30октября - 1 ноября. Лидия Чуковская
из записок об Анне Ахматовой в 1958-ом году:
30 октября 58, день+. Нет. Никто из друзей, обожателей, поклонников идти не намерен.
Я встретила одного знакомого, он сказал мне: «Сяду в машину и уеду в неизвестном направлении. Куда глаза глядят».
Врешь, от себя не уедешь.
Пятым действием драмы
Веет воздух осенний…
И «Августом», и «Гефсиманским садом». А ощутимее всего - национальным позором.
Но, с другой стороны, я не в силах сообразить: справедливо ли счесть национальным позором то, чего не ощущает нация? Вообще не ощущает? Ведь для народа такого явления - Пастернак - просто нет.
________________________
Прочитала речь Семичастного в «Комсомольской правде. Переписываю сюда, чтобы перечитывать и никогда не забывать.
Сначала сравнение с овцой. Паршивая овца в стаде. Ну, это обыкновенно. Потом - образ не выдержан! - овца превращается в свинью:
«Иногда мы… совершенно незаслуженно говорим о свинье, что она такая-сякая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Свинья, - все люди, имеющие дело с этим животным, знают особенности свиньи, - она никогда не гадит там, где кушает…
Поэтому, если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья никогда не сделает того, что он сделал. (Аплодисменты.)»
Самое примечательное тут слово - кушает. «Свинья кушает». Вот он кто такой, товарищ Семичастный. Он полагает, что слово «ест» - грубое слово, а сказать о свинье «кушает» - это представляется ему более интеллигентным.
________________________
Завтра собрание.
________________________
О Борисе Леонидовиче слухи разные. Будто он написал какое-то заявление. Будто он у Ольги.
О Президиуме рассказывают, что там выступали не сквозь зубы, не вынужденно, а с аппетитом, со смаком - в особенности Михалков… Выступил с какими-то порицаниями и наш Коля. Коля, который любит его и был любим им, который знает наизусть его стихи, который получал от него такие добрые письма. Какой стыд.
Впрочем, я не вправе осуждать его. Он произнес те слова, от которых следовало воздержаться, а я не произнесу тех, которые должно произнести. Большая ли между нами разница?
30-31 октября 58, ночь. Я только что от Анны Андреевны.
Она опять читала мне «Черепки» (Из этого «опять» я заключаю, что в предыдущую нашу встречу Ахматова, среди других стихотворений, прочла мне и «Черепки». Впоследствии, 1 апреля 64 г., А. А. своей рукой переписала эти стихи для меня. Опубликованы «Черепки» посмертно в «Памяти А. А.», с. 15; на родине впервые в журнале «Горизонт», 1988, № 4)
Потом, раздражаясь, долго искала в папках, в чемоданчике какой-то свой набросок из книги о Пушкине - новый, не геккерновский, - и так и не нашла.
Очень интересно говорила о романе, о пути Пастернака, но я была тупа и невосприимчива.
Завтра собрание. Завтра я его предам. Эта мысль заслоняет от меня все.
- Поэту нельзя жить без аудитории, - говорила Анна Андреевна. (Живет же она!) - И без профессиональной критики. Пастернака лишили и той, и другой. (А у нас критики вообще нет, да и не может быть. Мы давно уже говорили об этом с Тусей. Хвалить то, что усиленно рекламирует начальство - противно и незачем. Ругать - не дадут. Разбирать, анализировать? Всего бы лучше; но когда человек поставлен вне закона, как Ахматова или теперь Пастернак, то если в их поэзии и не любишь чего-то вполне искренне - как, например, мы обе, и я и Туся, не очень-то любим «Спекторского», или я у Ахматовой не люблю кое-что из ранних - то не выступать же рядом с Семичастным! «И вообще как у нас можно кого-нибудь, даже заслужившего брань, бранить, если после вашей напечатанной статьи его больной теще не дадут путевку в Малеевку?» - сердилась Туся.) - Профессиональная критика о многом предупреждает, - продолжала Анна Андреевна, - ее бессознательно учитываешь, идя дальше. У Пастернака не было ни слушателей, ни критиков. Были какие-то полугрузинские банкеты, где только благоговели и восхищались.
Видя, что я какая-то смутная и грустная, Анна Андреевна, пытаясь развлечь меня, стала показывать мне альбом со своими молодыми фотографиями и фотографиями с портретов. Снова повторила, что портрет Альтмана она не любит, «как всякую стилизацию в искусстве».
Я прочитала ей отрывок (он ходит по рукам в машинописи) из цветаевской прозы «Нездешний вечер». На ту страницу, где рассказывается, как Ахматова носила в сумочке цветаевские стихи, ей посвященные, и всем их без конца читала, измяв их чуть не до дыр, Анна Андреевна отозвалась восклицанием, отчетливым и гневным:
- Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин и складок.
Прочитала я ей наизусть и пастернаковскую «Грозу», добытую мною у Деда.
Читала я с наслаждением, с такою гордостью, как будто сочинила их сама:
Пронесшейся грозою полон воздух.
Все ожило, все дышит, как в раю.
Всем роспуском кистей лиловогроздых
Сирень вбирает свежести струю.
Все живо переменою погоды.
Дождь заливает кровель желоба,
Но все светлее неба переходы
И высь за черной тучей голуба.
Рука художника еще всесильней
Со всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенней из его красильни
Выходят жизнь, действительность и быль.
Воспоминание о полувеке
Пронесшейся грозой уходит вспять.
Столетье вышло из его опеки.
Пора дорогу будущему дать.
Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь.
Анне Андреевне понравилось - очень. Попросила прочесть еще раз. Впрочем, говорила она об этих стихах хотя и с одобрением, но суховато и вне эмоций.
- Да, это из хорошего Пастернака. Даже из отличного. Это вам не «Июльский воздух»… Не только о природе. Меня пастернаковские стихи о природе с некоторого времени перестали удовлетворять. Современное стихотворение должно строиться сложно: от мира природы к миру человека или, во всяком случае, к нераздельности этих миров… И мысль тут глубокая, верная.
«Завтра собрание», - тупо думала я.
С большой горечью заговорила Анна Андреевна о собственной книге. Оказывается, только что подписан сигнал.
- Я уже годы готовлюсь к этой неприятности, - сказала она, скорбно подняв брови. - Читатель получит обо мне самое искаженное представление. Одни сады и парки.
Я ответила, что давно уже пора издать полное собрание ее сочинений.
- Нет. Просто книжка: «Requiem», «Поэма» и стихотворений 25.
Только что я открыла рот, чтобы спросить, каких именно 25, как постучался и вошел К (Не могу вспомнить, кто такой К., почему мы ждали от него вестей из Переделкина и почему я сочла нужным зашифровать его фамилию)
Мы ждали от него новостей о Борисе Леонидовиче. Но он, против ожидания, оказался неосведомленным.
Я уехала вместе с ним.
Дозвонилась в Переделкино. Деду чуть лучше. Ложусь спать.Завтра собрание.
1 ноября 58. И в Москве, и в Переделкине (только не возле Деда) бесконечные разговоры о том, кто же, в конце концов, вел себя вчера на собрании гнуснее: Смирнов или Зелинский, Перцов, Безыменский, Трифонова или Ошанин?
Не все ли равно? Мы. Я.
А в газетах, в газетах - бедный мальчишка-таксист и его обокраденные братья выражают «гнев и возмущение». Председатель колхоза, учитель, инженер, рабочий, машинист экскаватора… Я так и вижу девку из редакции, - так и слышу, как она диктует им текст.
Это те самые сейчас выражают свой очередной гнев, о которых у него сказано:
Превозмогая обожанье
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
Он боготворил без взаимности.
Слесаря пишут: «Правильно поступили советские литераторы, изгнав предателя из своих рядов». Он и лягушка в болоте, он и свинья, и овца, и предатель.
А предатели-то на самом деле - мы. Он остался верен литературе, мы ее предали.
30 октября 58, день+. Нет. Никто из друзей, обожателей, поклонников идти не намерен.
Я встретила одного знакомого, он сказал мне: «Сяду в машину и уеду в неизвестном направлении. Куда глаза глядят».
Врешь, от себя не уедешь.
Пятым действием драмы
Веет воздух осенний…
И «Августом», и «Гефсиманским садом». А ощутимее всего - национальным позором.
Но, с другой стороны, я не в силах сообразить: справедливо ли счесть национальным позором то, чего не ощущает нация? Вообще не ощущает? Ведь для народа такого явления - Пастернак - просто нет.
________________________
Прочитала речь Семичастного в «Комсомольской правде. Переписываю сюда, чтобы перечитывать и никогда не забывать.
Сначала сравнение с овцой. Паршивая овца в стаде. Ну, это обыкновенно. Потом - образ не выдержан! - овца превращается в свинью:
«Иногда мы… совершенно незаслуженно говорим о свинье, что она такая-сякая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Свинья, - все люди, имеющие дело с этим животным, знают особенности свиньи, - она никогда не гадит там, где кушает…
Поэтому, если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья никогда не сделает того, что он сделал. (Аплодисменты.)»
Самое примечательное тут слово - кушает. «Свинья кушает». Вот он кто такой, товарищ Семичастный. Он полагает, что слово «ест» - грубое слово, а сказать о свинье «кушает» - это представляется ему более интеллигентным.
________________________
Завтра собрание.
________________________
О Борисе Леонидовиче слухи разные. Будто он написал какое-то заявление. Будто он у Ольги.
О Президиуме рассказывают, что там выступали не сквозь зубы, не вынужденно, а с аппетитом, со смаком - в особенности Михалков… Выступил с какими-то порицаниями и наш Коля. Коля, который любит его и был любим им, который знает наизусть его стихи, который получал от него такие добрые письма. Какой стыд.
Впрочем, я не вправе осуждать его. Он произнес те слова, от которых следовало воздержаться, а я не произнесу тех, которые должно произнести. Большая ли между нами разница?
30-31 октября 58, ночь. Я только что от Анны Андреевны.
Она опять читала мне «Черепки» (Из этого «опять» я заключаю, что в предыдущую нашу встречу Ахматова, среди других стихотворений, прочла мне и «Черепки». Впоследствии, 1 апреля 64 г., А. А. своей рукой переписала эти стихи для меня. Опубликованы «Черепки» посмертно в «Памяти А. А.», с. 15; на родине впервые в журнале «Горизонт», 1988, № 4)
Потом, раздражаясь, долго искала в папках, в чемоданчике какой-то свой набросок из книги о Пушкине - новый, не геккерновский, - и так и не нашла.
Очень интересно говорила о романе, о пути Пастернака, но я была тупа и невосприимчива.
Завтра собрание. Завтра я его предам. Эта мысль заслоняет от меня все.
- Поэту нельзя жить без аудитории, - говорила Анна Андреевна. (Живет же она!) - И без профессиональной критики. Пастернака лишили и той, и другой. (А у нас критики вообще нет, да и не может быть. Мы давно уже говорили об этом с Тусей. Хвалить то, что усиленно рекламирует начальство - противно и незачем. Ругать - не дадут. Разбирать, анализировать? Всего бы лучше; но когда человек поставлен вне закона, как Ахматова или теперь Пастернак, то если в их поэзии и не любишь чего-то вполне искренне - как, например, мы обе, и я и Туся, не очень-то любим «Спекторского», или я у Ахматовой не люблю кое-что из ранних - то не выступать же рядом с Семичастным! «И вообще как у нас можно кого-нибудь, даже заслужившего брань, бранить, если после вашей напечатанной статьи его больной теще не дадут путевку в Малеевку?» - сердилась Туся.) - Профессиональная критика о многом предупреждает, - продолжала Анна Андреевна, - ее бессознательно учитываешь, идя дальше. У Пастернака не было ни слушателей, ни критиков. Были какие-то полугрузинские банкеты, где только благоговели и восхищались.
Видя, что я какая-то смутная и грустная, Анна Андреевна, пытаясь развлечь меня, стала показывать мне альбом со своими молодыми фотографиями и фотографиями с портретов. Снова повторила, что портрет Альтмана она не любит, «как всякую стилизацию в искусстве».
Я прочитала ей отрывок (он ходит по рукам в машинописи) из цветаевской прозы «Нездешний вечер». На ту страницу, где рассказывается, как Ахматова носила в сумочке цветаевские стихи, ей посвященные, и всем их без конца читала, измяв их чуть не до дыр, Анна Андреевна отозвалась восклицанием, отчетливым и гневным:
- Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин и складок.
Прочитала я ей наизусть и пастернаковскую «Грозу», добытую мною у Деда.
Читала я с наслаждением, с такою гордостью, как будто сочинила их сама:
Пронесшейся грозою полон воздух.
Все ожило, все дышит, как в раю.
Всем роспуском кистей лиловогроздых
Сирень вбирает свежести струю.
Все живо переменою погоды.
Дождь заливает кровель желоба,
Но все светлее неба переходы
И высь за черной тучей голуба.
Рука художника еще всесильней
Со всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенней из его красильни
Выходят жизнь, действительность и быль.
Воспоминание о полувеке
Пронесшейся грозой уходит вспять.
Столетье вышло из его опеки.
Пора дорогу будущему дать.
Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь.
Анне Андреевне понравилось - очень. Попросила прочесть еще раз. Впрочем, говорила она об этих стихах хотя и с одобрением, но суховато и вне эмоций.
- Да, это из хорошего Пастернака. Даже из отличного. Это вам не «Июльский воздух»… Не только о природе. Меня пастернаковские стихи о природе с некоторого времени перестали удовлетворять. Современное стихотворение должно строиться сложно: от мира природы к миру человека или, во всяком случае, к нераздельности этих миров… И мысль тут глубокая, верная.
«Завтра собрание», - тупо думала я.
С большой горечью заговорила Анна Андреевна о собственной книге. Оказывается, только что подписан сигнал.
- Я уже годы готовлюсь к этой неприятности, - сказала она, скорбно подняв брови. - Читатель получит обо мне самое искаженное представление. Одни сады и парки.
Я ответила, что давно уже пора издать полное собрание ее сочинений.
- Нет. Просто книжка: «Requiem», «Поэма» и стихотворений 25.
Только что я открыла рот, чтобы спросить, каких именно 25, как постучался и вошел К (Не могу вспомнить, кто такой К., почему мы ждали от него вестей из Переделкина и почему я сочла нужным зашифровать его фамилию)
Мы ждали от него новостей о Борисе Леонидовиче. Но он, против ожидания, оказался неосведомленным.
Я уехала вместе с ним.
Дозвонилась в Переделкино. Деду чуть лучше. Ложусь спать.Завтра собрание.
1 ноября 58. И в Москве, и в Переделкине (только не возле Деда) бесконечные разговоры о том, кто же, в конце концов, вел себя вчера на собрании гнуснее: Смирнов или Зелинский, Перцов, Безыменский, Трифонова или Ошанин?
Не все ли равно? Мы. Я.
А в газетах, в газетах - бедный мальчишка-таксист и его обокраденные братья выражают «гнев и возмущение». Председатель колхоза, учитель, инженер, рабочий, машинист экскаватора… Я так и вижу девку из редакции, - так и слышу, как она диктует им текст.
Это те самые сейчас выражают свой очередной гнев, о которых у него сказано:
Превозмогая обожанье
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
Он боготворил без взаимности.
Слесаря пишут: «Правильно поступили советские литераторы, изгнав предателя из своих рядов». Он и лягушка в болоте, он и свинья, и овца, и предатель.
А предатели-то на самом деле - мы. Он остался верен литературе, мы ее предали.