13 сентября 1944-го года
из дневников
Владимир Гельфанд, 21 год, лейтенант в стрелковой части, Республика Коми, район Ухты,
13.09.1944
Станция Веселый Кут. Здесь мы грузимся. На станции. Возле самой железной дороги расположена школа-семилетка. Преподавательницы - молоденькие, хорошенькие девушки. Мечта, одним словом!
Жаловались на отсутствие у них бумаги - пришлось поделиться с ними своими трофеями. В школе есть свободные классы, в одном из них я и пишу сейчас.
Рядом со школой небольшая хатенка. Я зашел туда, когда там было много офицеров наших. Разговаривали. Молоденькая семнадцатилетняя девушка восторженно поглядывала на меня. Ее хорошенькое личико нравилось и мне.
Пришел и Тарадзе - нашумел. Девушка говорила, что он очень страшный, и у него большие, неестественные глаза.
- Ему хорошо быть артистом. Вам тоже хорошо быть артистом, - сказала она, обращаясь ко мне.
- Почему? - поинтересовался я.
- А потому, - скромно проговорила, опустив ресницы, она, - что на сцене идет быть красивым, сильным, с большими глазами людям.
Комплимент относился явно ко мне.
Маженов что-то писал за столом. Я снял с него фуражку и примерил на себя. Посмотрел в зеркало.
- Вам любой головной убор идет, - сказала девушка, - даже платок женский.
Я поблагодарил ее за вторично отпущенный мне комплимент. Маженов отнюдь не был польщен ее отношением ко мне. Он поспешил перевести разговор:
- Вам пора выходить замуж, ведь вы уже взрослая, - говорил он ей, - вам 17 лет, как вы терпите?
- Что? - спросила девушка.
- Как вы терпите, ведь вам нужно... пора... исполнить ваши естественные потребности.
Она поняла, покраснела и вышла из комнаты. Я сказал ему: «Видел дураков, но такого еще не видел!»
Действительно, пошлость этого глупца не имела границ.
Между тем девушка рассказала все матери, и та попросила нас выйти под предлогом своего ухода на работу. Все вышли, только Маженов продолжал сидеть, а Пугач, стрелой вылетев из квартиры, долго продолжал еще ругаться вслух: «Видали ли такого дурака!» и проч.
Семенов - ужасный мерзавец и невежда. Когда я по приказу комбата вошел в вагон, где грузились лошади, и попытался проследить за их погрузкой, он несколько раз крикнул в присутствии бойцов: «Выйдите вон, выйдите вон!» Такое ничтожество!
Старшина его тоже себе позволяет вольности. Сегодня, например, он вошел в тот же дом, о котором шла речь выше и, ничего не говоря, стал шарить по комнате: «Где бы поместить больного?» Была хозяйка, мы, наконец, три офицера: я, Пугач, Маженов, а он безо всякого разрешения и спроса позволил себе хозяйничать в чужом доме. Я попросил его выйти из квартиры, но он стал пререкаться и говорить: «Не указывайте мне!»
Ишь, какой герой! «Цытьтс замовчить». Даже хозяева и то заметили, что «сколько военных ни было на станции, еще никогда не было такого случая, чтобы старшина так разговаривал с офицерами, и чтобы военные в глубоком тылу распоряжались в чужих квартирах».
Тарадзе продолжал чудить. Я вошел в свободный класс, он тоже туда зашел.
- Вы в какую группу записываетесь? - спросил я шутя.
Он тоже начал шутить, причем сильно кричал. Я, опять же, шутя, сказал:
- Вызовите своих родителей. Вы нарушаете дисциплину.
Он вышел и привел с собой трех молоденьких учительниц:
- Вот мои мама, тетя и бабушка.
Мы посмеялись. Он тем временем шептал на ухо одной из них: «Он хочет завести с вами любовь».
Пошел на базар: вино - 60 рублей литр. Подошел - ругань: бойцы грозились конфисковать вино за то, что дорого продается. Хозяйка упрашивала пощадить ее и оставить вино. Я спросил: «В чем дело?» Боец, назвавшийся представителем комендатуры и успевший уже проверить документы торговки, предложил: «Вы хоть офицера угостите стаканчиком! Офицеру в первую очередь полагается!»
Продавщица налила шестисотграммовую. Я долго отказывался, но боец настоял на своем. Выпил. Сразу ничего, но потом почувствовал действие напитка и сильно чудил. Сейчас только все прошло, и голова освежела, только боль продолжает кружить ее.
Отправил сегодня письма маме, О. Ш[туль], папе, Софе Р[абиной], Ане Кор[откиной].
«Историю» довел лишь до Днепра (от Ново-Петровки). После вторичной обработки неплохо получилось, на мой взгляд.
Георгий Князев, историк-архивист, 57 лет, ответственный работник Архива АН СССР, Ленинград:
13 сентября.
Брат (двоюродный) пишет с фронта: «...Враг на ряде участков еще силен. Вы знаете, где я нахожусь и что представляет собой данный участок, где противник дерется за каждый миллиметр земли; так что предстоят еще большие битвы. Но уверенность в успехе все же доминирует в моем сознании, а желание усиливает и укрепляет веру.
Я вспоминаю конец 1941 и начало 1942 года, когда положение было критическое, особенно на нашем, трижды отрезанном блокадой, участке - я вступил в коммунистическую партию, прежде оценив общую обстановку и соотношение потенциальных сил нашей страны.
Без колебаний верил, что мы должны победить. Правда, теперь это бесспорно [ясно] любому ребенку, да и самому убийце Гитлеру... Но и тогда я не боялся за жизнь. Тогда нужна была борьба не на жизнь, а на смерть. Другого выхода не было. Либо ты убей, либо тебя убьют. Теперь, когда общая картина стала ясной и потенциальные силы дали определенное направление - движение военного механизма, который работает с постоянным ускорением, - хочется уже не только побеждать, но и быть живым...»
Ему только что минуло 25 лет!..
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
13 сентября.
Сентябрит. Окладной дождь. У Ляли болит сердце от неумеренной работы на огороде. Ох, и дорого мне обойдутся ее помидоры! Поскорее бы ее оторвать от «природы» в Москву, а на весну м. б. куда-нибудь увезти и на даче посадить тещу.
Читал в Лит. газете нападение на Федина за книгу о Горьком. Читал почти без неприязненного чувства к нападающим: до того уж в прошлом и сам Горький, и его барабаны. Может быть, очень бы кстати было бы выступить мне со скандальной речью вроде такой: - Вы нападаете на Федина, который отдал должное писателю А.М. Ремизову, вы понимаете защиту Ремизова, как уклон от современности к прошлому. Но Ремизов ведь единственный из русских писателей, кто сознательно писал о родине нашей, о лучшем и низком в России. Вспомните, что революция в этом отношении не развязала рук писателю, а как раз наоборот, связала. В то время даже в анкете нельзя было назвать себя великоруссом. Но вот пришло время великих испытаний России, и вспомнили родину, и забили барабаны о родине, воины надели погоны, в церкви стали Богу молиться за спасение родины. Не пора ли вспомнить Ремизова?
А что Горький у Федина изображен как робот мудрости, распределявший ее в тысячах писем малообразованным и простодушным пишущим гражданам, то ведь это же и правда: Горький был именно роботом пропаганды. И почему нападают на Федина, если мне же самому в личной беседе в Кремле по поводу чествования Чехова М.И. Калинин сказал: - А Горький вовсе не был так талантлив, как Чехов, как вообще об этом говорят: он был «публицистом». - Может быть правдоискателем? - возразили мы. - Да, да, публицистом, - ответил М. И. - Так вот Калинин в Кремле может искренно высказываться, почему же писатель не может и не должен исходить из своего мнения, а танцевать от печки?
И вот за то, что Федин не танцует от печки, вы называете его несовременным. Увы, сам Горький давно уже в прошлом, и если вы хотите быть совсем современными, то возьмите лучше не Горького, а боевого генерала в орденах за литургией в церкви Ильи Обыденного. Генерал этот молится Богу за спасение родины. Быть может, он поминает своих родных и умерших близких, узнавая в них те добрые силы, которые создали и его самого в лучших достижениях. А Ремизов разве не похож на этого генерала, не он ли единственный всю жизнь писал, предчувствуя ужасные страдания родной земли?
Мира (Мария-Цецилия) Мендельсон-Прокофьева, 29 лет, Москва:
13 сентября.
Ездили на Потылиху, слушали в исполнении певицы Левиной «Океан-море». Сережа советовал ей постараться петь так, чтобы голос звучал более старчески (песню эту поет старуха), как будто к губам приложена папиросная бумага, как через гребенку. Кажется, Сергей Михайлович и Сережа нашли ее исполнение удовлетворительным. Потом записывали на пленку музыку к эпизоду «Болезнь Анастасии», «Отравление Анастасии Ефросиньей». Сережа играл на рояле и пел. Чтобы не сбиваться в темпах, он попросил метроном. Мерный стук метронома неожиданно раздражил Сергея Михайловича. Сначала он жалобно умолял убрать его, но, видя бесполезность просьб, надел на метроном свою шляпу. Но Сереже надо было «смотреть в глаза» метроному и Сергей Михайлович вынужден был уступить. Шутя, он начал прохаживаться по комнате, соразмеряя свои шаги с ударами ненавистного механизма.
Владимир Гельфанд, 21 год, лейтенант в стрелковой части, Республика Коми, район Ухты,
13.09.1944
Станция Веселый Кут. Здесь мы грузимся. На станции. Возле самой железной дороги расположена школа-семилетка. Преподавательницы - молоденькие, хорошенькие девушки. Мечта, одним словом!
Жаловались на отсутствие у них бумаги - пришлось поделиться с ними своими трофеями. В школе есть свободные классы, в одном из них я и пишу сейчас.
Рядом со школой небольшая хатенка. Я зашел туда, когда там было много офицеров наших. Разговаривали. Молоденькая семнадцатилетняя девушка восторженно поглядывала на меня. Ее хорошенькое личико нравилось и мне.
Пришел и Тарадзе - нашумел. Девушка говорила, что он очень страшный, и у него большие, неестественные глаза.
- Ему хорошо быть артистом. Вам тоже хорошо быть артистом, - сказала она, обращаясь ко мне.
- Почему? - поинтересовался я.
- А потому, - скромно проговорила, опустив ресницы, она, - что на сцене идет быть красивым, сильным, с большими глазами людям.
Комплимент относился явно ко мне.
Маженов что-то писал за столом. Я снял с него фуражку и примерил на себя. Посмотрел в зеркало.
- Вам любой головной убор идет, - сказала девушка, - даже платок женский.
Я поблагодарил ее за вторично отпущенный мне комплимент. Маженов отнюдь не был польщен ее отношением ко мне. Он поспешил перевести разговор:
- Вам пора выходить замуж, ведь вы уже взрослая, - говорил он ей, - вам 17 лет, как вы терпите?
- Что? - спросила девушка.
- Как вы терпите, ведь вам нужно... пора... исполнить ваши естественные потребности.
Она поняла, покраснела и вышла из комнаты. Я сказал ему: «Видел дураков, но такого еще не видел!»
Действительно, пошлость этого глупца не имела границ.
Между тем девушка рассказала все матери, и та попросила нас выйти под предлогом своего ухода на работу. Все вышли, только Маженов продолжал сидеть, а Пугач, стрелой вылетев из квартиры, долго продолжал еще ругаться вслух: «Видали ли такого дурака!» и проч.
Семенов - ужасный мерзавец и невежда. Когда я по приказу комбата вошел в вагон, где грузились лошади, и попытался проследить за их погрузкой, он несколько раз крикнул в присутствии бойцов: «Выйдите вон, выйдите вон!» Такое ничтожество!
Старшина его тоже себе позволяет вольности. Сегодня, например, он вошел в тот же дом, о котором шла речь выше и, ничего не говоря, стал шарить по комнате: «Где бы поместить больного?» Была хозяйка, мы, наконец, три офицера: я, Пугач, Маженов, а он безо всякого разрешения и спроса позволил себе хозяйничать в чужом доме. Я попросил его выйти из квартиры, но он стал пререкаться и говорить: «Не указывайте мне!»
Ишь, какой герой! «Цытьтс замовчить». Даже хозяева и то заметили, что «сколько военных ни было на станции, еще никогда не было такого случая, чтобы старшина так разговаривал с офицерами, и чтобы военные в глубоком тылу распоряжались в чужих квартирах».
Тарадзе продолжал чудить. Я вошел в свободный класс, он тоже туда зашел.
- Вы в какую группу записываетесь? - спросил я шутя.
Он тоже начал шутить, причем сильно кричал. Я, опять же, шутя, сказал:
- Вызовите своих родителей. Вы нарушаете дисциплину.
Он вышел и привел с собой трех молоденьких учительниц:
- Вот мои мама, тетя и бабушка.
Мы посмеялись. Он тем временем шептал на ухо одной из них: «Он хочет завести с вами любовь».
Пошел на базар: вино - 60 рублей литр. Подошел - ругань: бойцы грозились конфисковать вино за то, что дорого продается. Хозяйка упрашивала пощадить ее и оставить вино. Я спросил: «В чем дело?» Боец, назвавшийся представителем комендатуры и успевший уже проверить документы торговки, предложил: «Вы хоть офицера угостите стаканчиком! Офицеру в первую очередь полагается!»
Продавщица налила шестисотграммовую. Я долго отказывался, но боец настоял на своем. Выпил. Сразу ничего, но потом почувствовал действие напитка и сильно чудил. Сейчас только все прошло, и голова освежела, только боль продолжает кружить ее.
Отправил сегодня письма маме, О. Ш[туль], папе, Софе Р[абиной], Ане Кор[откиной].
«Историю» довел лишь до Днепра (от Ново-Петровки). После вторичной обработки неплохо получилось, на мой взгляд.
Георгий Князев, историк-архивист, 57 лет, ответственный работник Архива АН СССР, Ленинград:
13 сентября.
Брат (двоюродный) пишет с фронта: «...Враг на ряде участков еще силен. Вы знаете, где я нахожусь и что представляет собой данный участок, где противник дерется за каждый миллиметр земли; так что предстоят еще большие битвы. Но уверенность в успехе все же доминирует в моем сознании, а желание усиливает и укрепляет веру.
Я вспоминаю конец 1941 и начало 1942 года, когда положение было критическое, особенно на нашем, трижды отрезанном блокадой, участке - я вступил в коммунистическую партию, прежде оценив общую обстановку и соотношение потенциальных сил нашей страны.
Без колебаний верил, что мы должны победить. Правда, теперь это бесспорно [ясно] любому ребенку, да и самому убийце Гитлеру... Но и тогда я не боялся за жизнь. Тогда нужна была борьба не на жизнь, а на смерть. Другого выхода не было. Либо ты убей, либо тебя убьют. Теперь, когда общая картина стала ясной и потенциальные силы дали определенное направление - движение военного механизма, который работает с постоянным ускорением, - хочется уже не только побеждать, но и быть живым...»
Ему только что минуло 25 лет!..
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
13 сентября.
Сентябрит. Окладной дождь. У Ляли болит сердце от неумеренной работы на огороде. Ох, и дорого мне обойдутся ее помидоры! Поскорее бы ее оторвать от «природы» в Москву, а на весну м. б. куда-нибудь увезти и на даче посадить тещу.
Читал в Лит. газете нападение на Федина за книгу о Горьком. Читал почти без неприязненного чувства к нападающим: до того уж в прошлом и сам Горький, и его барабаны. Может быть, очень бы кстати было бы выступить мне со скандальной речью вроде такой: - Вы нападаете на Федина, который отдал должное писателю А.М. Ремизову, вы понимаете защиту Ремизова, как уклон от современности к прошлому. Но Ремизов ведь единственный из русских писателей, кто сознательно писал о родине нашей, о лучшем и низком в России. Вспомните, что революция в этом отношении не развязала рук писателю, а как раз наоборот, связала. В то время даже в анкете нельзя было назвать себя великоруссом. Но вот пришло время великих испытаний России, и вспомнили родину, и забили барабаны о родине, воины надели погоны, в церкви стали Богу молиться за спасение родины. Не пора ли вспомнить Ремизова?
А что Горький у Федина изображен как робот мудрости, распределявший ее в тысячах писем малообразованным и простодушным пишущим гражданам, то ведь это же и правда: Горький был именно роботом пропаганды. И почему нападают на Федина, если мне же самому в личной беседе в Кремле по поводу чествования Чехова М.И. Калинин сказал: - А Горький вовсе не был так талантлив, как Чехов, как вообще об этом говорят: он был «публицистом». - Может быть правдоискателем? - возразили мы. - Да, да, публицистом, - ответил М. И. - Так вот Калинин в Кремле может искренно высказываться, почему же писатель не может и не должен исходить из своего мнения, а танцевать от печки?
И вот за то, что Федин не танцует от печки, вы называете его несовременным. Увы, сам Горький давно уже в прошлом, и если вы хотите быть совсем современными, то возьмите лучше не Горького, а боевого генерала в орденах за литургией в церкви Ильи Обыденного. Генерал этот молится Богу за спасение родины. Быть может, он поминает своих родных и умерших близких, узнавая в них те добрые силы, которые создали и его самого в лучших достижениях. А Ремизов разве не похож на этого генерала, не он ли единственный всю жизнь писал, предчувствуя ужасные страдания родной земли?
Мира (Мария-Цецилия) Мендельсон-Прокофьева, 29 лет, Москва:
13 сентября.
Ездили на Потылиху, слушали в исполнении певицы Левиной «Океан-море». Сережа советовал ей постараться петь так, чтобы голос звучал более старчески (песню эту поет старуха), как будто к губам приложена папиросная бумага, как через гребенку. Кажется, Сергей Михайлович и Сережа нашли ее исполнение удовлетворительным. Потом записывали на пленку музыку к эпизоду «Болезнь Анастасии», «Отравление Анастасии Ефросиньей». Сережа играл на рояле и пел. Чтобы не сбиваться в темпах, он попросил метроном. Мерный стук метронома неожиданно раздражил Сергея Михайловича. Сначала он жалобно умолял убрать его, но, видя бесполезность просьб, надел на метроном свою шляпу. Но Сереже надо было «смотреть в глаза» метроному и Сергей Михайлович вынужден был уступить. Шутя, он начал прохаживаться по комнате, соразмеряя свои шаги с ударами ненавистного механизма.