Рецензия на "Новое несовершенство"

[vekagan]

С благодарностью Ольге Сульчинской и редакции «Октября»

за http://magazines.russ.ru/october/2018/3/allo-chto-opyat-ne-tak-pr.html - рецензию на мою книгу

Отражение небес
ВИКТОР КАГАН. НОВОЕ НЕСОВЕРШЕНСТВО. ВЕРЛИБРЫ. - [Б. М.]: [Б. И.], 2017.
Новое несовершенство - книга верлибров.
Но не всегда чистых верлибров, свободных стихов. Временами это белые стихи - в них нет рифмы, но есть отчетливый метр. Но и они при этом порой словно нарочно испытывают терпение читателя и нарушают его ожидания.
Смотрите, как спотыкается здесь пятая строка, следом за ней шестая и как потом они пытаются выровняться:
Река есть отражение небес,
в конце пути впадающее в море,
как жизнь в конце концов впадает в смерть,
не прекращая своего теченья
и не давая дважды войти в нее.
Сидя на небесном берегу,
пересыпаю мысли, как песок…
Или - в другом стихотворении - рифма словно робко пытается прорасти, при этом не слишком себя предъявляя, не решаясь стать точной (курсив мой. - О. С.):
Пришла пора принять
скупой язык неброского старанья,
когда ладонь срастается с лотком
и жизнь через песок минут струится,
неспешно намывая день за днем,
крупицу за крупицей,
за граном гран
всё то, о чем себе так вдохновенно лгал.
Но потом она отступает и созвучие скромно уходит в однокоренные глаголы, оставляя концы строк на свободе.
А от заката тянет духом пряным,
и молча тянутся распахнутые руки
над океаном времени.
Как видим, все остальное, что присуще поэзии - образность, метафоричность, особый, необыденный строй мысли, - здесь присутствует.
Название книги, по-видимому, навеяно строчкой из Гэри Уайтеда (Gary Whited), поэта и психотерапевта. Его книга была переведена Виктором Каганом на русский язык. А здесь строчка Any place opposites move toward next imperfection стоит эпиграфом к «Что может быть мерзей, чем кофе на вокзале…». Переводить ее автор на этот раз не стал, и во избежание ошибок я ограничусь сообщением, что речь идет о противопоставлении «места» движению к «следующему несовершенству». Учитывая сам текст (Буфетчица сквозь сон // из старого бачка ворча надоит // в зашмыганный стакан // зеленой жижи с запахом разлуки), здесь не обходится без иронии, которой вообще много в этой книге. Но я хочу обратить внимание на другое: несовершенство, заявленное в заглавии, имеет, вероятно, отношение не только к человеческому несовершенству, но и к стихотворному. Мне представляется, что это своего рода отпущение грехов, данное автором своим стихам, которые от этого обретают свободу, раскрепощаются. Большинство стихотворений, в том числе самые сильные (такие как «В то самое время, как капитан вермахта…» и «Лежать сутками напролет мордой к стене…»), уже появлялись в других книгах. Но там они были «белыми воронами» среди рифмованных стихов, а здесь составляют собственный непрерывный поток, в котором в конечном итоге мысли оказываются важнее совершенства их выражения. Несовершенство - реальное или мнимое - уберегает их от пафоса, и это необходимая превентивная мера, поскольку Виктор Каган бестрепетно берется за темы, говорить о которых напрямую сложно: время, человеческая жизнь, ее скоротечность и ее смысл, отношения с Богом.
Собираясь молиться, подумай -
ты молишься по привычке,
потому, что так надо,
чтобы выглядеть лучше в чьих-то глазах
и кто знает почему еще,
или ты хочешь молиться потому,
что ты действительно
душой и сердцем
хочешь молиться?
(Из цикла «Хасидим»: Менахем-Мендл из Коцка)
К слову сказать, «хасидим» - значит «хасиды», это множественное число, то есть приверженцы хасидизма, а это, как объясняет электронная еврейская энциклопедия, «широко распространенное народное ре­ли­­гио­з­ное движение, возникшее в восточноевропейском иудаизме во второй четверти 18 в. и существующее поныне». В книге никаких пояснений по этому поводу нет. Похоже, пространство современной поэзии подразумевает такую тесную связь между читателем и автором, что комментарии не требуются. Второе возможное объяснение - что если уж книга попала в руки тому, кто берет на себя труд ее прочесть, то он найдет и способ извлечь из информационного пространства все необходимые пояснения.
Другой персонаж из этого цикла Нахман из Брацлава:
Для психиатра его жизнь -
история болезни, написанная самой жизнью
простыми словами без многомудрой латыни.
Для стремящегося к постижению Б-га -
путь постижения со всеми его испытаниями.
Параллель вполне очевидна. Здесь самое время сказать, что Виктор Каган - автор не только девяти поэтических книг, но и книг по психотерапии - по второму роду деятельности (считать ли его основным?) он психиатр и психотерапевт, доктор медицинских наук, практикующий в США и Германии. И не только мысли, но и некоторые персонажи появляются как в стихотворных, так и в прозаических текстах. Так, героиню стихотворения «Ева» мы встретим и в книге «Смысл психотерапии»: «Просила молиться за нее и ругала за то, что плохо молюсь - молился бы хорошо, бог бы уже прибрал ее».
Автор живет в двух религиозно-культурных континуумах: еврейском и христианском. И слово Бог он пишет, то по-еврейски пропуская букву в середине: «Б-г», то целиком «Бог» там, где речь идет о христианстве.
Одна из важнейших в книге - тема происхождения и памяти.
В московском метро снова красуется
Нас вырастил Сталин на верность народу.
А у деда ни могилы, ни памятника -
только слегка примятый
мельхиоровый подстаканник
с овальным клеймом на донышке
SCHIFFERS & Co. GALW WARSZAWA,
да несколько фотографий,
да копия дела.
Вот и все, что осталось от деда.
Но посмотрите, как он заканчивает это повествование:
Я счастливый.
У других
и этого не осталось.
Да, это ирония - ничего себе счастье! - но и прямое сообщение: память - реальное сокровище, обладать памятью - значит обладать чем-то чрезвычайно важным для понимания своего места в мире. Даже если эта память горька, а такой бывает не только личная, но и историческая память:
страна была широка
в ней дышали так вольно
как в никакой другой
и не любили вопросов
на всё были ответы
их надо было только
заучить
В другом стихотворении дед - уже сам лирический герой, он же мальчик:
Мальчик с дедом
то встречаются,
берутся за руки,
обнимаются,
сливаются в одно целое,
то выходят из него,
расходятся,
тают
каждый в своем нигде.
А ты,
стоя между ними,
вертишь башкой,
вглядываешься,
недоумеваешь - неужто это я?
Ты, ты, кто же ещё…
Тут, конечно, вспоминается Ходасевич с его «неужели вон тот - это я?» («Перед зеркалом»). С той разницей, что зеркала нет, есть только самонаблюдение, интроспекция…
Внимание к интонации позволяет автору говорить на самые болезненные - как и на самые возвышенные - темы, не требуя сострадания или восхищения, а просто констатируя факты, и при этом давать неожиданный ракурс, странный взгляд, в котором ирония автора соседствует с горькой иронией самой жизни.
Вот, например, борец с «мировым кагалом», получив перелом руки в драке с «картавым» и промаявшись ночь от боли, на следующее утро
по дороге на очередной шабаш
завернет в церковь
и на непроспанном голубом глазу
будет просить
мать распятого иудея:
«Утоли моя печали».
К Богу не раз и не два обращаются персонажи этой книги, включая лирического героя. Но замечательно при этом, что Бог не раз и не два отвечает на обращенный к нему человеческий призыв. Иногда - одним простым «слышу», иногда - подробно. Как в страшном стихотворении о евреях на Второй мировой войне по обе стороны фронта:
красивая полька
с красивым кувшином воды
в красивых руках
протягивает красивое мыло
красивому офицеру
с красивой Золотой Звездой
на красивой груди,
чьи оба деда и обе бабки
канули в Треблинке:
«Мойтесь, пан офицер,
это хорошее натуральное мыло -
из жирных жидов».
Господи, - не выдерживаю я, -
иже еси на небеси,
как ты мог,
чем думал,
где был?!
Не спрашивай, где я был.
я был со всеми,
но не все были со мной,
как и сейчас, когда я со всеми,
но многие ли со мной?
А если все-таки хочешь спросить с меня,
спроси с себя самого,
ибо жизнь продолжается.
Это опять же не в первый раз - и не в последний. Это стихотворение уже было в «Петлях времени» (2013), а в следующей книге («Обстоятельства речи», 2018) появляется целый раздел под названием «Разговоры с богом». Так же называлась книга Геннадия Русакова. Подразумевается ли спор, диалог с ним или это случайное совпадение (которое в этой ситуации было бы необходимо считать знаковым), судить не берусь. Но определенно разговоры с Богом могут принимать дерзкий характер. Вот об Адаме и Еве - и одновременно обо всех влюбленных:
я серьезно Господи
я никому не скажу
но это лучшее из всего созданного Тобой
не веришь
спроси у них самих
ибо это они носят Тебя в душе
а иначе где бы Ты жил
Господи
и кому был бы нужен
Заслуживает отдельного внимания особый персонаж этой книги - время. Не только то, что измеряется часами, а персонифицированное, живое, с зелеными глазами, которое хочется обнять и успокоить в темноте («За полночь время спит…») или которое падает из окна и, разбившись, лежит на асфальте («На асфальте распластано мертвое время…»). Но особенно пронзительно звучит эта тема, когда речь идет о смерти близких и необходимости иметь с этим дело: «не утешайте меня сказками о жизни после жизни // и времени, которое лечит. // Не заставляйте меня говорить: «Я любил» - // я люблю».
Лирический герой Виктора Кагана знаком со временем не понаслышке… Когда Александр Межиров выдал свою чеканную формулу «До тридцати - поэтом быть почетно, и срам кромешный - после тридцати», ему самому было за пятьдесят. И, конечно, писать он не перестал. В частности, посвятил внучке трогательное «Анна, друг мой…»: «Мы идем с тобою мимо, мимо // Ужасов земли, всегда вдвоем. // И тебе приятно быть любимой // Старым стариком». Но все-таки поэт/лирический герой мыслится в силу романтической традиции человеком молодым (дерзким, бесшабашным, отчаянным…). И работа мысли, и слова, направленные в другую сторону (внимания, осмысления, сострадания), вызывают особый интерес.