...до любви
Когда я была беременна, я не прочитала ни одной книжки для будущих мам. Вместо этого как одержимая бегала на выставки, джазовые фестивали и прочие премьеры. Перелопатила кучу классики, эзотерики и прочей мукулатуры для личностного роста. Много гуляла и встречалась с позитивными и приятными мне людьми. Постоянно что то мастерила дома и придумывала всем любименьким подарки и эксклюзивные коробочки для них. В целом охриненно проводила время, до сих пор считая, что это самый удачный период послушать себя, о себе позаботиться и хапнуть дармового просветления (которое, в прочем, проходит через три дня после выписки из роддома). Я помню, как встречалась со своим бывшим в парке ЦДХ, он приносил мне пончики, говорил о высоком, замечал какие красивые сегодня облака, а я ложилась на лавочку, клала голову ему на колени, руку на живот, и слушала как он читает в лицах «Маленького принца» и гладит мне волосы. Осенью я приезжала на дачу, вся семья собирала мне самые сладкие и красивые яблочки, я дышала сентябрем и ежиками, валялась на качелях, укрыв ноги пледом, листала журналы с ч/б фотографиями и схрумкивала разом по пол ведра белого налива. А потом, я как то стремительно быстро и бодро родила. Роды принимала чудесная врач, которая не называла меня ни как иначе как моя хорошая девочка, и заботилась обо мне так, как будто я ее дочь. Ощущение феерическое. Как будто взошла не Эверест, как будто прыгнула с парашютом, как будто опустилась на самую небывалую глубину, ну или совершила что то на грани жизни и смерти и вышла победителем. Счастье - нет. Облегчение - да. Потом лежала в коридоре, приходила в себя от наркоза, тяжело открывала глаза и оказывалась в наркотическом приходе, в котором бобры в бейсболках поднимались по стене к потолку, а мне было безумно смешно и болтливо, и я звонила всем по-кругу и гордо называла себя мамой. Когда приносили сверток с инопланетянином внутри, я прикладывала его к груди и чувствовала, что оно родное, как нога или рука, о которой знаешь, что она твоя, но любить ее не приходит в голову… и в сердце. Даже не знаешь толком, как к нему относиться и что к нему испытывать. Просто учишься с ним жить, просыпаться от крика три раза за ночь, в мокрых от молока футболках и простынях, осознавать, что подружки собираются в субботу пить глинтвейн, а у тебя три часа на дорогу и посиделки, что рассказать тебе им кроме того как он ест, спит, какает и того что ты аццки заебалась - нечего, а это рассказывать стыдно, и ты просто принимаешь решение не ехать. Забываешь, что ты есть вообще, превращаешься в совершенный агрегат, по производству молока, глажке белья, укачиванию, гулянию, убиранию и хроническому тотальному недосыпанию. Ты занимаешься сексом не тогда когда стоИт, а тогда когда он крепко уснул. Ешь не то что тебе хочется и вкусно, а то от чего его не пучит и не сыпет. Слушаешь не электоро хаус на полную, а детское радио в полголоса. Читаешь не Ремарка, про себя, а Чуковского вслух. Ты ограничена в передвижении, в свободном времени, в сне и еде и каких бы то ни было интересах, развлечениях и удовольствиях. Чувство к нему приходит только тогда, когда он научился выражать свое к тебе. Когда он обнимает, улыбается и слюняво целует. Когда весной его можно одевать во что то модное, в футболки с такими принтами, как будто он заядлый любитель клубиться. Когда ты перестаешь быть молочной фермой и можешь оставить его сначала на три, потом на пять, потом на десять часов и думать не о нем, и делать что-то не связанное с ним. Хотя когда первый раз уезжаешь одна в отпуск, начинаешь скучать по нему уже стоя в лифте, а там, на море смотришь на детей с родителями, как они ходят вместе завтракать, купаться, гулять, ловишь себя на мысли, что было бы здорово ему все это показать, дать потрогать, попробовать. Как бы он заливно смеялся забегая в волны, или сидел со сосредоточенным лицом и ковырялся бы в песке. Возвращаешься, с щенячьим восторгом берешь на руки, обожая тискаешь, а он отстраняется и не узнает. Только после того как достаешь привезенные игрушки он улыбается, и несется к тебе со всех ног обниматься. Думаешь: «Ах ты меркантильная зараза! Весь в меня!» Утыкаешься в пшеничный затылок, вдыхаешь и любишь! По настоящему… больше всех на свете.