21 декабря. Михаил Пришвин
из дневника за 1944-й год:
21 Декабря. ...Начитался вчера Роллана о Ганди и сегодня утром просидел с болью в сердце и с мыслью на фоне этой боли: где наш Ганди, почему у нас нет своего Ганди? И тут же ответил себе, что он был, но его расстреляли, и он есть - его тоже завтра расстреляют, и их много, много легло в жертву победы над немцами.
Ганди - это английское попущение, как и Лев Толстой - попущение царского правительства.
Большевизм и непротивление - это прямо противоположно друг другу.
Поэзия - это путь к свободе, вот почему в биографию поэта иногда входят хулиганство (Есенин, Лермонтов) и даже разбой (Павел Васильев). Да, поэт как ребенок хватается за все средства, лишь бы только скинуть с себя жизненные пеленки и пробиться к вечному свету свободы («Ангел» Лермонтова).
Разговаривал с Казиным о том, что у нас теперь некому постоять за свободу. - Вот бы вы начали, - сказал он, - и, конечно, все бы сказали: ну, это патриарх, как же ему иначе сказать. - А Тихонов? - спросил я. - Это холодный ангел, - ответил он. - Поэзии внутренней, за которую горячо стоит поэт, у него нет. Он все описывает извне. И как того, за что ему стоять, нет вовсе, то он всего себя отдает общественному благу: это общественный человек и за личность стоять не будет.
Казин рассказывал о П. Васильеве, что может быть, он погиб вовсе не за поэзию, а как бандит. Раз было, он с ним попал в профессорский богатый дом, и Васильев сказал Казину: «У хозяйки все внимание на тебя, а у дочки на меня. Давай с тобой украдем меха». Когда Казин это рассказывал о мехах, мы с Лялей дрогнули вместе: так это было неожиданно и чем-то, как ни странно, хорошо. Вероятно, хорошее было в чувстве, подобном оправданию разбойника на кресте или блудницы Магдалины. А может быть и то, что... хороший пример выходил происхождения поэзии не из морального благополучия, а из жизненной суровой борьбы.
Принесла сестра Перовской радостную весть о спасении Ольги Вас. Началось у меня в квартире с того, как бы проникнуть к Толстому за помощью. Решили было через Шишкова. Но Толстой трус, и мы решили обратиться к Михалкову в том расчете, что раз Михалков так высоко вознесся, то кто-нибудь тайно ему помогает, что ему «бабушка ворожит», и он может быть посмеет на большее, чем Толстой. Я позвонил и послал Софью Васильевну. Михалков написал Тихонову, и тот по письму этому написал от Союза В.В. Ульриху, председателю ревтрибунала. И когда С. В. проникла к Ульриху, то увидала у него на стене гимн Михалкова, собственноручно подписанный и поднесенный Ульриху. - Вот она, «бабушка», - подумал я. А потом В.В. Ульрих рассказал, что в «Кащеевой цепи» Пришвин описал его родителей «и мальчик Вася - это я».
21 Декабря. ...Начитался вчера Роллана о Ганди и сегодня утром просидел с болью в сердце и с мыслью на фоне этой боли: где наш Ганди, почему у нас нет своего Ганди? И тут же ответил себе, что он был, но его расстреляли, и он есть - его тоже завтра расстреляют, и их много, много легло в жертву победы над немцами.
Ганди - это английское попущение, как и Лев Толстой - попущение царского правительства.
Большевизм и непротивление - это прямо противоположно друг другу.
Поэзия - это путь к свободе, вот почему в биографию поэта иногда входят хулиганство (Есенин, Лермонтов) и даже разбой (Павел Васильев). Да, поэт как ребенок хватается за все средства, лишь бы только скинуть с себя жизненные пеленки и пробиться к вечному свету свободы («Ангел» Лермонтова).
Разговаривал с Казиным о том, что у нас теперь некому постоять за свободу. - Вот бы вы начали, - сказал он, - и, конечно, все бы сказали: ну, это патриарх, как же ему иначе сказать. - А Тихонов? - спросил я. - Это холодный ангел, - ответил он. - Поэзии внутренней, за которую горячо стоит поэт, у него нет. Он все описывает извне. И как того, за что ему стоять, нет вовсе, то он всего себя отдает общественному благу: это общественный человек и за личность стоять не будет.
Казин рассказывал о П. Васильеве, что может быть, он погиб вовсе не за поэзию, а как бандит. Раз было, он с ним попал в профессорский богатый дом, и Васильев сказал Казину: «У хозяйки все внимание на тебя, а у дочки на меня. Давай с тобой украдем меха». Когда Казин это рассказывал о мехах, мы с Лялей дрогнули вместе: так это было неожиданно и чем-то, как ни странно, хорошо. Вероятно, хорошее было в чувстве, подобном оправданию разбойника на кресте или блудницы Магдалины. А может быть и то, что... хороший пример выходил происхождения поэзии не из морального благополучия, а из жизненной суровой борьбы.
Принесла сестра Перовской радостную весть о спасении Ольги Вас. Началось у меня в квартире с того, как бы проникнуть к Толстому за помощью. Решили было через Шишкова. Но Толстой трус, и мы решили обратиться к Михалкову в том расчете, что раз Михалков так высоко вознесся, то кто-нибудь тайно ему помогает, что ему «бабушка ворожит», и он может быть посмеет на большее, чем Толстой. Я позвонил и послал Софью Васильевну. Михалков написал Тихонову, и тот по письму этому написал от Союза В.В. Ульриху, председателю ревтрибунала. И когда С. В. проникла к Ульриху, то увидала у него на стене гимн Михалкова, собственноручно подписанный и поднесенный Ульриху. - Вот она, «бабушка», - подумал я. А потом В.В. Ульрих рассказал, что в «Кащеевой цепи» Пришвин описал его родителей «и мальчик Вася - это я».