Музей «Пермь-36» - при чем здесь патриотизм?
Оригинал взят у feurig_zinnober в Музей «Пермь-36» - при чем здесь патриотизм?
Прямо неделя "Перми-36" получается. На этот раз публикую свой доклад на круглом столе "Гражданское общество и политика памяти в современной России". Название доклада "Музей «Пермь-36» и формирование исторического самосознания". Оригинал - здесь.
Многие крупные психологи, как зарубежные, так и отечественные, указывают на то, что для душевного здоровья и полноценного функционирования человека ему необходим позитивный образ себя и той общности, к которой он себя причисляет (будь то семья, организация, нация, народ и т.д.) А для коллективной реализации крупных задач и принятия крупных вызовов ему необходима определенная модель мира. Модель, которая дает человеку понимание своего места и роли в жизни, задает смысловую и сверхсмысловую ориентацию. И особая роль в формировании такой модели принадлежит, безусловно, истории, исторической памяти.
История, общее прошлое (прежде всего, героическое прошлое) - это основа формирования национального единства, национального патриотизма. И если, к примеру, правозащитник Сергей Ковалёв считает, что патриотизм - это нечто примитивное, животное, тогда как космополитизм и антипатриотизм - это удел интеллектуалов, то подобные его представления не подкреплены никакими научными данными. Патриотизм в том смысле, в котором мы его сегодня понимаем, появился в эпоху Модерна, вместе с национальными государствами. И огромную роль общей исторической памяти в формировании этого патриотизма впервые подчеркнул французский историк Эрнест Ренан. Он описывал это как «душу» нации.
Во второй половине XX века в Западной Германии наметился, а после падения Берлинской стены и распада СССР, явно оформился определенный перелом в исторической науке. Происходит частичная переориентация от работы с историческими документами - на работу с так называемой памятью, со свидетельствами очевидцев. При этом сама мемориальная культура, то есть культура увековечения тех или иных событий, претерпевает существенные изменения.
Происходит постепенный переход от героического дикурса - к травматическому. От парадигмы «победитель - побежденный» к парадигме «преступник - жертва». История насыщается моральными оценками и отходит от канонического объективного образца. А главным объектом увековечения становится не подвиг, а жертва. Причем жертва пассивная.
Здесь сразу отмечу, что понятие «жертва» имеет двойственную природу, выраженную в различии двух латинских слов - «sacrificium» и «victima». То есть активная жертва, сакральная, которая добровольно приносится с какой-то высокой целью - и пассивная жертва, страдающая от насилия над собой. Теперь само страдание, а не подвиг, становится высшей благодетелью, а страдающий по умолчанию наделяется более высоким моральным статусом и авторитетом.
Честь, имеющая смысл в героическом дискурсе памяти, теряет актуальность, а на первый план выходит так называемое «достоинство», то есть право не быть униженным, право не быть жертвой насилия. Вскоре эта тенденция распространяется на всю Западную Европу и страны бывшего Варшавского блока.
Причины таких парадигмальных перемен понятны. В первую очередь, это шок всей Западной Цивилизации от Холокоста. То есть, преднамеренного уничтожения по этническому признаку миллионов людей, не оказывавших какого-либо организованного сопротивления. Во вторых, по результатам Второй мировой войны у многих стран Западной Европы (и у Германии прежде всего) часто не оказывается достаточных оснований для формирования общенационального героического нарратива.
И наконец, это накладывается на обусловленную холодной войной демонизацию СССР, по сути, единственной европейской страны, являвшейся полноценным носителем антифашистского героического нарратива. Иными словами, в условиях, когда победитель безусловного зла сам объявляется злом, необходимо сформировать такую картину мира, в которой такая схема возможна и непротиворечива. К слову, в этом на помощь приходит всем нам известный концепт «тоталитаризм».
Выработанные в Западной Германии и отточенные на ГДР и странах распавшегося Варшавского блока нормы исторической памяти активно экспортируются к нам со времен Перестройки. Принимаются законы о реабилитации и увековечении жертв репрессий. Советское прошлое объявляется преступным. С карт городов исчезают советские топонимы. В официальных государственных СМИ ведется однозначная политика по дискредитации СССР. При этом активно развивается тема покаяния за грехи советского режима (вспомним хотя бы фильм Абуладзе).
Как справедливо отмечает историк Вольфганг Шивельбуш (посвятивший целую книгу вопросу о переживаниях нациями поражений) национальное покаяние - это акт морально-духовной капитуляции. И осуществляется он вслед за поражением. Причем пока национальное самосознание функционирует нормально, нация не готова исполнять это требование. Только в случае если поражение носило особенно разгромный характер. Таким, например, было поражение нацистской Германии во Второй мировой войне. И тогда встает вопрос: в чем же мы потерпели такое крупное поражение? Кому мы так проиграли, что приходится платить столь высокую цену? Как ни странно, на Западе ответ очевиден: мы - проигравшие в Холодной войне. Хотя в России этот тезис не проговаривается, т. к. считается, что Горбачев и Рейган Холодную войну завершили полюбовно.
Так или иначе, на этой волне «покаяния сверху» в Чусовском районе основывается и сразу же получает активную финансовую и организационную поддержку местной власти и целого ряда немецких и восточно-европейских организаций музей «Пермь-36». Он учреждается пермским обществом «Мемориал» и АНО «Мемориальный музей истории политических репрессий “Пермь-36”». Музей приобретает славу уникального памятника, основанного на территории бывшей колонии для политзаключенных ВС 389\36.Для реконструкции колонии сюда приезжают волонтеры из Германии и Восточной Европы. Здесь проводятся летние школы для молодежи, занятой исследованием и «проработкой» нацистского и советского «тоталитарного» прошлого, увековечением жертв нацизма и политических репрессий в СССР.
«Пермь-36» позиционируется как место памяти о травме, о пассивных жертвах бесчеловечного режима. И, по канонам оформления таких «мест травматической памяти», объективная историческая реальность здесь уступает место «размышлениям на тему». Ведь «травматические места», как считают немецкие историки и члены общества «Мемориал», должны не столько сообщать информацию, сколько производить впечатление. Таким образом, в экспозиции «Перми-36» появляются деревянные нары, которых здесь не было, экспонаты с Колымы, а также всевозможные новоделы в виде плакатов и баннеров. Особым фольклором, якобы свидетельствами очевидцев об оскорблениях и издевательствах в колонии, насыщаются рассказы экскурсоводов «Перми-36».
Однако когда мы обращаемся к объективным данным, то оказывается, что в колонии ВС 389/36 не было не пыток, ни издевательств, ни тяжелейших бытовых условий. Что заключенные представляли собой (и они сами это подтверждают) отнюдь не пассивных жертв, а самых настоящих борцов с советским государством. Которые прекрасно знали, на что идут, знали свои права и во всём добивались их идеального исполнения. И - самое главное - что значительный контингент тройки чусовских колоний (ВС 389/35, ВС 389/36 и ВС 389/37) был представлен пособниками нацистов, карателями, радикальными украинскими националистами, бандеровцами - то есть самыми настоящими военными преступниками, предателями Родины. При этом и политические заключенные, и украинские нацисты прекрасно друг к другу относились.
Тогда оказывается, что «Пермь-36» действительно потрясающе уникальный памятник. И эта уникальность делает его достойным увековечения. Только увековечения отнюдь не как «травматического места», которым он, по сути, никогда и не являлся. А как объекта, историография которого представляет колоссальный интерес для понимания целого ряда деструктивных процессов в позднесоветской России, а также постсоветских России и Украине. Для понимания самого феномена политических репрессий во всей его сложности. Для оценки его не как однозначного преступления, насилия, а как исторического явления, требующего тщательной исторической проработки. Через изучение постоянно менявшихся исторических и политических контекстов. Через анализ опыта политических репрессий за рубежом.
Я не даром начала с того, что человек для полноценного функционирования нуждается в позитивном образе «я» и «мы». Если этот образ оказывается негативным, то его носитель либо становится неуверенным в себе и неинициативным, либо пытается от него дистанцироваться, как бы заявляя: «Это не моя, а ЕГО вина. А я ЕГО осуждаю, я - хороший». И именно таким образом, к примеру, осуществлялся разрыв поколений в постнацистской Германии и в постсоветской ГДР. Когда молодежь брала на себя роль морального судьи над своими родителями, низвергая их авторитет и испытывая к ним недоверие. Как писал по этому поводу немецкий историк Лутц Нитхаммер, представитель поколения «детей войны»:
«Мы были как бы хорошими в этой истории».
Поэтому для развития исторического самосознания и обеспечения исторической преемственности необходимо, в первую очередь, формировать у людей представление об исторических достижениях той страны, в которой он живет. И уж потом, в этот сплачивающий контекст, встраивать информацию о тех ужасных издержках, которые, увы, нам в прошлом пришлось пережить. Не скрывать их, не прятать, но уметь подготовить для них соответствующую интеллектуальную почву. В США, например, до сих пор ведутся дискуссии на тему того, стоит ли рассказывать в школах об эпохе рабства.
Тем более странно, что еще совсем недавно в Пермском крае детей в обязательном порядке вывозили в музей «Пермь-36», оформленный усилиями некоммерческой организации «Пермь-36» в виде «травматического места». Эта деятельность преподносилась и финансировалась бюджетом как «патриотическое воспитание молодежи». Однако как указывает авторитетнейший немецкий исследователь памяти, историк и культуролог Алейда Ассман:
«Травма, в отличие от героического нарратива, не мобилизует и не консолидирует нацию, а нарушает, даже разрушает её идентичность».
То есть, при таком подходе ни о каком патриотизме, по сути, не может быть и речи. О репрессиях, безусловно, знать нужно, но подавать эти данные надо корректно и исторически точно. Без далеко идущих эмоциональных оценок и вольных интерпретаций.
Прямо неделя "Перми-36" получается. На этот раз публикую свой доклад на круглом столе "Гражданское общество и политика памяти в современной России". Название доклада "Музей «Пермь-36» и формирование исторического самосознания". Оригинал - здесь.
Многие крупные психологи, как зарубежные, так и отечественные, указывают на то, что для душевного здоровья и полноценного функционирования человека ему необходим позитивный образ себя и той общности, к которой он себя причисляет (будь то семья, организация, нация, народ и т.д.) А для коллективной реализации крупных задач и принятия крупных вызовов ему необходима определенная модель мира. Модель, которая дает человеку понимание своего места и роли в жизни, задает смысловую и сверхсмысловую ориентацию. И особая роль в формировании такой модели принадлежит, безусловно, истории, исторической памяти.
История, общее прошлое (прежде всего, героическое прошлое) - это основа формирования национального единства, национального патриотизма. И если, к примеру, правозащитник Сергей Ковалёв считает, что патриотизм - это нечто примитивное, животное, тогда как космополитизм и антипатриотизм - это удел интеллектуалов, то подобные его представления не подкреплены никакими научными данными. Патриотизм в том смысле, в котором мы его сегодня понимаем, появился в эпоху Модерна, вместе с национальными государствами. И огромную роль общей исторической памяти в формировании этого патриотизма впервые подчеркнул французский историк Эрнест Ренан. Он описывал это как «душу» нации.
Во второй половине XX века в Западной Германии наметился, а после падения Берлинской стены и распада СССР, явно оформился определенный перелом в исторической науке. Происходит частичная переориентация от работы с историческими документами - на работу с так называемой памятью, со свидетельствами очевидцев. При этом сама мемориальная культура, то есть культура увековечения тех или иных событий, претерпевает существенные изменения.
Происходит постепенный переход от героического дикурса - к травматическому. От парадигмы «победитель - побежденный» к парадигме «преступник - жертва». История насыщается моральными оценками и отходит от канонического объективного образца. А главным объектом увековечения становится не подвиг, а жертва. Причем жертва пассивная.
Здесь сразу отмечу, что понятие «жертва» имеет двойственную природу, выраженную в различии двух латинских слов - «sacrificium» и «victima». То есть активная жертва, сакральная, которая добровольно приносится с какой-то высокой целью - и пассивная жертва, страдающая от насилия над собой. Теперь само страдание, а не подвиг, становится высшей благодетелью, а страдающий по умолчанию наделяется более высоким моральным статусом и авторитетом.
Честь, имеющая смысл в героическом дискурсе памяти, теряет актуальность, а на первый план выходит так называемое «достоинство», то есть право не быть униженным, право не быть жертвой насилия. Вскоре эта тенденция распространяется на всю Западную Европу и страны бывшего Варшавского блока.
Причины таких парадигмальных перемен понятны. В первую очередь, это шок всей Западной Цивилизации от Холокоста. То есть, преднамеренного уничтожения по этническому признаку миллионов людей, не оказывавших какого-либо организованного сопротивления. Во вторых, по результатам Второй мировой войны у многих стран Западной Европы (и у Германии прежде всего) часто не оказывается достаточных оснований для формирования общенационального героического нарратива.
И наконец, это накладывается на обусловленную холодной войной демонизацию СССР, по сути, единственной европейской страны, являвшейся полноценным носителем антифашистского героического нарратива. Иными словами, в условиях, когда победитель безусловного зла сам объявляется злом, необходимо сформировать такую картину мира, в которой такая схема возможна и непротиворечива. К слову, в этом на помощь приходит всем нам известный концепт «тоталитаризм».
Выработанные в Западной Германии и отточенные на ГДР и странах распавшегося Варшавского блока нормы исторической памяти активно экспортируются к нам со времен Перестройки. Принимаются законы о реабилитации и увековечении жертв репрессий. Советское прошлое объявляется преступным. С карт городов исчезают советские топонимы. В официальных государственных СМИ ведется однозначная политика по дискредитации СССР. При этом активно развивается тема покаяния за грехи советского режима (вспомним хотя бы фильм Абуладзе).
Как справедливо отмечает историк Вольфганг Шивельбуш (посвятивший целую книгу вопросу о переживаниях нациями поражений) национальное покаяние - это акт морально-духовной капитуляции. И осуществляется он вслед за поражением. Причем пока национальное самосознание функционирует нормально, нация не готова исполнять это требование. Только в случае если поражение носило особенно разгромный характер. Таким, например, было поражение нацистской Германии во Второй мировой войне. И тогда встает вопрос: в чем же мы потерпели такое крупное поражение? Кому мы так проиграли, что приходится платить столь высокую цену? Как ни странно, на Западе ответ очевиден: мы - проигравшие в Холодной войне. Хотя в России этот тезис не проговаривается, т. к. считается, что Горбачев и Рейган Холодную войну завершили полюбовно.
Так или иначе, на этой волне «покаяния сверху» в Чусовском районе основывается и сразу же получает активную финансовую и организационную поддержку местной власти и целого ряда немецких и восточно-европейских организаций музей «Пермь-36». Он учреждается пермским обществом «Мемориал» и АНО «Мемориальный музей истории политических репрессий “Пермь-36”». Музей приобретает славу уникального памятника, основанного на территории бывшей колонии для политзаключенных ВС 389\36.Для реконструкции колонии сюда приезжают волонтеры из Германии и Восточной Европы. Здесь проводятся летние школы для молодежи, занятой исследованием и «проработкой» нацистского и советского «тоталитарного» прошлого, увековечением жертв нацизма и политических репрессий в СССР.
«Пермь-36» позиционируется как место памяти о травме, о пассивных жертвах бесчеловечного режима. И, по канонам оформления таких «мест травматической памяти», объективная историческая реальность здесь уступает место «размышлениям на тему». Ведь «травматические места», как считают немецкие историки и члены общества «Мемориал», должны не столько сообщать информацию, сколько производить впечатление. Таким образом, в экспозиции «Перми-36» появляются деревянные нары, которых здесь не было, экспонаты с Колымы, а также всевозможные новоделы в виде плакатов и баннеров. Особым фольклором, якобы свидетельствами очевидцев об оскорблениях и издевательствах в колонии, насыщаются рассказы экскурсоводов «Перми-36».
Однако когда мы обращаемся к объективным данным, то оказывается, что в колонии ВС 389/36 не было не пыток, ни издевательств, ни тяжелейших бытовых условий. Что заключенные представляли собой (и они сами это подтверждают) отнюдь не пассивных жертв, а самых настоящих борцов с советским государством. Которые прекрасно знали, на что идут, знали свои права и во всём добивались их идеального исполнения. И - самое главное - что значительный контингент тройки чусовских колоний (ВС 389/35, ВС 389/36 и ВС 389/37) был представлен пособниками нацистов, карателями, радикальными украинскими националистами, бандеровцами - то есть самыми настоящими военными преступниками, предателями Родины. При этом и политические заключенные, и украинские нацисты прекрасно друг к другу относились.
Тогда оказывается, что «Пермь-36» действительно потрясающе уникальный памятник. И эта уникальность делает его достойным увековечения. Только увековечения отнюдь не как «травматического места», которым он, по сути, никогда и не являлся. А как объекта, историография которого представляет колоссальный интерес для понимания целого ряда деструктивных процессов в позднесоветской России, а также постсоветских России и Украине. Для понимания самого феномена политических репрессий во всей его сложности. Для оценки его не как однозначного преступления, насилия, а как исторического явления, требующего тщательной исторической проработки. Через изучение постоянно менявшихся исторических и политических контекстов. Через анализ опыта политических репрессий за рубежом.
Я не даром начала с того, что человек для полноценного функционирования нуждается в позитивном образе «я» и «мы». Если этот образ оказывается негативным, то его носитель либо становится неуверенным в себе и неинициативным, либо пытается от него дистанцироваться, как бы заявляя: «Это не моя, а ЕГО вина. А я ЕГО осуждаю, я - хороший». И именно таким образом, к примеру, осуществлялся разрыв поколений в постнацистской Германии и в постсоветской ГДР. Когда молодежь брала на себя роль морального судьи над своими родителями, низвергая их авторитет и испытывая к ним недоверие. Как писал по этому поводу немецкий историк Лутц Нитхаммер, представитель поколения «детей войны»:
«Мы были как бы хорошими в этой истории».
Поэтому для развития исторического самосознания и обеспечения исторической преемственности необходимо, в первую очередь, формировать у людей представление об исторических достижениях той страны, в которой он живет. И уж потом, в этот сплачивающий контекст, встраивать информацию о тех ужасных издержках, которые, увы, нам в прошлом пришлось пережить. Не скрывать их, не прятать, но уметь подготовить для них соответствующую интеллектуальную почву. В США, например, до сих пор ведутся дискуссии на тему того, стоит ли рассказывать в школах об эпохе рабства.
Тем более странно, что еще совсем недавно в Пермском крае детей в обязательном порядке вывозили в музей «Пермь-36», оформленный усилиями некоммерческой организации «Пермь-36» в виде «травматического места». Эта деятельность преподносилась и финансировалась бюджетом как «патриотическое воспитание молодежи». Однако как указывает авторитетнейший немецкий исследователь памяти, историк и культуролог Алейда Ассман:
«Травма, в отличие от героического нарратива, не мобилизует и не консолидирует нацию, а нарушает, даже разрушает её идентичность».
То есть, при таком подходе ни о каком патриотизме, по сути, не может быть и речи. О репрессиях, безусловно, знать нужно, но подавать эти данные надо корректно и исторически точно. Без далеко идущих эмоциональных оценок и вольных интерпретаций.