ПИСЬМА С ПОХОДА князя А. Н. Церетелева
(Румыния. - Тырново. - Первый Забалканский поход)
(Продолжение)
Я вчера был в первый раз на службе в кивере и при шашке, ходил к бригадному генералу за приказаниями. Приказаний не было, но службу я все же исполнял. Да и замечание первое уже получил.
Пошел я обедать в гостиницу - вижу множество офицеров. Постояв несколько, я скромно сел в углу, не заметив по близорукости, что за другим столом сидит мой полковой командир. Вижу, через несколько минут он подходит ко мне. «Вы знаете, что вам надо спрашивать позволение старшего из присутствующих офицеров, чтобы сесть». Я извинился, сказал, что не знал к кому обратиться. «Вот командир улан старший», - сказал он. Я спросил его, позволяет ли он мне сесть. «Хоть на двух стульях, - отвечает улан. Я сел на одном. Через несколько времени опять подошел ко мне мой полковой командир и, любезно заговорив со мною, повторил свое намерение взять меня к себе ординарцем. Я поблагодарил его, но прибавил, что желал бы быть хоть несколько времени во фронте на общих основаниях, безо всякого исключительного положения, чтоб ознакомиться со строевой службой. Он согласился, но, вероятно, нашел, что я недостаточно оценил делаемую мне любезность.
Пишу теперь в палатке на чемодане, сам сидя на соломе. Не очень ловко, хоть и живописно! Чемодан - это стол, буфет, бюро. На нем все туалетные принадлежности моего сожителя. За чемоданом в башлыке завязан сахар, в киверном футляре лежит чай. Моя постель - солома, покрытая большой каучуковой простыней с надувной подушкой. В головах еще шинель и сверх всего знаменитая бурка. Право, очень уютно и хорошо. У дверей, то есть у входа, стоит самовар, лежат разные вещи. Днем полы палатки мы подымаем, чтобы продувало, ночью закупориваемся и претепло.
Да, я забыл рассказать о нашем первом успехе на Дунае. Третьего дня мы взорвали турецкий броненосец около Браилова. Я заехал к Б., и в это самое время пришла туда новость. В комнату к Б. вошел его начальник, князь Шаховский. Я вытянулся в уголке, а князь, заложив руки за спину, стал диктовать свою депешу Главнокомандующему. Таким образом, я случайно попал на сочинение первой победной телеграммы. Доносил князю Шаховскому генерал Салов, отличившийся в Севастополе. Забыл я имя офицера, наведшего орудие на броненосец. Выстрел, попавший в пороховой погреб и взорвавший броненосец, был третьим выстрелом: значит, это не случайность.
Но не всегда донесения пишутся так. Мне рассказывал очевидец следующий случай: на батарею приезжает генерал с офицером штаба. Проходит турецкая барка, дают выстрел. Барка пристает к турецкому берегу, люди бегут, офицер с позволения генерала садится на наш пароходик и отправляется забрать пустую барку. И тут же пишется донесение: капитан или поручик такой-то с опасностью жизни храбро преследовал и забрал турецкое судно, на котором оказалось оружие и т. п. Et volia comme on ecrit l’histoire.
Я видел Скобелева 2го, обрадовался ему, как родному. Он едет к своему отцу. На вид тот же беззаботный, лихой, внушающий полное доверие начальник. Провел я с ним полдня, обедал. Он зовет к себе, и я сам рад-радешенек. Дело, в сущности, устроено, но получить документы и догнать его дивизию (он назначен помощником к отцу) нелегко будет. А мне приятно было бы служить с ним; дело спорилось бы, и сам он меня интересует. Пошли мы смотреть мою лошадь. Благодаря джигиту Скобелева Сарту Нурунбайке моя лошадь неузнаваема: весела, жива, прыгает и вертится на пятачке, как говорят, словом выезжена по-казачьи отлично и вид имеет прекрасный. Сам Нурунбайка по приказу Скобелева джигитовал на ней, марш-маршем влетал и вылетал из конюшни и т. п. Нурунбайка привезен из Ташкента. На нем белая папаха в аршин, лиловая куртка и шаровары разноцветные, шелковые, точно подушки на турецких диванах. Вооружен он с ног до головы и украшен солдатским Георгием. Лицом похож на обезьяну: шафранового цвета. Скобелев уехал в тот же вечер. Мы нежно простились, до свидания, сказали оба мы.
В палатке становится все жарче. Мы, кажется, наверно идем завтра, офицеры эскадрона закусывают в соседней палатке. Я угощал их сыром. С сегодняшнего дня записываюсь в артель, чтобы пользоваться солдатскою пищей: борщем и кашею. В виде extra иногда буду получать чай с офицерами. Вчера пили чай, как я говорил, на завалинке, то есть перед палаткою, на воздухе. Забавно видеть, как наши солдаты все умеют достать, купить. Денщик поручика Л., с которым я буду жить, то есть с поручиком, а не денщиком, денщик сей, Хохол, уверил, что знает по-румынски и, благодаря этому, важничал и делал покупки. Как-то идет он с офицером: «Ну, спроси, - говорит офицер, - есть ли графин?» Тот спрашивает: di grafin хе хе! И вышло, что он шарлатанил. «Да он шарлатан, - спокойно, медленно говорил мне эскадронный, - но это ничего; у меня был солдат, Орловский, так тот все товарищам письма их из дому громко читал и за это получал подачку, а вышло, что он грамоты совсем не знает. А как бывало начнет читать, так и валяет. Вперед, конечно, узнает у кого кто родной и начнет рассказывать про тетку Акулину да про дядю Онисима». В палатке у офицеров разные распоряжения об овсе, сене, хлебе. Иногда разносят кого-либо, иногда выкрикивают, но никого не бьют. И лагерная жизнь идет своим кругом.
Самое для меня скучное - разговоры про политику, да соображения капитана и прапорщика о намерениях Австрии или видах коварного Альбиона. Иногда меня начнут расспрашивать про Эллиота или Солбери. Ну, это тоже невесело. А между тем полк идет за полком; все гуще, все грознее надвигается туча наша над Дунаем. Скоро грянет первый гром, авось удар будет силен и сразу размечет врагов наших, авось скоро ступлю я на турецкую землю и бодро пойду вперед по знакомой дороге. Куда? Далеко ли? Кто знает? И сердце ничего не предчувствует, ничего не предсказывает.
(Продолжение будет)
(Продолжение)
Я вчера был в первый раз на службе в кивере и при шашке, ходил к бригадному генералу за приказаниями. Приказаний не было, но службу я все же исполнял. Да и замечание первое уже получил.
Пошел я обедать в гостиницу - вижу множество офицеров. Постояв несколько, я скромно сел в углу, не заметив по близорукости, что за другим столом сидит мой полковой командир. Вижу, через несколько минут он подходит ко мне. «Вы знаете, что вам надо спрашивать позволение старшего из присутствующих офицеров, чтобы сесть». Я извинился, сказал, что не знал к кому обратиться. «Вот командир улан старший», - сказал он. Я спросил его, позволяет ли он мне сесть. «Хоть на двух стульях, - отвечает улан. Я сел на одном. Через несколько времени опять подошел ко мне мой полковой командир и, любезно заговорив со мною, повторил свое намерение взять меня к себе ординарцем. Я поблагодарил его, но прибавил, что желал бы быть хоть несколько времени во фронте на общих основаниях, безо всякого исключительного положения, чтоб ознакомиться со строевой службой. Он согласился, но, вероятно, нашел, что я недостаточно оценил делаемую мне любезность.
Пишу теперь в палатке на чемодане, сам сидя на соломе. Не очень ловко, хоть и живописно! Чемодан - это стол, буфет, бюро. На нем все туалетные принадлежности моего сожителя. За чемоданом в башлыке завязан сахар, в киверном футляре лежит чай. Моя постель - солома, покрытая большой каучуковой простыней с надувной подушкой. В головах еще шинель и сверх всего знаменитая бурка. Право, очень уютно и хорошо. У дверей, то есть у входа, стоит самовар, лежат разные вещи. Днем полы палатки мы подымаем, чтобы продувало, ночью закупориваемся и претепло.
Да, я забыл рассказать о нашем первом успехе на Дунае. Третьего дня мы взорвали турецкий броненосец около Браилова. Я заехал к Б., и в это самое время пришла туда новость. В комнату к Б. вошел его начальник, князь Шаховский. Я вытянулся в уголке, а князь, заложив руки за спину, стал диктовать свою депешу Главнокомандующему. Таким образом, я случайно попал на сочинение первой победной телеграммы. Доносил князю Шаховскому генерал Салов, отличившийся в Севастополе. Забыл я имя офицера, наведшего орудие на броненосец. Выстрел, попавший в пороховой погреб и взорвавший броненосец, был третьим выстрелом: значит, это не случайность.
Но не всегда донесения пишутся так. Мне рассказывал очевидец следующий случай: на батарею приезжает генерал с офицером штаба. Проходит турецкая барка, дают выстрел. Барка пристает к турецкому берегу, люди бегут, офицер с позволения генерала садится на наш пароходик и отправляется забрать пустую барку. И тут же пишется донесение: капитан или поручик такой-то с опасностью жизни храбро преследовал и забрал турецкое судно, на котором оказалось оружие и т. п. Et volia comme on ecrit l’histoire.
Я видел Скобелева 2го, обрадовался ему, как родному. Он едет к своему отцу. На вид тот же беззаботный, лихой, внушающий полное доверие начальник. Провел я с ним полдня, обедал. Он зовет к себе, и я сам рад-радешенек. Дело, в сущности, устроено, но получить документы и догнать его дивизию (он назначен помощником к отцу) нелегко будет. А мне приятно было бы служить с ним; дело спорилось бы, и сам он меня интересует. Пошли мы смотреть мою лошадь. Благодаря джигиту Скобелева Сарту Нурунбайке моя лошадь неузнаваема: весела, жива, прыгает и вертится на пятачке, как говорят, словом выезжена по-казачьи отлично и вид имеет прекрасный. Сам Нурунбайка по приказу Скобелева джигитовал на ней, марш-маршем влетал и вылетал из конюшни и т. п. Нурунбайка привезен из Ташкента. На нем белая папаха в аршин, лиловая куртка и шаровары разноцветные, шелковые, точно подушки на турецких диванах. Вооружен он с ног до головы и украшен солдатским Георгием. Лицом похож на обезьяну: шафранового цвета. Скобелев уехал в тот же вечер. Мы нежно простились, до свидания, сказали оба мы.
В палатке становится все жарче. Мы, кажется, наверно идем завтра, офицеры эскадрона закусывают в соседней палатке. Я угощал их сыром. С сегодняшнего дня записываюсь в артель, чтобы пользоваться солдатскою пищей: борщем и кашею. В виде extra иногда буду получать чай с офицерами. Вчера пили чай, как я говорил, на завалинке, то есть перед палаткою, на воздухе. Забавно видеть, как наши солдаты все умеют достать, купить. Денщик поручика Л., с которым я буду жить, то есть с поручиком, а не денщиком, денщик сей, Хохол, уверил, что знает по-румынски и, благодаря этому, важничал и делал покупки. Как-то идет он с офицером: «Ну, спроси, - говорит офицер, - есть ли графин?» Тот спрашивает: di grafin хе хе! И вышло, что он шарлатанил. «Да он шарлатан, - спокойно, медленно говорил мне эскадронный, - но это ничего; у меня был солдат, Орловский, так тот все товарищам письма их из дому громко читал и за это получал подачку, а вышло, что он грамоты совсем не знает. А как бывало начнет читать, так и валяет. Вперед, конечно, узнает у кого кто родной и начнет рассказывать про тетку Акулину да про дядю Онисима». В палатке у офицеров разные распоряжения об овсе, сене, хлебе. Иногда разносят кого-либо, иногда выкрикивают, но никого не бьют. И лагерная жизнь идет своим кругом.
Самое для меня скучное - разговоры про политику, да соображения капитана и прапорщика о намерениях Австрии или видах коварного Альбиона. Иногда меня начнут расспрашивать про Эллиота или Солбери. Ну, это тоже невесело. А между тем полк идет за полком; все гуще, все грознее надвигается туча наша над Дунаем. Скоро грянет первый гром, авось удар будет силен и сразу размечет врагов наших, авось скоро ступлю я на турецкую землю и бодро пойду вперед по знакомой дороге. Куда? Далеко ли? Кто знает? И сердце ничего не предчувствует, ничего не предсказывает.
(Продолжение будет)