Душечка
Пятигранник.
Так сложно понять эти идиотские правила. Но я всё равно рад за вас, невозмутимая прелесть. Я бы мог назвать тебя сейчас душечкой. Ты и правда слишком хороша в такие минуты. На столько слишком, что я не могу даже помыслить о чём-то ином, нежели о созерцании твоей искренней свежести.
Отчего меня так тянет за руку, когда на столе лежит тетрадный листок и больше ничего? Я сажусь и начинаю писать тебе. Моя душа открыта в такие минуты, и мне нечего выдумывать и добавлять к тому, что уже есть.
Душечка... Да, пусть будет так, нежели как-нибудь иначе.
Ты смотришь не без заинтересованности, постоянно пытаясь разгадать мои неумелые потуги нарисовать что-то действительно стоящее. И ни разу у тебя не возникло чувство, будто я хотел стать ещё выше, и без того бегом взбежав по многоступенчатой лестнице с пятигранными ступеньками. Кстати, я подсчитал точное их число в каждом пролёте.
А когда ты грустишь, я как всегда не вовремя. Кладу под дверь свои невразумительные жалобы. Что я ещё могу сделать?
Отчего я так страшусь просто подойти к тебе?
Только кричу и кричу куда-то в толпу, будто толпа даст мне ответ, или слившись в одно большое и хищное существо, проглотит мой крик, облизнув напоследок свои жирные, блестящие губы.
Идиотизм так и прёт, выступая с полотна через всякие рамки...
И кажется, что нет уже ничего, никаких ниточек, способных связать эти глупые и пестрые лоскутки, жалобно болтающиеся на ветру.
Толпа неразумно тараторит, а ввергнутые в отчаянье так и не начинают свои пламенные речи. Ветер в ушах не такой же желанный, как вчерашняя музыка. Просто он иногда бывает записан на плёнку. Тогда и воздух слаще, и руки длиннее, и в низу лестницы я не ниже самого обыкновенного регулировщика, сидящего в избушке на разъездном кольце.
И я радуюсь, в надежде хоть когда нибудь постичь тайну коридоров, в которых слишком много следов от разномастной обуви, чтобы узреть в них хоть какую-то невинность. И некогда, и жалко от того, что последний раз я молча стоял, облокотившись на широкий подоконник.
Простишь ли ты мне мою неосторожность, мою несдержанную молчаливость? Я так хотел сказать, ты не поверишь, так хотел...что уже в порту стоят все кошмары, приплывшие посмотреть на мой спокойный сон. А сон так и не явился на всеобщее поношение. И что ты так и не смогла закрыть своих глаз, чтобы не видеть более той распутной и растрёпанной осени.
А осень так надеялась, что пробежит мимо, что открестится и отмажется от своего присутствия на моём карнавале несвежих красок. Такая печальная, вечно обманывающая и избегающая чужого безмерного внимания. Вечно пытающаяся ускользнуть, оставив кусочек ветра на магнитной ленте. Только кусочек ветра и твой уставший взгляд, душечка...
Так сложно понять эти идиотские правила. Но я всё равно рад за вас, невозмутимая прелесть. Я бы мог назвать тебя сейчас душечкой. Ты и правда слишком хороша в такие минуты. На столько слишком, что я не могу даже помыслить о чём-то ином, нежели о созерцании твоей искренней свежести.
Отчего меня так тянет за руку, когда на столе лежит тетрадный листок и больше ничего? Я сажусь и начинаю писать тебе. Моя душа открыта в такие минуты, и мне нечего выдумывать и добавлять к тому, что уже есть.
Душечка... Да, пусть будет так, нежели как-нибудь иначе.
Ты смотришь не без заинтересованности, постоянно пытаясь разгадать мои неумелые потуги нарисовать что-то действительно стоящее. И ни разу у тебя не возникло чувство, будто я хотел стать ещё выше, и без того бегом взбежав по многоступенчатой лестнице с пятигранными ступеньками. Кстати, я подсчитал точное их число в каждом пролёте.
А когда ты грустишь, я как всегда не вовремя. Кладу под дверь свои невразумительные жалобы. Что я ещё могу сделать?
Отчего я так страшусь просто подойти к тебе?
Только кричу и кричу куда-то в толпу, будто толпа даст мне ответ, или слившись в одно большое и хищное существо, проглотит мой крик, облизнув напоследок свои жирные, блестящие губы.
Идиотизм так и прёт, выступая с полотна через всякие рамки...
И кажется, что нет уже ничего, никаких ниточек, способных связать эти глупые и пестрые лоскутки, жалобно болтающиеся на ветру.
Толпа неразумно тараторит, а ввергнутые в отчаянье так и не начинают свои пламенные речи. Ветер в ушах не такой же желанный, как вчерашняя музыка. Просто он иногда бывает записан на плёнку. Тогда и воздух слаще, и руки длиннее, и в низу лестницы я не ниже самого обыкновенного регулировщика, сидящего в избушке на разъездном кольце.
И я радуюсь, в надежде хоть когда нибудь постичь тайну коридоров, в которых слишком много следов от разномастной обуви, чтобы узреть в них хоть какую-то невинность. И некогда, и жалко от того, что последний раз я молча стоял, облокотившись на широкий подоконник.
Простишь ли ты мне мою неосторожность, мою несдержанную молчаливость? Я так хотел сказать, ты не поверишь, так хотел...что уже в порту стоят все кошмары, приплывшие посмотреть на мой спокойный сон. А сон так и не явился на всеобщее поношение. И что ты так и не смогла закрыть своих глаз, чтобы не видеть более той распутной и растрёпанной осени.
А осень так надеялась, что пробежит мимо, что открестится и отмажется от своего присутствия на моём карнавале несвежих красок. Такая печальная, вечно обманывающая и избегающая чужого безмерного внимания. Вечно пытающаяся ускользнуть, оставив кусочек ветра на магнитной ленте. Только кусочек ветра и твой уставший взгляд, душечка...