23 августа. Евгений Евтушенко
ПЯТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИКОВ
Пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше…
Б. Ахмадулина
Пятнадцать мальчиков - да, Белла Ахмадулина! -
пятнадцать мальчиков - наивные, жестокие,
сидели на циновочках ссутуленно
в пещере сталактитовой под Токио.
Срывались наземь капли, четко тикая.
Цитировали мальчики Маркузе,
и вся система капиталистическая
была не в их мятежном, строгом вкусе.
Они - уроды общества уродского -
хотели быть предтеч своих не ниже.
В любом - помимо маленького Троцкого -
сидел пусть самый крохотный, но Ницше.
О методах отчаянно заспорили,
и в ком-то что-то вспыхнуло начальничье,
и сразу встала за спиной истории
тень азиатской роковой нечаевщины.
И спор о методах стал методом убийства.
Когда один сказал, что не согласен,
его четырнадцать других связали быстро
и удушили, ибо стал опасен.
«А жаль его…» - вдруг некто из четырнадцати
сказал другим безжалостным тринадцати.
Тринадцать с ним не стали долго чикаться.
Повесили - и точка! Что трепаться!
Как заговора вечная обыденность,
смерть вновь толкала удушать живое.
Двенадцать стало их. Потом одиннадцать.
И десять, девять, восемь… После - двое.
«Я буду главным в нашей революции… -
сказал один из них. - Ты будешь замом…»
Другой в момент успел к нему рвануться
и стал душить: «Я буду главным самым…»
Друг друга душат люди от ущербности:
в пещере это было, и пещерно,
но есть всегда звериный дух пещерности
во всем, что беспощадно, беспрошенно.
Не занесенные на вечные скрижали,
подкошенные комплексным недугом,
пятнадцать мальчиков наутро там лежали,
в борьбе за власть задушены друг другом.
Так гибнет личность, вставшая над личностью.
Капитализм, который это видел,
скрывая радость с мудрою тактичностью,
глаз уголки платочком даже вытер.
Есть в этом ужас факта достоверного.
Тот обречен, кто в заговоры влюбится,
и сделал бы я «Бесов» Достоевского
настольной книгой каждой революции.
Как сделать, чтоб, забыв отмщать расправою,
друг друга не душили бы по-волчьи
и этим не душили дело правое
пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше?
Больница МПС, 22-23 августа 1974.
Примечание
Белла Ахмадулина:
***
Пятнадцать мальчиков, а может быть и больше,
а может быть, и меньше, чем пятнадцать,
испуганными голосами
мне говорили:
«Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств».
Я отвечала им примерно вот что:
«Мне некогда».
Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.
Пятнадцать мальчиков надломленными голосами
мне говорили:
«Я никогда тебя не разлюблю».
Я отвечала им примерно вот что:
«Посмотрим».
Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.
Они исполнили тяжелую повинность
подснежников, отчаянья и писем.
Их любят девушки -
иные красивее, чем я,
иные некрасивее.
Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно, а подчас злорадно
приветствуют меня при встрече,
приветствуют во мне при встрече
свое освобождение, нормальный сон и пищу...
Напрасно ты идешь, последний мальчик.
Поставлю я твои подснежники в стакан,
и коренастые их стебли обрастут
серебряными пузырьками...
Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,
и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,
как будто победил меня,
а я пойду по улице, по улице...
1950-ые
Пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше…
Б. Ахмадулина
Пятнадцать мальчиков - да, Белла Ахмадулина! -
пятнадцать мальчиков - наивные, жестокие,
сидели на циновочках ссутуленно
в пещере сталактитовой под Токио.
Срывались наземь капли, четко тикая.
Цитировали мальчики Маркузе,
и вся система капиталистическая
была не в их мятежном, строгом вкусе.
Они - уроды общества уродского -
хотели быть предтеч своих не ниже.
В любом - помимо маленького Троцкого -
сидел пусть самый крохотный, но Ницше.
О методах отчаянно заспорили,
и в ком-то что-то вспыхнуло начальничье,
и сразу встала за спиной истории
тень азиатской роковой нечаевщины.
И спор о методах стал методом убийства.
Когда один сказал, что не согласен,
его четырнадцать других связали быстро
и удушили, ибо стал опасен.
«А жаль его…» - вдруг некто из четырнадцати
сказал другим безжалостным тринадцати.
Тринадцать с ним не стали долго чикаться.
Повесили - и точка! Что трепаться!
Как заговора вечная обыденность,
смерть вновь толкала удушать живое.
Двенадцать стало их. Потом одиннадцать.
И десять, девять, восемь… После - двое.
«Я буду главным в нашей революции… -
сказал один из них. - Ты будешь замом…»
Другой в момент успел к нему рвануться
и стал душить: «Я буду главным самым…»
Друг друга душат люди от ущербности:
в пещере это было, и пещерно,
но есть всегда звериный дух пещерности
во всем, что беспощадно, беспрошенно.
Не занесенные на вечные скрижали,
подкошенные комплексным недугом,
пятнадцать мальчиков наутро там лежали,
в борьбе за власть задушены друг другом.
Так гибнет личность, вставшая над личностью.
Капитализм, который это видел,
скрывая радость с мудрою тактичностью,
глаз уголки платочком даже вытер.
Есть в этом ужас факта достоверного.
Тот обречен, кто в заговоры влюбится,
и сделал бы я «Бесов» Достоевского
настольной книгой каждой революции.
Как сделать, чтоб, забыв отмщать расправою,
друг друга не душили бы по-волчьи
и этим не душили дело правое
пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше?
Больница МПС, 22-23 августа 1974.
Примечание
Белла Ахмадулина:
***
Пятнадцать мальчиков, а может быть и больше,
а может быть, и меньше, чем пятнадцать,
испуганными голосами
мне говорили:
«Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств».
Я отвечала им примерно вот что:
«Мне некогда».
Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.
Пятнадцать мальчиков надломленными голосами
мне говорили:
«Я никогда тебя не разлюблю».
Я отвечала им примерно вот что:
«Посмотрим».
Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.
Они исполнили тяжелую повинность
подснежников, отчаянья и писем.
Их любят девушки -
иные красивее, чем я,
иные некрасивее.
Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно, а подчас злорадно
приветствуют меня при встрече,
приветствуют во мне при встрече
свое освобождение, нормальный сон и пищу...
Напрасно ты идешь, последний мальчик.
Поставлю я твои подснежники в стакан,
и коренастые их стебли обрастут
серебряными пузырьками...
Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,
и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,
как будто победил меня,
а я пойду по улице, по улице...
1950-ые