднятыми ногами уменьшает угрозу выкидыша. В самом деле стало легче: поясница вытянулась, разнывшийся было живот утих, ветер за окнами убаюкивающе шуршал по стеклам снежной крупой - в такую ночь спать да спать. В ее сонном уме под опущенными веками раскинулась солнечная лужайка в желтых и розовых пятнах кленовых листьев в поблекшей траве. Резвая малышка - ее сентябрьская девочка с мягкими как чесанный лен светлыми волосами, перехваченными вокруг головы голубой лентой, подбрасывала листву и смеялась, глядя как она, кружась, падает ей на сандалики.
Утром отлично выспавшийся Иманд обнаружил в кровати слегка съехавший набок подушечный курган и свою милую, спящую с ногами выше головы. Ну и ладно, пусть спит как хочет - лишь бы в его постели. Укрыв краем одеяла ее руку, заброшенную за голову, он бесшумно встал, привлеченный шебуршением метели за стеклами, отодвинул штору и очутился перед бурлящей белой стеной. На миг ветер ослабел, снежные клубы опали, и взгляду открылась свежеубеленная лужайка. Здоровенная разлапистая ветка лежала там, и полузанесенные сучья торчали из сугроба как скрюченная птичья лапа. Надо убрать ее, пока совсем не замело. Он потер щеку, взъерошил волосы, прогоняя остатки сна.
- Что там - липа ночью упала? - донесся сонный вздох сзади.
- Нет, просто ветку обломило. Метет - аж темно!
- Аа, - она заразительно зевнула. - Значит, фестиваля не будет?
Только теперь он сообразил: ну конечно! Какие там ледяные скульптуры, гонки на собаках и оленях - в такую-то замять! У природы нынче вон - свой «фестиваль».
Усевшись среди подушек, Анна озабоченно листает прогноз погоды в смартфоне:
- До ночи точно не утихнет. Ты свяжись с организаторами, ладно?
Все еще стоя у окна, он с ленцой расстегивает пижаму, созерцая открытую ему одному пленительную картину: встающую ото сна любимую. Вот она спустила на пол длинные ноги, окунув розовые пальцы в пушистый ворс ковра. Повела плечами, освобождая их от кружевных оборок, скользнувших вниз. Вихрь спутанных волос взметнулся над голой спиной, потек по зябко сдвинутым лопаткам. Медленно поднялась, восходя из одежды как из пены и… он моргнуть не успел - исчезла за дверью туалетной комнаты. Все же прав Ренуар: обнаженная женщина может выходить из моря или подниматься с постели - все равно ничего лучше на свете не существует.
Анна с утра будто сама не своя. За завтраком казалась рассеянной, и в то же время возбужденной, вместо кофе, который, хлебнув, отодвинула, спросила горячего молока и все принюхивалась за столом.
- Чем это пахнет? Будто растворителем для масляных красок, нет?
Пахло как обычно за завтраком - свежей выпечкой, корицей и самую малость зимними розами, распустившимися в тепле. На участливый вопрос о самочувствии улыбнулась: ничего не болит, правда.
Над Стокгольмом как крутящийся волчок стояла вьюга. В парке выло и стонало, в белой несущейся мгле корчились черные скелеты деревьев. Окна с наветренной стороны совсем залепило снегом, а ветер все не унимался, нагонял мути и жути, небо льнуло к земле, и мир сотрясался в ознобе.
Весь день они провели дома - благословенный день, отданный неспешному изучению накопившихся бумаг, чтению отложенных статей, подзаброшенной переписке, а также всяческому дуракавалянию и возмутительному ничегонеделанию в приятном сознании необязательности каких-либо усилий. К ночи непогода расходилась так, что часть городских магистралей пришлось перекрыть - дороги просто не успевали чистить. И наконец настал желанный вечер - вьюжный, темный, когда всякая тварь ищет себе укрытия, и дела сами собой откладываются на завтра.
К ночи на Анну снизошел покой, захотелось постельной неги, уютной фланелевой пижамы и вишневого компота с косточкой. Его, впрочем, тут же и расхотелось, а все остальное она получила.
- Признавайся, что у тебя на уме? - с любопытством, но и некоторым беспокойством она смотрит как муж зажигает круглые свечи в хрустальных бокальчиках (зачем ему свечи - раньше он так не делал).
- Ты ведь не хочешь спать?
- Н-нет еще… (может, он собирается затеять любовную игру? Только не сегодня!) Но я, знаешь, устала что-то, - надеясь, что он поймет, и прямо отказывать не придется, с неловкой улыбкой говорит она.
- Я тоже, - беззаботно откликается он. - Просто поговорить хочу.
Она удивленно поднимает брови: что-что, а разговоры в спальне не его конек. Странным образом его «я тоже» не успокоило, а еще больше встревожило ее: может, хочет в романтической обстановке намекнуть, чтоб она умерила пыл? От этой мысли делается зябко даже в теплой пижаме. Иманд замечает, успокаивающе накрывает ее руку своей:
- «Хочу поговорить» звучит зловеще, да?
Она через силу улыбается.
- О чем?
- О том, чего ты напрасно боишься, и в чем зря сомневаешься.
- А ты знаешь, чего я боюсь?
- Догадываюсь. Боишься дать мне почувствовать свое желание, да?
- Ты тоже, - заявляет она, вжавшись спиной в подушку. Лучшая защита - нападение. Он не ожидал, порозовел слегка. Кивнул с обезоруживающей откровенностью: это правда, и вернулся к вопросу.
- Так ты не отрицаешь?
- Нет. Просто моя нескромность в этом вопросе может поставить тебя в щекотливое положение. Мужчине сложно выбраться из такой ситуации без ущерба для самолюбия. Лучше я подожду знака, что готов принять мои желания. А ты почему? Боишься услышать «нет»?
Он качает головой.
- Скорее наоборот.
(Она - глазами) - ?
- Ты можешь согласиться против воли - ради отношений. Не захочешь оскорблять отказом. Да?
Она отводит глаза.
- Разве мы не должны щадить друг друга, уступать?
На это трудно возразить.
- Мне легче принять отказ, чем думать, что ты принуждаешь себя.
- Мне тоже, - стыдливо говорит она, не зная, куда девать комкающие одеяло руки, и устремляя взгляд на лучистый огонек свечи.
- Ты поэтому никогда не просишь о ласке?
Она пожимает плечами
- Да не могу я запросто сказать: «Поцелуй меня», допустим, - мне первым делом в голову придет: а почему ты не целуешь без моей просьбы? Не хочешь? Вот.
- Но я хочу! Анна, правда, хочу. И мне нужна подсказка потому, что ты устроена сложнее, тоньше. Мне изо дня в день нравятся одни и те же прикосновения, а тебе - нет. Вчера было приятно - сегодня болезненно. Как мне узнать, если ты не скажешь?
Он с такой горячностью это выпалил - сам не ожидал: наболело!
Жена смотрит на него с беспомощной нежностью.
- А ты… Боишься, что тебе откажут в интимной просьбе?
- Нет. Меня это не заденет - можешь поверить.
- Почему? - она смотрит подозрительно (должно задеть!)
- Потому что мне не придет в голову, что ты отвергаешь не просьбу, а меня самого.
Анна широко раскрывает глаза: точно! Вот настоящая причина страха: что отвергают именно тебя, а не просимое.
- Может, ляжешь со мной? - спрашивает она, имея в виду, что откровенничать на ушко куда удобнее. Но Иманду неохота отвлекаться на возню с раздеванием, к тому же, сидя на ковре, привалившись к постели, он может заглядывать ей в лицо, говорящее больше слов. Анна, расхрабрилась, порозовела от удовольствия - разговор ее увлекает.
- А ты не боишься, что нечто в тебе - запах, вкус, неэстетичная или даже непристойная поза могут показаться отталкивающими?
- Нет, - он даже не задумался. - Я доверяю твоей любви.
Вот почему она так усердствует с гигиеной, бедняжка. Использует вопрос как предлог, чтобы сказать о своем страхе. Не пытаясь разубедить ее, Иманд делает неожиданный ход:
- А не боишься, что однажды я тебе не понравлюсь, и ты сама испытаешь отвращение?
В ответ аж вскинулась возмущенно: да ты что!
- Ты в этом уверена - хорошо. Тогда ты меня поймешь. Я чувствую то же самое: ты не можешь мне не понравиться.
Эта молниеносно разыгранная умственная комбинация заставляет Анну побежденно улыбнуться: вот это довод!
- Анна, слушай, а ты сама знаешь свой запах, чувствуешь его?
- Н-нет…
Ей неловко от того, что у нее вообще есть запах - точно у зверя какого! Она выросла в убеждении, что чистое тело не пахнет ничем. На полочках в ее ванной только «нейтралики» без парфюмерных отдушек - Иманд не любит химических запахов, а у нее чуть что - аллергия.
- Хочешь, расскажу тебе?
Она не решается сказать ни да ни нет, любопытство борется в ней со стыдливостью. Стыдливость побеждает.
- Помнишь, как пахнет луг ранним утром, когда роса еще лежит на траве?
Только он сказал, на нее вдруг накатило - хлынул откуда-то изнутри, ударил в ноздри, в гортань, одурманил до звона в голове мощный аккорд луговых испарений - аж дыхание занялось! Полевая кашка, мята, донник, жилистая пижма - вся эта иссечённая солнцем путаница цветов и трав. Тут тебе и духмяная таволга, и синие венчики козлятника, и густые жёлто-фиолетовые мазки иван-да-марьи, и знойно-красная земляника, и розовые огоньки гвоздики-травянки, и желто-медовая накипь цапучего подмаренника. Все это дышит, пышет, млеет под июльским солнцем на бескрайних полях, разостланных до самого залива, по которым мчится в брызгах росы, чуть повернув вбок изящную голову, ее призрачно-белая красавица Латона. И крепкий дух взмыленной лошадиной шкуры мешается с медвяной сладостью цветов, полынной горчинкой, едва уловимой терпкостью подсыхающих трав.
- Твои волосы, кожа, подмышки пахнут как утро на лугу - росной свежестью, простыми цветами, нектаром.
Он думал это духи такие - тончайший даже не аромат - флер, чуть слышное дуновение; вот Анна потянулась поцеловать его, и опахнуло! Он надышаться не мог, зарывался лицом ей в кудри, в шею под волосами, прижимался лбом к ее спине, чувствуя то же блаженно-сладкое испарение под лопатками, в узкой ложбинке вдоль позвоночника, даже в подколенных ямках. Все ее существо источало этот слабый возбуждающий запах, и он хотел чувствовать его снова и снова.
- Пожалуйста, не лишай меня этой радости, - и, видя, что она хочет возразить, заторопился:
- А сонная ты, если уткнуться носом в грудь, пахнешь теплой булочкой, еще не остывшей сдобой.
- Ты разве против чистоты? - застенчиво спрашивает она, и тут же машет рукой, ладно мол, поняла.
Но муж все-же отвечает.
- Знаешь, аромат выкупанного тела другой, более… - он нетерпеливо щелкает пальцами в поисках нужного слова, - чувственный, что ли, теплый и влажный - волнующий, но иначе.
Мощный порыв снежной бури сотрясает стекла, колеблет язычки свечей. Анна подтягивает одеяло повыше и кладет под локоть подушку, устраиваясь в постели, как птица в гнезде. Она собирается ответить на признания мужа.
- Мне тоже нравится, как ты пахнешь… разгоряченный. Она хотела сказать «вспотевший», но в последний миг постеснялась слова, ужасно не идущего к его чистоплотности. К тому же быть потным почти неприлично, не так ли? Но что делать, если ей до одури нравится жаркий, чуточку солоноватый запах взмокшего от любовных усилий мужчины. И как чудесно засыпать потом, зарывшись носом ему под мышку. Господи, какое облегчение рассказать… Ага, смутился! Понял теперь, каково слушать про такое! - она довольно улыбается.
- Ладно, - Иманд интимно придвигается к ней, - один-один. А вот скажи-ка мне, ты боишься предстать бесстыдницей, если будешь вести себя раскованно, наслаждаться, не думая о приличиях?
- Нет, - к его удивлению говорит она. - Раньше, может быть… но не теперь. Нет ничего такого, что я могла бы сделать в постели, и за что ты бы меня осудил. Даже интересно, когда ты предлагаешь то, что раньше показалось бы… хм… Но я не верю, что ты способен втянуть меня во что-то позорное.
Что ж, он польщен ее доверием. И кстати, насчет «втянуть во что-то…»
Время от времени Анна его изумляет недвусмысленными авансами в обстановке совершенно неподходящей для любовных игр. Месяца не прошло с того дня, когда она, сидя напротив него на совещании координационного совета, скинула туфлю и принялась ласкать его под столом ножкой в скользком шелковом чулке**, имея при этом вид особы, поглощенной государственными делами. Она ни разу не взглянула на него, и даже отпустила пару уместных замечаний, в то время как шаловливая ножка ни на миг не прекращала своего предосудительного занятия. Не то чтобы Иманд возражал - скучное совещание все тянулось, а он уже не испытывал нетерпения. Но чего же, однако, добивалась эта высокопоставленная хулиганка? Неужто подбивала его тоже снять ботинок и… Урони кто-нибудь бумажку под стол, то-то конфуз бы вышел!
Позже она никак не объяснила свой поступок, и вообще держалась так, словно тут и говорить не о чем.
- Тебя заводит риск попасть в дурацкое, неприличное положение, если нас застигнут в неподходящий момент?
- Смотря какой риск, - сходу угадав его мысли, жена улыбается, ничуть не смущенная. - Собственно, дело даже не в риске, а в твоей реакции на него - она мне нравится. Но если в самом деле опасно, то нет. А тебя - заводит?
- Да. Особенно если инициатор этого безобразия - ты. Когда на риск идет такое осторожное, осмотрительное существо - это вдохновляет. И… я готов принять игру, если ты согласна игнорировать опасность.
Пикантный разговор настроил его на игривый лад, да и Анна, кажется, уже не прочь поддержать его настроение.
- Обещай мне одну вещь… - глаза, изливая темную тайную красу, пристально смотрят на нее, в ожидании знака, - обещай, что не будешь скрывать свои желания. Это… лестно, что ли.
Он самую чуточку не договаривает: «…лестно сознавать себя желанным» - обычно такое удовольствие выпадает женщинам. Хорошо, раз ему это доставит удовольствие, она согласна.
- Вот сейчас, - с намеком спрашивает муж, - чего тебе хочется?
- Мороженого, - она смотрит на него, наклонив голову, и выразительно облизывает губы, - с толстой шоколадной корочкой.
- Да ты что? - внезапная смена темы его обескураживает. - Полночь скоро. Какое мороженое! И потом, ты же его не любишь.
- Да, - соглашается она, - вообще-то не люблю, но вот сейчас хочется.
- Ладно, - он с готовностью поднимается, - будет тебе с шоколадной корочкой. Но что с тобой сегодня? Утром жаловалась, кофе кислый. В обед объела всю корку с хлеба, ужинать не стала, а на ночь глядя то компоту, то вдруг мороженого тебе… - странный список капризов жены внушает ему тревогу. Он уже сделал пару шагов к двери, но остановился, повернулся к ней.
- Анна, а ты не… - голос сползает на шепот.
Она, не отвечая, смотрит на него, застигнутая врасплох, не то испуганная, не то смущенная, и в этой кричащей тишине, он внезапно исполняется необъяснимой уверенности. Рывком преодолевает расстояние между ними, подхватывает ее под мышки как ребенка и, крепко прижав к себе за бедра, безмолвно кружит по комнате так, что у нее перед глазами все мелькает.
- Пусти! Пусти! - Анна, упирается ему в плечи, слегка отстраняется. - Еще ничего не ясно - слишком рано. Не хочу, чтобы ты потом расстраивался.
- Мне и не придется, - он сажает ее на постель и сам опускается рядом, взволнованный, со сбившимся дыханием. - Не сомневайся. Ты знаешь. Я знаю.
- Ты то - откуда? - она смеется снисходительно-ласково.
- От мамы. Ей из-за меня тоже мороженого хотелось. Шоколадного.
-------------------------
«От Мартина до Кнута»* - зимний светский сезон начинается 31 октября в День всех святых, затем 11 ноября - День святого Мартина: завершение осенних работ и наступление зимы. 10 декабря - Нобелевка, адвенты, 13 декабря - День святой Люсии, Рождество, Новый год, 6 января - праздник трех королей (празднуется прибытие волхвов в Вифлеем и поклонение богомладенцу, это национальный выходной), 13 января - День святого Кнута, «выпроваживание» Рождества: разбирают елки, снимают мишуру, устраивают шумные вечеринки и гуляния. Это самое насыщенное событиями время светского календаря. Заканчивается светский сезон в июне, последнее крупное его событие - Мидсоммар, праздник середины лета. У нас он отмечается в 20-х числах июня и всегда приходится на пятницу, а раньше дата была «твердая» - 24 июня, в честь Иоанна Крестителя. У них же Мидсоммар приходится на 12 июня. Не уверена, что правильно поняла, но похоже, у них календарь сдвинут на 8 или 9 дней вперед потому, что это день летнего солнцестояния, который у нас наступает 21, а в високосные годы 20 июня.
Кроме светского сезона есть еще политический, он начинается на месяц раньше и заканчивается в конце июля. События политической и светской жизни нередко накладываются друг на друга, что создает весьма напряженный график и требует постоянной включенности всех членов королевской семьи.
**У Анны чувствительная к синтетическим тканям кожа, она не может носить одежду из синтетики: полиамид, эластан, нейлон, капрон, спандекс, лайкра и прочее из того же ряда ей не годятся. Нижнее белье - либо хлопок, либо шелк, чулки и колготки - из шелка. Колготкам она по интимным, но не имеющим к эротике отношения, причинам предпочитает чулки с широкими резинками.
Ставлю обновленный текст на ту же дату - как договорились. Здесь гораздо больше подробностей, о которых я не знала, когда писала первый вариант 6 лет назад. Теперь давай обсудим. Что думаешь об их разговоре, особенно там, где речь идет о запахах? Как тебе вообще текст? Картинка возникает, когда читаешь?