И снова про книжки. Поэт и писатель Владимир Вейдле.
...Тем временем я продолжаю с наслаждением разбирать то небольшое но крайне интересное собрание эмигрантских изданий 50-х - 60-х годов, попавшее в мою библиотеку.
На самом деле эти открытия удивительным образом совпадают с быть может главным культурным достижением вообще всей российской словестности новейшего времени, введением в обращение, в обиход, множества имен как внешней (Чиннов, Елагин, Кленовский, Моршен) так и внутренней (Щировский, Н.Н. Минаев - за которого особое спасибо lucas_v_leyden) эмиграций. Несмотря на тиражи, чаще не превосходящие тиражи парижской "Рифмы" или "Виктора Камкина", о чем говорить, если блистательно изданный двухтомник Бунина в "Новой Библиотеке Поэта" выпущен не более чем тысячей (боюсь соврать, но точно не более тысячи, "неполный завод" по меркам даже пушкинских времен) копий, последствия этих событий трудно недооценить, так как со временем присутствие корпуса этих текстов неизбежно вызовет настоящую переоценку ценностей, об этом я еще заикнусь чуть далее.
Сегодня же речь пойдет вот об этой книге,вышедшей в нью йоркском Издательстве имени Чехова в 1952-м году:
и даже не столько о ней, сколько о ее авторе.
Владимира Васильевича Вейдле (Wladimir Weidle - именно так пишется его имя и фамилия в принятой за границей транскрипции, 1895-1979) вообще-то "вводить в обращение" не приходится. Известнейший критик, историк культуры, деятель русской эмиграции, автор "Умирания искусства", работы хрестоматийной. Hаписанные им по-итальянски монографии о палеохристианских, византийских и венецианских мозаиках находятся в обиходе и не только русском давно и прочно. Во "вводе в обиход" нуждается Владимир Вейдле - поэт и прозаик, от части и из-за того, что по причине крайней взыскательности и чрезвычайно высоких требований к себе эти занятия он признавал любительством, и сам не спешил их обнародовать.
Обстоятельство сие несколько огорчает, как и то, что он пока что не попал в эту волну переизданий. До него пока что не дошли даже руки вездесущих подвижников издательства "Водолей", перед которыми не избегу возможности снять шляпу еще раз. А ведь в отличие от авторов, наследие которых приходится разыскивать по архивам, корпус основных трудов Вейдле поддается достаточно легкой каталогизации. Все стихи, которые Владимир Васильевич сам считал достойными публикации вошли в тоненькую книжку "На память о себе", вышедшую менее чем за год до смерти автора, 76 страниц с содержанием и авторскими примечаниями, плюс сверка неточностей по немногим альманахам (напр. "Содружество" 1966 года), в которых он принимал участие, плюс - проза, "Вечерний день" и "Зимнее солнце". Все остальное, критика, культурология, литературо- и искусствоведение уже давно издано. А просьбу автора не издавать остальную поэзию можно и уважить.
Не знаю уж, лукавит ли автор, что не было у него стихов в течение сорока лет, с 1925-го (года, когда он обосновался во Франции) по 1965-й или нет, но насчет того, что "писал <...> их не о литературе помышляя..." он точно лукавит, точнее говоря - хорошие стихи никогда не пишутся с помыслом о "литературе", но у Вейдле стихи очень хорошие, а иногда в его книге набредаешь и просто на гениальное, стоящее любой самой придирчивой антологии:
К ***
Напрасно тень свою ты в зеркале искала;
Она была тобой, ты больше не она.
С нездешней легкостью легла на одеяло
Жемчужных рук твоих сквозная белизна.
Жемчужных рук. Твоих… Ты плачешь, Каллинира?
Каллианасса, плачь! Нам утешенья нет.
К блаженным берегам исчезнувшего мира
Нам возвращенья нет. И нам прощенья нет.
Но там, над временем, в кольце возобновлений,
Над зеленью лугов и синевой морей,
В нетленной юности, где тень навстречу тени
Летит, как некогда моя вослед твоей,
Сквозь все отравы, все колючие обиды
Летела мучаясь, любуясь и любя, -
Там, на гребне волны, где пляшут Нереиды,
Нет ни одной, поверь, жемчужнее тебя.
или
Пусть этот нищий день войдет неслышно в сени,
Безмолвным пришлецам гостеприимен дом,
Я сяду рядом с ним на голые ступени
Подумать, может быть, о старом, о былом...
И вечер пусть придет и на глаза положит
Прохладную ладонь, чтобы напомнить мне
Невозвратимый час, который был и прожит
В оцепенении, в дремоте, в тишине.
А ты, осенний вихрь, кружись ломая руки,
Как в ночь далекую, когда ты пел и выл,
Когда мой робкий стих в смятении и в муке
Неверный голос свой с твоим соединил.
1920
Второе можно по незнанию легко принять за неизданного Фета, а вот самое удивительное в первом - это дата, которую я опустил нарочно. Это стихотворение написано в 1965-м году! Возвращаясь к переоценке ценностей я хотел бы спросить, был ли на территории "безымянной страны" (так называл СССР Вейдле, ибо отсутствие культурно-географической привязки в самом названии его удручало) в 60-е годы (Заболоцкий к тому времени умер, как и Пастернак, остается только Тарковский) хотя бы в полуофициальном обиходе поэт способный писать так? В эпоху когда по признанию другого поэта-эмигранта, Глеба Глинки "остаются на свете одни Евтушенские и Вознесенки", и всякие прочие гротескные Ахмадулины.
Собственно, причину-диагноз этого явления Вейдле сам сформулировал исчерпывающе. "Эта Россия - была. Осталось ее наследие. Наследство получают от тех, кого больше нет. Но чередование рождений и смертей, образующее историю, совершается непрерывно и само по себе никаких единовременных передач общего достояния ото всех отцов ко всем сыновьям не предполагает. Если мы говорим о наследии России, то лишь потому, что ощущаем перерыв не в совокупности ее духовного бытия, но во всем или в очень многом из того, что ему дает своеобразие, что составляет лицо России. Сюда не входят математические, строго экспериментальные науки, науки, управляющие техникой или на естествознании основанные практикой, врачебные, например. О них мы не скажем ничего. Во-первых, потому, что никого перерыва тут не произошло, а, во-вторых, потому что вся эта область духовной жизни - рассудочна, построена на точно доказуемых данных и, тем самым, универсальна. Ничего свойственного одной России в ней нет и не может быть. Русские физики или медики могут являть в своей научной деятельности национальные черты, но не сама названная по ним и их стране русской физика или медицина. Речь у нас не об этом, а о самом русской в России - о языке, литературе, искусстве, и не столько даже о них самих, сколько о мысли, которая их питала, которой Россия жила, и которая, с разной степенью силы, выражалась также и во всех науках, где вычисление или эксперимент могут играть лишь второстепенную роль. Здесь разрыв и произошел, здесь и была нарушена преемственность." Добавим от себя: в ситуации, когда основной культурный водораздел нашего времени проходит по линии разделения культур, носители которых осознают себя частью, если угодно биологического потока поколений, содержание каждого из которых раскрывается только в связи с предыдущими и последующими и культур, акцентирующих самоценность каждого отдельно взятого индивида вне контекста, восстанавливать эту преемственность необходимо.
А для этого необходимо возвращать в обиход все эти годами изъятые из социальной памяти явления, такие, как поэзия Вейдле, Елагина, Кленовского или на другом конце спектра - последнего парижского обэриута Юрия Одарченко. Это впрочем касается не только словесности. Аналогичная ситуация и в изобразительных искусствах, и в музыке. Об этом - позже.
Я здесь, уже и так заговорился, в обобщения и философствования пошел... утомил немногих читателей и совсем забыл о прозе. А проза у него такая же деликатно-выверенная, как и стихи. Эссеист он ничуть не менее выдающийся, чем поэт.
И как всегда ссылка. Единственная книга стихов Вейдле в полном объеме в сети имеется здесь:
http://www.vtoraya-literatura.com/pdf/vejdle_na_pamyat_o_sebe_1979_text.pdf
То ли по недосмотру, то ли по странному умыслу автора первое стихотворение в ней напечатано с опущенной первой строкой. Не поленимся, и приведем его здесь по альманаху "Содружество" (тоже приземлившемуся на моей полке недавно) полностью:
БЕРЕГ ИСКИИ
Ни о ком, ни о чем. Синева, синева, синева.
Ветерок умиленный и синее, синее море.
Выплывают слова, в синеву уплывают слова,
Ускользают слова, исчезая в лазурном узоре.
В эту синюю мглу уплывать, улетать, улететь,
В этом синем сияньи серебряной струйкой растаять,
Бормотать, умолкать, улетать, улететь, умереть,
В те слова, в те крыла всей душою бескрылой врастая...
Возвращается ветер на круги свои, а она
В синеокую даль неподвижной стрелою несется,
В глубину, в вышину, до бездонного синего дна...
Ни к кому, никуда, ни к тебе, ни в себя не вернется.
1965
На самом деле эти открытия удивительным образом совпадают с быть может главным культурным достижением вообще всей российской словестности новейшего времени, введением в обращение, в обиход, множества имен как внешней (Чиннов, Елагин, Кленовский, Моршен) так и внутренней (Щировский, Н.Н. Минаев - за которого особое спасибо lucas_v_leyden) эмиграций. Несмотря на тиражи, чаще не превосходящие тиражи парижской "Рифмы" или "Виктора Камкина", о чем говорить, если блистательно изданный двухтомник Бунина в "Новой Библиотеке Поэта" выпущен не более чем тысячей (боюсь соврать, но точно не более тысячи, "неполный завод" по меркам даже пушкинских времен) копий, последствия этих событий трудно недооценить, так как со временем присутствие корпуса этих текстов неизбежно вызовет настоящую переоценку ценностей, об этом я еще заикнусь чуть далее.
Сегодня же речь пойдет вот об этой книге,вышедшей в нью йоркском Издательстве имени Чехова в 1952-м году:
и даже не столько о ней, сколько о ее авторе.
Владимира Васильевича Вейдле (Wladimir Weidle - именно так пишется его имя и фамилия в принятой за границей транскрипции, 1895-1979) вообще-то "вводить в обращение" не приходится. Известнейший критик, историк культуры, деятель русской эмиграции, автор "Умирания искусства", работы хрестоматийной. Hаписанные им по-итальянски монографии о палеохристианских, византийских и венецианских мозаиках находятся в обиходе и не только русском давно и прочно. Во "вводе в обиход" нуждается Владимир Вейдле - поэт и прозаик, от части и из-за того, что по причине крайней взыскательности и чрезвычайно высоких требований к себе эти занятия он признавал любительством, и сам не спешил их обнародовать.
Обстоятельство сие несколько огорчает, как и то, что он пока что не попал в эту волну переизданий. До него пока что не дошли даже руки вездесущих подвижников издательства "Водолей", перед которыми не избегу возможности снять шляпу еще раз. А ведь в отличие от авторов, наследие которых приходится разыскивать по архивам, корпус основных трудов Вейдле поддается достаточно легкой каталогизации. Все стихи, которые Владимир Васильевич сам считал достойными публикации вошли в тоненькую книжку "На память о себе", вышедшую менее чем за год до смерти автора, 76 страниц с содержанием и авторскими примечаниями, плюс сверка неточностей по немногим альманахам (напр. "Содружество" 1966 года), в которых он принимал участие, плюс - проза, "Вечерний день" и "Зимнее солнце". Все остальное, критика, культурология, литературо- и искусствоведение уже давно издано. А просьбу автора не издавать остальную поэзию можно и уважить.
Не знаю уж, лукавит ли автор, что не было у него стихов в течение сорока лет, с 1925-го (года, когда он обосновался во Франции) по 1965-й или нет, но насчет того, что "писал <...> их не о литературе помышляя..." он точно лукавит, точнее говоря - хорошие стихи никогда не пишутся с помыслом о "литературе", но у Вейдле стихи очень хорошие, а иногда в его книге набредаешь и просто на гениальное, стоящее любой самой придирчивой антологии:
К ***
Напрасно тень свою ты в зеркале искала;
Она была тобой, ты больше не она.
С нездешней легкостью легла на одеяло
Жемчужных рук твоих сквозная белизна.
Жемчужных рук. Твоих… Ты плачешь, Каллинира?
Каллианасса, плачь! Нам утешенья нет.
К блаженным берегам исчезнувшего мира
Нам возвращенья нет. И нам прощенья нет.
Но там, над временем, в кольце возобновлений,
Над зеленью лугов и синевой морей,
В нетленной юности, где тень навстречу тени
Летит, как некогда моя вослед твоей,
Сквозь все отравы, все колючие обиды
Летела мучаясь, любуясь и любя, -
Там, на гребне волны, где пляшут Нереиды,
Нет ни одной, поверь, жемчужнее тебя.
или
Пусть этот нищий день войдет неслышно в сени,
Безмолвным пришлецам гостеприимен дом,
Я сяду рядом с ним на голые ступени
Подумать, может быть, о старом, о былом...
И вечер пусть придет и на глаза положит
Прохладную ладонь, чтобы напомнить мне
Невозвратимый час, который был и прожит
В оцепенении, в дремоте, в тишине.
А ты, осенний вихрь, кружись ломая руки,
Как в ночь далекую, когда ты пел и выл,
Когда мой робкий стих в смятении и в муке
Неверный голос свой с твоим соединил.
1920
Второе можно по незнанию легко принять за неизданного Фета, а вот самое удивительное в первом - это дата, которую я опустил нарочно. Это стихотворение написано в 1965-м году! Возвращаясь к переоценке ценностей я хотел бы спросить, был ли на территории "безымянной страны" (так называл СССР Вейдле, ибо отсутствие культурно-географической привязки в самом названии его удручало) в 60-е годы (Заболоцкий к тому времени умер, как и Пастернак, остается только Тарковский) хотя бы в полуофициальном обиходе поэт способный писать так? В эпоху когда по признанию другого поэта-эмигранта, Глеба Глинки "остаются на свете одни Евтушенские и Вознесенки", и всякие прочие гротескные Ахмадулины.
Собственно, причину-диагноз этого явления Вейдле сам сформулировал исчерпывающе. "Эта Россия - была. Осталось ее наследие. Наследство получают от тех, кого больше нет. Но чередование рождений и смертей, образующее историю, совершается непрерывно и само по себе никаких единовременных передач общего достояния ото всех отцов ко всем сыновьям не предполагает. Если мы говорим о наследии России, то лишь потому, что ощущаем перерыв не в совокупности ее духовного бытия, но во всем или в очень многом из того, что ему дает своеобразие, что составляет лицо России. Сюда не входят математические, строго экспериментальные науки, науки, управляющие техникой или на естествознании основанные практикой, врачебные, например. О них мы не скажем ничего. Во-первых, потому, что никого перерыва тут не произошло, а, во-вторых, потому что вся эта область духовной жизни - рассудочна, построена на точно доказуемых данных и, тем самым, универсальна. Ничего свойственного одной России в ней нет и не может быть. Русские физики или медики могут являть в своей научной деятельности национальные черты, но не сама названная по ним и их стране русской физика или медицина. Речь у нас не об этом, а о самом русской в России - о языке, литературе, искусстве, и не столько даже о них самих, сколько о мысли, которая их питала, которой Россия жила, и которая, с разной степенью силы, выражалась также и во всех науках, где вычисление или эксперимент могут играть лишь второстепенную роль. Здесь разрыв и произошел, здесь и была нарушена преемственность." Добавим от себя: в ситуации, когда основной культурный водораздел нашего времени проходит по линии разделения культур, носители которых осознают себя частью, если угодно биологического потока поколений, содержание каждого из которых раскрывается только в связи с предыдущими и последующими и культур, акцентирующих самоценность каждого отдельно взятого индивида вне контекста, восстанавливать эту преемственность необходимо.
А для этого необходимо возвращать в обиход все эти годами изъятые из социальной памяти явления, такие, как поэзия Вейдле, Елагина, Кленовского или на другом конце спектра - последнего парижского обэриута Юрия Одарченко. Это впрочем касается не только словесности. Аналогичная ситуация и в изобразительных искусствах, и в музыке. Об этом - позже.
Я здесь, уже и так заговорился, в обобщения и философствования пошел... утомил немногих читателей и совсем забыл о прозе. А проза у него такая же деликатно-выверенная, как и стихи. Эссеист он ничуть не менее выдающийся, чем поэт.
И как всегда ссылка. Единственная книга стихов Вейдле в полном объеме в сети имеется здесь:
http://www.vtoraya-literatura.com/pdf/vejdle_na_pamyat_o_sebe_1979_text.pdf
То ли по недосмотру, то ли по странному умыслу автора первое стихотворение в ней напечатано с опущенной первой строкой. Не поленимся, и приведем его здесь по альманаху "Содружество" (тоже приземлившемуся на моей полке недавно) полностью:
БЕРЕГ ИСКИИ
Ни о ком, ни о чем. Синева, синева, синева.
Ветерок умиленный и синее, синее море.
Выплывают слова, в синеву уплывают слова,
Ускользают слова, исчезая в лазурном узоре.
В эту синюю мглу уплывать, улетать, улететь,
В этом синем сияньи серебряной струйкой растаять,
Бормотать, умолкать, улетать, улететь, умереть,
В те слова, в те крыла всей душою бескрылой врастая...
Возвращается ветер на круги свои, а она
В синеокую даль неподвижной стрелою несется,
В глубину, в вышину, до бездонного синего дна...
Ни к кому, никуда, ни к тебе, ни в себя не вернется.
1965