В юбилей Чехова-2
Здесь подобрал несколько стихотворений поэтов советского времени, посвященных Антону Павловичу.
***
В Москве меня не прописывали.
Загород мне прописывали.
...Поселюсь в лесопарковой зоне.
Постелюсь на зеленом газоне.
Книжку выну. Не книжку чековую,
а хорошую книжку, Чехова.
Чехов - мой любимый писатель.
Он веселый очень писатель.
Я «Крыжовник» перечитаю.
Его многим предпочитаю.
А потом усну в тишине.
Сон хороший приснится мне.
Будто я лежу молодой
под Москвой, на передовой.
Никакой у меня обиды.
Два дружка у меня убиты.
Я один остаюсь в траншее.
Одному мне еще страшнее.
Одна мысль у меня в мозгу:
не пущу я врага в Москву.
За спиною она, любимая.
Спи, Москва моя! Спи, любимая!
1963, Юрий Левитанский
ЧЕХОВ
Я Чехова прочел, когда болел.
Приятель школьный мне носил из дома
Собранье сочинений - по два тома.
Я все тома в неделю одолел.
А впрочем, писем, видно, не прочел,
И пьес, должно быть, и еще чего-то;
Но если я чего-то не учел,
То я и говорю не для учета.
Но чудится мне некий символ в том,
Что, как таблетку, в день глотал я том -
Который был давным-давно написан
И в точку оказался мне прописан.
Грипп в третьем классе -
Счастье, а не зло;
Я вряд ли понял, как мне повезло;
Лишь далеко по времени отъехав,
Тот курс леченья вспомнил вдруг -
И сам,
Уже ничьим не вторя голосам,
Соединил два слова:
Доктор Чехов.
Григорий Кружков, 1979.
ЯЛТА ЧЕХОВА
Брожу по набережной снова.
Грустит на рейде теплоход.
И прелесть улочек портовых
Вновь за душу меня берет.
Прохладно, солнечно и тихо.
Ай-Петри в скудном серебре.
...Нет, не курортною франтихой
Бывает Ялта в январе.
Она совсем не та, что летом,-
Скромна, приветлива, проста.
И сердце мне сжимает эта
Застенчивая красота.
И вижу я все чаще-чаще,
В музейный забредая сад,
Бородку клином, плащ летящий,
Из-под пенсне усталый взгляд...
Юлия Друнина, 1981
ПАМЯТИ ЧЕХОВА
Он был в гостях и позвонить домой
Хотел. Но странно - в памяти заминка.
А ощущалось это как грустинка.
“Стареем, - он подумал, - боже мой,
При чем тут грусть? Грусть старая
пластинка...
И Какой-то дрянью голова забита.
Как редко, кстати, я звоню домой...”
И вдруг припомнил - жизнь его
разбита.
Фазиль Искандер, 1985
...А вечером, когда я спать укладываюсь
на свой диванчик,
ко мне неизменно присаживается
самый давний мой доктор,
доктор
Антон Павлович Чехов.
- Ах, - говорит он, - батенька,
мы-то ведь с вами знаем,
что пульса никакого нет!.. -
И жизнь моя предстает предо мной
как вполне заурядная драма.
И я засыпаю,
как лес просыпается
после зимней спячки.
И снова мне снится,
что меня полюбила
прелестная юная дама,
иногда с собачкой,
но чаще уже -
без собачки.
1991, Юрий Левитанский, выдержка из стихотворения "Мои Доктора".
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЧЕХОВУ
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво,
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе в предчувствии авиации
плывут в направлении Германии. Лампа не зажжена,
И Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожкиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает как ест - всем животом на столике.
Спросить, что ли доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
“Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич”. “Меня?” -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
И Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел
Наталью Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки
к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон;
у вяза, проникшего, в частности, к Варваре Андреевне
в спальню,
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда
в руках Все козыри.
И хор цикад нарастает, по мере того как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что, если в самом деле? “Куда меня занесло?”- думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в
косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
Иосиф Бродский //Новый мир.-1994.-N5
***
В Москве меня не прописывали.
Загород мне прописывали.
...Поселюсь в лесопарковой зоне.
Постелюсь на зеленом газоне.
Книжку выну. Не книжку чековую,
а хорошую книжку, Чехова.
Чехов - мой любимый писатель.
Он веселый очень писатель.
Я «Крыжовник» перечитаю.
Его многим предпочитаю.
А потом усну в тишине.
Сон хороший приснится мне.
Будто я лежу молодой
под Москвой, на передовой.
Никакой у меня обиды.
Два дружка у меня убиты.
Я один остаюсь в траншее.
Одному мне еще страшнее.
Одна мысль у меня в мозгу:
не пущу я врага в Москву.
За спиною она, любимая.
Спи, Москва моя! Спи, любимая!
1963, Юрий Левитанский
ЧЕХОВ
Я Чехова прочел, когда болел.
Приятель школьный мне носил из дома
Собранье сочинений - по два тома.
Я все тома в неделю одолел.
А впрочем, писем, видно, не прочел,
И пьес, должно быть, и еще чего-то;
Но если я чего-то не учел,
То я и говорю не для учета.
Но чудится мне некий символ в том,
Что, как таблетку, в день глотал я том -
Который был давным-давно написан
И в точку оказался мне прописан.
Грипп в третьем классе -
Счастье, а не зло;
Я вряд ли понял, как мне повезло;
Лишь далеко по времени отъехав,
Тот курс леченья вспомнил вдруг -
И сам,
Уже ничьим не вторя голосам,
Соединил два слова:
Доктор Чехов.
Григорий Кружков, 1979.
ЯЛТА ЧЕХОВА
Брожу по набережной снова.
Грустит на рейде теплоход.
И прелесть улочек портовых
Вновь за душу меня берет.
Прохладно, солнечно и тихо.
Ай-Петри в скудном серебре.
...Нет, не курортною франтихой
Бывает Ялта в январе.
Она совсем не та, что летом,-
Скромна, приветлива, проста.
И сердце мне сжимает эта
Застенчивая красота.
И вижу я все чаще-чаще,
В музейный забредая сад,
Бородку клином, плащ летящий,
Из-под пенсне усталый взгляд...
Юлия Друнина, 1981
ПАМЯТИ ЧЕХОВА
Он был в гостях и позвонить домой
Хотел. Но странно - в памяти заминка.
А ощущалось это как грустинка.
“Стареем, - он подумал, - боже мой,
При чем тут грусть? Грусть старая
пластинка...
И Какой-то дрянью голова забита.
Как редко, кстати, я звоню домой...”
И вдруг припомнил - жизнь его
разбита.
Фазиль Искандер, 1985
...А вечером, когда я спать укладываюсь
на свой диванчик,
ко мне неизменно присаживается
самый давний мой доктор,
доктор
Антон Павлович Чехов.
- Ах, - говорит он, - батенька,
мы-то ведь с вами знаем,
что пульса никакого нет!.. -
И жизнь моя предстает предо мной
как вполне заурядная драма.
И я засыпаю,
как лес просыпается
после зимней спячки.
И снова мне снится,
что меня полюбила
прелестная юная дама,
иногда с собачкой,
но чаще уже -
без собачки.
1991, Юрий Левитанский, выдержка из стихотворения "Мои Доктора".
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЧЕХОВУ
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво,
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе в предчувствии авиации
плывут в направлении Германии. Лампа не зажжена,
И Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожкиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает как ест - всем животом на столике.
Спросить, что ли доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
“Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич”. “Меня?” -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
И Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел
Наталью Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки
к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон;
у вяза, проникшего, в частности, к Варваре Андреевне
в спальню,
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда
в руках Все козыри.
И хор цикад нарастает, по мере того как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что, если в самом деле? “Куда меня занесло?”- думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в
косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
Иосиф Бродский //Новый мир.-1994.-N5