22 сентября 1944 года
из дневников
Всеволод Вишневский, писатель, 43 года, политработник, Ленинград:
22 сентября.
Салют в честь взятия Таллина! Я разрыдался - Таллин! С какой болью мы покидали тебя страшной осенью 1941-го. Туда, скорее! И на этот раз (как с Ленинградом) моя мечта - быть при взятии Таллина - не сбылась...
Лидия Чуковская, редактор, литературовед, 37 лет:
22 сентября.
У Тусеньки мы спорили о С. А. Толстой, чей Дневник она сейчас читает, прерываемые десятью звонками Маршака. Все одно и то же. Тусенька говорила о Софье Андреевне всякие трогательные вещи, а я опровергала их. Она, бесспорно, умна, талантлива, крупна - но она была сыщиком, она повинна в психологическом терроре, она принуждала Толстого любить ее, следила за ним, она не ушла - и дождалась, что он вынужден был уйти - нет, казнь ее - заслуженная. Недаром он до последней минуты не хотел ее видеть, недаром дочери презирали ее.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
22 сентября.
Мелькнуло на молитве, что тема, вокруг которой вертелся Горький, его «человек» - нашего русского происхождения, интеллигентско-сектантского. Происхождение этой темы, захватившей сознание больше чем на столетие, вероятно, коренится в истории французской революции: с тех пор русская интеллигенция, дворянская, разночинная и народническая только и занималась тем, что ищут божественные атрибуты в человеке: мол, не Бог это, а человек. Рационализм - это есть мост, по которому... Не то, как-то... В сущности, тут не народ, не Горький, а я сам такой и постоянно ловлю себя на деле рационализации или «объяснения» принятого «на веру». Простейшим образом выражено это у немоляк, занятых «переводом» Библии «на разум». В нашем простолюдине это совершается по формуле «хочу все знать». Горький как будто смущен фактом своего дарования: удалось написать, и потом вся жизнь на объяснение в мудрости по теме «как это мне удалось», объяснение же для ближнего: раз это мне удалось, то если объяснить, и все могут сделаться писателями. В существе своем Горький - наивнейший немоляка.
- Нет, мой друг, природа, мой талант и мы с тобой, и все такое чудесное, что и мы творим, начинается в Боге, а не в нас. И мы с тобой творим лишь поскольку в тайне души своей, которая похожа на весеннее дерево, зелеными листиками своими вечно лепечем: Господи, научи мя творити волю Твою.
Я это почувствовал, когда давно взялся за перо, и это чувство питало всю мою дальнейшую жизнь.
Горький был самоучка, что-то вроде неразумного разумника.
Вчера мальчуган Вася занимался внизу колодками колес моей машины, а другой рабочий, контролер, стоял незанятый и глядел вниз на него. Девушка, рядом на соседней машине, кисточкой мазала по черному красные полоски.
Вася, вечно улыбающийся, сказал:
- Вот эта девушка кончит колесам маникюр и нам тоже пятки замажет.
- Что же она, - спросил я, - у вас только и занимается маникюром?
- Нет, - ответил он, - есть слесарь.
- А есть, - спросил я, - у вас такая женщина, чтобы лучше делала все, чем мужчина?
- Нет, - успел было только начать Вася.
- Есть, - перебил контролер, раздумчиво и с доверием глядя куда-то вдаль. И вдруг, как будто он там, вдали увидел что-то, догадался и, схватив за руку проходившего мастера, спросил: - Саша, ты не достанешь ли мне полулитровку?
- Выпить захотел?
- Нет, завтра рожденье жены своей буду справлять.
- Можно, достану, - ответил Саша.
На заводе рабочие и все относятся ко мне, как к писателю, с величайшим уважением, и мне было это приятно, а Горький этим всю жизнь наслаждался и не мог насытиться. Тут есть какой-то соблазн.
Завод получил красное знамя. - Что в этом знамени? - спросил я у директора. - Все, - ответил он, - в нем человеческое самолюбие.
По-видимому, «соревнование» в социалистическом строе вполне заменяет конкуренцию в капиталистическом.
NB: Об этом нужно особо подумать: не в самом ли деле тут «все». А вспоминаю сам, с каким страхом ищешь свое имя в газете, как неприятно, если пропустят... А ведь у нас все на газете (стенгазета чего стоит!).
Вчера был Елагин. Вспоминали время, когда я выступал против Маршака. - Сколько вы этим сделали, - сказал Елагин. Ляля помолчала недовольно. В это она совсем не верит, что так можно сделать. В этом она права, что жить надо так, чтобы само складывалось... не складывать, а жить. Но живем ли мы так? Нет ли в этом отмежевании себя от общественной деятельности претензии, самомнения, гордости? А если и нет на самом деле, то как не усомниться самому в себе и не нагнуться тоже к земле, чтобы посильно помочь складывать жизнь. И если даже и не сомневаешься, то все-таки как-то совестно. Да и святые, как Зина Барютина, пожалуй, посовестились бы.
Письмо в «Дружные ребята» по поводу конкурса на лучшего охотника.
Дорогие товарищи юные охотники, пишу вам в связи с конкурсом на премию лучшего охотника, с желанием вступить в соревнование, имея в виду идеал нашего охотника, созданный в веках народами нашей страны. Русская литература, как никакая другая во всем мире отразила это народное творчество. Вспомните имена Аксакова, Тургенева, Толстого, Некрасова и множество других деятелей литературы и искусства. Если вы хотите представить себе ландшафт нашей родины, обратитесь к названным писателям, прочитайте у них все про их охоту, прибавьте к этому имена менее известных писателей, но в отношении охоты не уступавших им (напр. Дрианский), и у вас составится глубокое убеждение в том, что всех этих охотников можно назвать родиноведами. В далекие времена, когда вас и на свете не было, не только вас, но и многих отцов ваших, меня в гимназии учили пониманию родины. Представьте теперь себе эту родину, как готовый пирог: лежит на столе огромный пирог, шестая часть земли нашей, а взять нельзя, вокруг охрана - и нас не пускают, а только заставляют твердить: вот пирог, вот хорош, лучше нет на свете пирога, чем наш этот пирог.
Я не утерпел в то время и мальчиком убежал из гимназии на охоту. И вот теперь в старости ясно вижу и берега родной речки Сосны, и чистую воду ее, бегущую в Тихий Дон, и чаек, и гусей на лугах, и неожиданный всплеск крупной рыбы в тихой заводи. Со временем, когда я прошел все необходимое ученье, я понял, каким богатством познания своей родины обладает охотник, и стал этим пользоваться, как изобразительной силой.
Огромное большинство моих сочинений, понятых читателями как родиноведческие, обязаны своим происхождением охотничьей страсти.
<Зачеркнуто: Но рассказывая так о себе, я совсем не хочу сказать, что охотник непременно должен делаться писателем или художником. Чувство родины может сказаться не только в слове и красках, но и в делах десятков, а может быть сотен...>
Всеволод Вишневский, писатель, 43 года, политработник, Ленинград:
22 сентября.
Салют в честь взятия Таллина! Я разрыдался - Таллин! С какой болью мы покидали тебя страшной осенью 1941-го. Туда, скорее! И на этот раз (как с Ленинградом) моя мечта - быть при взятии Таллина - не сбылась...
Лидия Чуковская, редактор, литературовед, 37 лет:
22 сентября.
У Тусеньки мы спорили о С. А. Толстой, чей Дневник она сейчас читает, прерываемые десятью звонками Маршака. Все одно и то же. Тусенька говорила о Софье Андреевне всякие трогательные вещи, а я опровергала их. Она, бесспорно, умна, талантлива, крупна - но она была сыщиком, она повинна в психологическом терроре, она принуждала Толстого любить ее, следила за ним, она не ушла - и дождалась, что он вынужден был уйти - нет, казнь ее - заслуженная. Недаром он до последней минуты не хотел ее видеть, недаром дочери презирали ее.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
22 сентября.
Мелькнуло на молитве, что тема, вокруг которой вертелся Горький, его «человек» - нашего русского происхождения, интеллигентско-сектантского. Происхождение этой темы, захватившей сознание больше чем на столетие, вероятно, коренится в истории французской революции: с тех пор русская интеллигенция, дворянская, разночинная и народническая только и занималась тем, что ищут божественные атрибуты в человеке: мол, не Бог это, а человек. Рационализм - это есть мост, по которому... Не то, как-то... В сущности, тут не народ, не Горький, а я сам такой и постоянно ловлю себя на деле рационализации или «объяснения» принятого «на веру». Простейшим образом выражено это у немоляк, занятых «переводом» Библии «на разум». В нашем простолюдине это совершается по формуле «хочу все знать». Горький как будто смущен фактом своего дарования: удалось написать, и потом вся жизнь на объяснение в мудрости по теме «как это мне удалось», объяснение же для ближнего: раз это мне удалось, то если объяснить, и все могут сделаться писателями. В существе своем Горький - наивнейший немоляка.
- Нет, мой друг, природа, мой талант и мы с тобой, и все такое чудесное, что и мы творим, начинается в Боге, а не в нас. И мы с тобой творим лишь поскольку в тайне души своей, которая похожа на весеннее дерево, зелеными листиками своими вечно лепечем: Господи, научи мя творити волю Твою.
Я это почувствовал, когда давно взялся за перо, и это чувство питало всю мою дальнейшую жизнь.
Горький был самоучка, что-то вроде неразумного разумника.
Вчера мальчуган Вася занимался внизу колодками колес моей машины, а другой рабочий, контролер, стоял незанятый и глядел вниз на него. Девушка, рядом на соседней машине, кисточкой мазала по черному красные полоски.
Вася, вечно улыбающийся, сказал:
- Вот эта девушка кончит колесам маникюр и нам тоже пятки замажет.
- Что же она, - спросил я, - у вас только и занимается маникюром?
- Нет, - ответил он, - есть слесарь.
- А есть, - спросил я, - у вас такая женщина, чтобы лучше делала все, чем мужчина?
- Нет, - успел было только начать Вася.
- Есть, - перебил контролер, раздумчиво и с доверием глядя куда-то вдаль. И вдруг, как будто он там, вдали увидел что-то, догадался и, схватив за руку проходившего мастера, спросил: - Саша, ты не достанешь ли мне полулитровку?
- Выпить захотел?
- Нет, завтра рожденье жены своей буду справлять.
- Можно, достану, - ответил Саша.
На заводе рабочие и все относятся ко мне, как к писателю, с величайшим уважением, и мне было это приятно, а Горький этим всю жизнь наслаждался и не мог насытиться. Тут есть какой-то соблазн.
Завод получил красное знамя. - Что в этом знамени? - спросил я у директора. - Все, - ответил он, - в нем человеческое самолюбие.
По-видимому, «соревнование» в социалистическом строе вполне заменяет конкуренцию в капиталистическом.
NB: Об этом нужно особо подумать: не в самом ли деле тут «все». А вспоминаю сам, с каким страхом ищешь свое имя в газете, как неприятно, если пропустят... А ведь у нас все на газете (стенгазета чего стоит!).
Вчера был Елагин. Вспоминали время, когда я выступал против Маршака. - Сколько вы этим сделали, - сказал Елагин. Ляля помолчала недовольно. В это она совсем не верит, что так можно сделать. В этом она права, что жить надо так, чтобы само складывалось... не складывать, а жить. Но живем ли мы так? Нет ли в этом отмежевании себя от общественной деятельности претензии, самомнения, гордости? А если и нет на самом деле, то как не усомниться самому в себе и не нагнуться тоже к земле, чтобы посильно помочь складывать жизнь. И если даже и не сомневаешься, то все-таки как-то совестно. Да и святые, как Зина Барютина, пожалуй, посовестились бы.
Письмо в «Дружные ребята» по поводу конкурса на лучшего охотника.
Дорогие товарищи юные охотники, пишу вам в связи с конкурсом на премию лучшего охотника, с желанием вступить в соревнование, имея в виду идеал нашего охотника, созданный в веках народами нашей страны. Русская литература, как никакая другая во всем мире отразила это народное творчество. Вспомните имена Аксакова, Тургенева, Толстого, Некрасова и множество других деятелей литературы и искусства. Если вы хотите представить себе ландшафт нашей родины, обратитесь к названным писателям, прочитайте у них все про их охоту, прибавьте к этому имена менее известных писателей, но в отношении охоты не уступавших им (напр. Дрианский), и у вас составится глубокое убеждение в том, что всех этих охотников можно назвать родиноведами. В далекие времена, когда вас и на свете не было, не только вас, но и многих отцов ваших, меня в гимназии учили пониманию родины. Представьте теперь себе эту родину, как готовый пирог: лежит на столе огромный пирог, шестая часть земли нашей, а взять нельзя, вокруг охрана - и нас не пускают, а только заставляют твердить: вот пирог, вот хорош, лучше нет на свете пирога, чем наш этот пирог.
Я не утерпел в то время и мальчиком убежал из гимназии на охоту. И вот теперь в старости ясно вижу и берега родной речки Сосны, и чистую воду ее, бегущую в Тихий Дон, и чаек, и гусей на лугах, и неожиданный всплеск крупной рыбы в тихой заводи. Со временем, когда я прошел все необходимое ученье, я понял, каким богатством познания своей родины обладает охотник, и стал этим пользоваться, как изобразительной силой.
Огромное большинство моих сочинений, понятых читателями как родиноведческие, обязаны своим происхождением охотничьей страсти.
<Зачеркнуто: Но рассказывая так о себе, я совсем не хочу сказать, что охотник непременно должен делаться писателем или художником. Чувство родины может сказаться не только в слове и красках, но и в делах десятков, а может быть сотен...>