1 ноября. Сергей Петров
стихи разных лет
ПЛОТНИК
Я мастерил себя, ремесленник хромой,
творец игрушечных потешных лодок;
щепу и стружки пышной бахромой
я нацепил себе на подбородок.
Глаз был тяжел, как обух топора,
вбивающий в пространство взгляд, как сваю.
И воздух шел во льду.
Была пора
усваивать то, что ютилось с краю
реки, взлетающей внезапным поворотом,
как мысль, широким жестом обнажив
простор, где трудятся над косоротым
топор и ветр. Была пора нажив,
когда нельзя зажить той черной язве,
которой болен снег, той язве моровой,
когда так ломит лед - и с болью головной
трещит он и ломает пальцы.
Разве
не мастер я над страстью мировой?
Я паклею и мхом заткнул пространству щели,
законопатил дувшую дыру...
От холода в заброшенном бору
гроба качались, пели колыбели,
и медленные их стволы слабели.
Я паклею и мхом заткнул пространству щели,
и все-таки я зябну на ветру.
Сапожник знает, как использовать колодку.
Сносил я сапоги, глаза до боли стер.
Сапожник шьет и хлещет водку,
зевая в тишине во весь простор.
Я паклею и мхом заткнул пространству глотку.
Дырявую верчу меж пальцев лодку
и в изязвленные поглядываю жерла,
в свищи позорные...
Свистят и воют сверла,
гвоздочки жалят, мельтешат, как мухи,
визжит пила, у ней дыханье сперло,
снует по деревянной коже долото.
Свинцом я залил бы пространству горло
иль водкой царскою.
Но это всё не то.
И, стружки теребя (они - морская пена,
где зародилось жизни вещество),
я мастерил себя, укутывал полено,
его баюкая, как сына своего.
И боль, как соль, беру щепотью,
на ледяной заре напруживая слух.
Ужель не плотник я над собственною плотью
и в Назарет не сходит с неба дух?
Кустарь, я жил в загадочном лесу,
в кустах, метавшихся по тропам и дорогам,
как встарь молился колесу
всем телом в одеревененье строгом.
Я не был Богом. Я - та спица,
та пятая, что стала поперек,
и вот мне с головы до пят не спится,
и собираю всё, что я сберег,
и мастерю себя из камушков и хвои,
из рыбьих косточек, березовой коры.
Ужель не мастер я, когда нас стало двое
на берегу чернеющей дыры?
Снега гниют. Забитое колами,
торчит пространство в горле у реки.
Уже ломают лед колоколами,
и воды, как ладони, широки.
В их линиях, в стечениях руки,
подхваченный немыми зеркалами,
открывшимися вдруг, как серебро в виски,
быть может, я пойму, что знают старики.
1 ноября 1939 - 1942
***
Я коробейник, старый воробей!
Морозец добрый, в тары-бары бей!
С тобой беседа - ни стихи, ни греза.
Я старый жук, тот самый скарабей,
что скатывает солнце из навоза.
1 ноября 1964
КУКИШ-ФУГА КУКИШ-ФУГА
Я, как Орфеишка, остался без подруги,
однако на Аид одной рукой машу.
Порой крылами бьют легчайшие испуги,
а мне и нет-ничто, бездомному шишу.
чего же ради сочиняю фуги?
Кого я тешу тем, что их пишу?
А надо! Отчего же? Не от скуки ж?
Я суку-скуку закопал в земле.
А смерть моя, как чей-то красный кукиш,
торчит божком на письменном столе.
И - вместо Эвридики - дулю накось!
Под песню камни, точно горе, в ряд,
а стены и дороги - сикось-накось,
а звери, как соседи, говорят…
А звери слушают, поджав пустые лапы,
сидят холопы важно, как сатрапы,
земля кружится в четырех стенах,
как ум в косоворотке и в штанах.
Ярмо поэзии! Увы, беда не в иге.
(И на стихах нажить возможно жир.)
А в том беда, что фуги - просто фиги
и простофиле сладостный инжир.
Орфей не хочет стать жильцом Олимпа,
ибо на весь Олимп одна сплошная липа.
А Гебу-горничную - ну ее к Эребу!
Почто любезничает? В зад ей Ганимед!
Пожить бы во всю грешную потребу,
во всю утробу без помарок и помет!
А воля - как заломленная кепка,
и мысли с диким телом не в ладу.
Да, в сущности, на что мне эта Гебка?
Амброзии и в прозе я найду.
Рыдают камни и земля измокла.
Душа и семенит, и моросит.
На нотной проволоке фуга, будто смоква
на липе с фиговым листом висит.
Жизнь уже зажарена.
Смерти не вреди-ка!
Гадостью ужалена
где-то Эвридика.
И легка смоковница,
словно на отлете,
бедная любовница
без плодов и плоти.
Когда бы можно было жить с нахрапу!
А зверь внимателен, сося больную лапу,
густые уши высоко подняв
и ежебудню, как сатрапу,
утратами покорно попеняв.
И легко смоковница
производит вычет:
будто бой-любовница,
дулю под нос тычет.
Как просто самого себя лишиться
в опустошительный мятеж,
когда омеги или фиги ешь,
и добрый голос древнего плешивца
не слышен мне, а вижу шиш да плешь.
За фугу, право, ни фига не купишь.
А я, как маленький, играя их пишу.
Охуйком на столе стоит багровый кукиш,
и карла-шиш - как шут Великому Шишу.
1-7 ноября 1974
* * *
В день рождения С.
Осенняя бушует ярость.
Погода движется ползком.
Уже стучится в сердце старость
почти костлявым кулаком.
Прощайте, други-однолетки!
Куда вас к черту бес унес?
А я в грудной и тесной клетке
сижу, нахохленный, как пес.
И серой музыки колено
есть в преломлении стихий.
А я перевожу из Ленау
его осенние стихи.
И в эту бешеную пору,
пред тем как рухнуть в тишину,
жду, как последнюю опору,
мою последнюю жену.
И скажут где-то и когда-то:
жить было, знать, непросто им.
Но мы помечены, как даты,
и в два ума мы простоим.
1 ноября 1979
ПЛОТНИК
Я мастерил себя, ремесленник хромой,
творец игрушечных потешных лодок;
щепу и стружки пышной бахромой
я нацепил себе на подбородок.
Глаз был тяжел, как обух топора,
вбивающий в пространство взгляд, как сваю.
И воздух шел во льду.
Была пора
усваивать то, что ютилось с краю
реки, взлетающей внезапным поворотом,
как мысль, широким жестом обнажив
простор, где трудятся над косоротым
топор и ветр. Была пора нажив,
когда нельзя зажить той черной язве,
которой болен снег, той язве моровой,
когда так ломит лед - и с болью головной
трещит он и ломает пальцы.
Разве
не мастер я над страстью мировой?
Я паклею и мхом заткнул пространству щели,
законопатил дувшую дыру...
От холода в заброшенном бору
гроба качались, пели колыбели,
и медленные их стволы слабели.
Я паклею и мхом заткнул пространству щели,
и все-таки я зябну на ветру.
Сапожник знает, как использовать колодку.
Сносил я сапоги, глаза до боли стер.
Сапожник шьет и хлещет водку,
зевая в тишине во весь простор.
Я паклею и мхом заткнул пространству глотку.
Дырявую верчу меж пальцев лодку
и в изязвленные поглядываю жерла,
в свищи позорные...
Свистят и воют сверла,
гвоздочки жалят, мельтешат, как мухи,
визжит пила, у ней дыханье сперло,
снует по деревянной коже долото.
Свинцом я залил бы пространству горло
иль водкой царскою.
Но это всё не то.
И, стружки теребя (они - морская пена,
где зародилось жизни вещество),
я мастерил себя, укутывал полено,
его баюкая, как сына своего.
И боль, как соль, беру щепотью,
на ледяной заре напруживая слух.
Ужель не плотник я над собственною плотью
и в Назарет не сходит с неба дух?
Кустарь, я жил в загадочном лесу,
в кустах, метавшихся по тропам и дорогам,
как встарь молился колесу
всем телом в одеревененье строгом.
Я не был Богом. Я - та спица,
та пятая, что стала поперек,
и вот мне с головы до пят не спится,
и собираю всё, что я сберег,
и мастерю себя из камушков и хвои,
из рыбьих косточек, березовой коры.
Ужель не мастер я, когда нас стало двое
на берегу чернеющей дыры?
Снега гниют. Забитое колами,
торчит пространство в горле у реки.
Уже ломают лед колоколами,
и воды, как ладони, широки.
В их линиях, в стечениях руки,
подхваченный немыми зеркалами,
открывшимися вдруг, как серебро в виски,
быть может, я пойму, что знают старики.
1 ноября 1939 - 1942
***
Я коробейник, старый воробей!
Морозец добрый, в тары-бары бей!
С тобой беседа - ни стихи, ни греза.
Я старый жук, тот самый скарабей,
что скатывает солнце из навоза.
1 ноября 1964
КУКИШ-ФУГА КУКИШ-ФУГА
Я, как Орфеишка, остался без подруги,
однако на Аид одной рукой машу.
Порой крылами бьют легчайшие испуги,
а мне и нет-ничто, бездомному шишу.
чего же ради сочиняю фуги?
Кого я тешу тем, что их пишу?
А надо! Отчего же? Не от скуки ж?
Я суку-скуку закопал в земле.
А смерть моя, как чей-то красный кукиш,
торчит божком на письменном столе.
И - вместо Эвридики - дулю накось!
Под песню камни, точно горе, в ряд,
а стены и дороги - сикось-накось,
а звери, как соседи, говорят…
А звери слушают, поджав пустые лапы,
сидят холопы важно, как сатрапы,
земля кружится в четырех стенах,
как ум в косоворотке и в штанах.
Ярмо поэзии! Увы, беда не в иге.
(И на стихах нажить возможно жир.)
А в том беда, что фуги - просто фиги
и простофиле сладостный инжир.
Орфей не хочет стать жильцом Олимпа,
ибо на весь Олимп одна сплошная липа.
А Гебу-горничную - ну ее к Эребу!
Почто любезничает? В зад ей Ганимед!
Пожить бы во всю грешную потребу,
во всю утробу без помарок и помет!
А воля - как заломленная кепка,
и мысли с диким телом не в ладу.
Да, в сущности, на что мне эта Гебка?
Амброзии и в прозе я найду.
Рыдают камни и земля измокла.
Душа и семенит, и моросит.
На нотной проволоке фуга, будто смоква
на липе с фиговым листом висит.
Жизнь уже зажарена.
Смерти не вреди-ка!
Гадостью ужалена
где-то Эвридика.
И легка смоковница,
словно на отлете,
бедная любовница
без плодов и плоти.
Когда бы можно было жить с нахрапу!
А зверь внимателен, сося больную лапу,
густые уши высоко подняв
и ежебудню, как сатрапу,
утратами покорно попеняв.
И легко смоковница
производит вычет:
будто бой-любовница,
дулю под нос тычет.
Как просто самого себя лишиться
в опустошительный мятеж,
когда омеги или фиги ешь,
и добрый голос древнего плешивца
не слышен мне, а вижу шиш да плешь.
За фугу, право, ни фига не купишь.
А я, как маленький, играя их пишу.
Охуйком на столе стоит багровый кукиш,
и карла-шиш - как шут Великому Шишу.
1-7 ноября 1974
* * *
В день рождения С.
Осенняя бушует ярость.
Погода движется ползком.
Уже стучится в сердце старость
почти костлявым кулаком.
Прощайте, други-однолетки!
Куда вас к черту бес унес?
А я в грудной и тесной клетке
сижу, нахохленный, как пес.
И серой музыки колено
есть в преломлении стихий.
А я перевожу из Ленау
его осенние стихи.
И в эту бешеную пору,
пред тем как рухнуть в тишину,
жду, как последнюю опору,
мою последнюю жену.
И скажут где-то и когда-то:
жить было, знать, непросто им.
Но мы помечены, как даты,
и в два ума мы простоим.
1 ноября 1979