22 августа. Василий Шукшин
И РАЗЫГРАЛИСЬ ЖЕ КОНИ В ПОЛЕ
И разыгрались же кони в поле, Поископытили всю зарю.
Что они делают?
Чью они долю Мыкают по полю?
Уж не мою ль?
Тихо в поле.
Устали кони…
Тихо в поле - Зови, не зови.
В сонном озере, как в иконе, - Красный оклад зари.
Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба - красивая. Силу он в себе чуял большую.
«Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, - думал он, - измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни - вот тогда поглядим».
В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И теперь сидел на его кровати - большой, загоревший, в бостоновом костюме, - ждал. От нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил губой толстый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он внимательно разглядывал их, поднимал массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые - как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить что-то, но не спрашивал. Опять слюнявил палец и осторожно переворачивал страницу.
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. «Да ты спроси у меня-а! - орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. - Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неделю приезжали. Все - алкоголики! Даже бабы. И трепачи». Минька уперся на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
- Ну, как ты здесь? - спросил Кондрат.
- Нормально.
Некоторое время молчали.
- Тут у вас выпить-то хоть можно? - спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента.
Тот понял это по-своему:
- Сейчас займем где-нибудь… Завтра стипуха.
Кондрат даже покраснел.
- Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет вам, если мы тут малость выпьем?
- Вообще-то не положено, - сказал Минька и улыбнулся. Странно было видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. - В исключительных случаях только…
- Ну и пошли! - Кондрат поднялся. - Скажете потом, что был исключительный случай.
Пошли в магазин.
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты… Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сердито: «Ладно, не твое дело».
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой - снисходительный - тон.
- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь небось?
- Что за глупости! Кого забуду?..
- Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать… А?
- Конечно.
Выпили вчетвером - пришел еще один товарищ Миньки.
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину - под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело.
- Туго приходится? - расспрашивал он ребят.
- Ничего…
- Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут - книжки читать надо. А?
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
- А я считаю - правильно! - басил Кондрат. - Раз приехали учиться, учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано - сопли еще по колена… Я на Миньку в прошлом году обиделся… Я снимаю свой упрек, Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет получаться насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает, какой у меня клуб - со столбами. Чем в Москве-то ошиваться…
- Тять…
- Не то говорю? Ну ладно, ладно… Вы же ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает…
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку - ВДНХ. Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
- Вот ты, например, человек, - заговорил он, слегка пошатываясь. И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты - это же не я, верно? Понимаешь?
- Понимаю. - Кондрат шел ровно, не шатался. - Тут дурак поймет.
- Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку… Все выходки твои, как у нас говорят.
- А то ты не знаешь?
- Я к примеру говорю.
- Ну-ка попробуй мою походку, - заинтересовался Кондрат.
- Господи! - воскликнул Минька. - Это ж пустяк! - Он вышел вперед и пошел, как отец, - засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
- Похоже! - заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
- Похоже ведь! - обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. - Меня показывает - как я хожу.
Миньке стало неудобно.
- Молодец, - серьезно похвалил Кондрат. - Учись - дело будет.
- Да это что!.. Это не главное. - Минька был счастлив. - Главное: донести твой характер, душу… А это, что я сейчас делал, - это обезьянничанье. За это нас долбают.
- Пошто долбают?
- Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы… Вот я тебя играю, так?
- Ну.
- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я - художник…
- Счас пойдем глянем одного жеребца, - заговорил вдруг Кондрат серьезно. - Жеребец на выставке стоит образцовый!.. - Он зло сплюнул, покачал головой. - Буяна помнишь?
- Помню.
- Приезжала нынче комиссия смотреть - я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец… Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе - в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее - кругами, кругами - черные стремительные тени, и не слышно топота коней - тихо.
- Буяна помню, как же, - негромко сказал Минька. - Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо зло.
- Я его последнее время сам выхаживал, - заговорил он. - Фикус ему в конюшню поставил - у него там как у невесты в горнице стало. Как дите родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. Кондрат замолчал. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста… Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра… Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.
- Да, - сказал он.
- Со всего края приезжали смотреть…
- Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фиолетовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.
Остановились около него.
- Этот?
- Но. - Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. - Он самый.
- Орловский.
- По блату выставили.
- Красивый.
- «Красивый», - передразнил сына Кондрат. - Ты уж… лучше походки изучай, раз не понимаешь.
- Чего ты? - обиделся Минька.
- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят - тогда посмотри, что от этой красоты останется.
- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
- Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так… Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! - Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. Тр-р, той! - прикрикнул Кондрат. - Гляди сюда - это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит…
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
- Гражданин, вы зачем зашли туда?
- На коняку вашего любуюсь.
- Смотреть отсюда можно. Выйдите.
- А если я хочу ближе?
- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.
- Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа!
Служитель не понимал, о чем идет речь.
Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:
- Вопрос можно задать?
- Пожалуйста. - Служитель важно склонил голову набок.
- Этот конь - он кто: жеребец или кобыла?
Служитель взялся за живот… Он хохотал от души, как, наверно, не хохотал давно.
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
- Так ты, значит… Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
- Смотри не надсадись, - сказал Кондрат.
Служитель вытер глаза.
- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
- Но?
- Что «но»?
- Неужели жеребец?
- Конечно, жеребец.
- Значит, я Василиса Прекрасная.
- При чем тут Василиса?
- При том, что это не жеребец. Это - ишак.
Служитель рассердился.
- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
- Иди сам похмелись! А не то - съезди вон на своем жеребце. На нем только в кабак и ездить.
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.
- Выйдите отсюда! Давайте, давайте… А то сейчас милицию позову. Он тронул Кондрата за руку.
Кондрат зашагал от конюшни. Минька - за ним.
- Видел жеребца? - Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. - Приеду, пойду к той комиссии… Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии… Черти.
Минька тоже закурил.
- Куда сейчас?
- На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко.
- Как вы там? - спросил он.
- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила один раз ночью - вроде ее кто-то в окно позвал. Я вышел - никого нету. Тоскует, вот и кажется.
Минька нахмурился.
- Чего она?..
- Так ить наше дело теперь не молодое… «Чего»!
- А в деревне как?
- Что в деревне?
- Ничего не изменилось?
- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом помнишь? Гречиху вечно сеяли…
- Но.
- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики говорят, зря.
Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: «А что, по вечерам гуляют с гармошками?» Несерьезно. Да и спрашивать нечего - гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там - мать, ребята-дружки…
- Через трое суток дома будешь.
- Ты-то не приедешь летом?
- Не знаю. Кружок тут один веду… Не знаю, может, приеду.
- На будущий год он здесь будет, - твердо сказал Кондрат. - Я своего добьюсь.
- Кто?
- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую.
- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
- Тоскуешь здесь?
- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького - там весело.
- Москва, - раздумчиво сказал Кондрат. - На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то?
- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на метро одна- пересадка, и все.
Кондрат посмотрел на сына.
- Ты уж освоился тут.
- Не совсем, но…
- Москва, - еще раз сказал Кондрат. - Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была.
На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало.
Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.
По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно.
«И все они сейчас поедут», - думал Минька.
В купе пахло чем-то свежим - не то краской, не то кожей.
Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжающим.
Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.
Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.
«Что он так? Как в последний раз», - подумал Минька.
Поезд все не трогался.
Наконец тронулся.
Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Он тоже смотрел на него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же - внимательно и строго.
Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу… И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу.
Минька пошел домой.
Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, нарочно сворачивал в какие-то переулки - чтоб устать и прийти и сразу уснуть.
В комнате никого не было. На столе осталась всевозможная закуска и стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.
Минька разобрал постель… Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и лег.
Взошла луна. В комнате стало светло. Минька представил, как грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец… Отец смотрит, наверно, в окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни…
Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который раз, увидел: степь и табун лошадей несется по степи…
С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней комнате играет радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и хохочет - громко и глупо.
Василий Шукшин, «И разыгрались же кони в поле» рассказ был впервые опубликован 22 августа 1964 года в «Литературной газете».
И разыгрались же кони в поле, Поископытили всю зарю.
Что они делают?
Чью они долю Мыкают по полю?
Уж не мою ль?
Тихо в поле.
Устали кони…
Тихо в поле - Зови, не зови.
В сонном озере, как в иконе, - Красный оклад зари.
Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба - красивая. Силу он в себе чуял большую.
«Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, - думал он, - измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни - вот тогда поглядим».
В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И теперь сидел на его кровати - большой, загоревший, в бостоновом костюме, - ждал. От нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил губой толстый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он внимательно разглядывал их, поднимал массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые - как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить что-то, но не спрашивал. Опять слюнявил палец и осторожно переворачивал страницу.
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. «Да ты спроси у меня-а! - орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. - Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неделю приезжали. Все - алкоголики! Даже бабы. И трепачи». Минька уперся на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
- Ну, как ты здесь? - спросил Кондрат.
- Нормально.
Некоторое время молчали.
- Тут у вас выпить-то хоть можно? - спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента.
Тот понял это по-своему:
- Сейчас займем где-нибудь… Завтра стипуха.
Кондрат даже покраснел.
- Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет вам, если мы тут малость выпьем?
- Вообще-то не положено, - сказал Минька и улыбнулся. Странно было видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. - В исключительных случаях только…
- Ну и пошли! - Кондрат поднялся. - Скажете потом, что был исключительный случай.
Пошли в магазин.
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты… Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сердито: «Ладно, не твое дело».
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой - снисходительный - тон.
- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь небось?
- Что за глупости! Кого забуду?..
- Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать… А?
- Конечно.
Выпили вчетвером - пришел еще один товарищ Миньки.
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину - под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело.
- Туго приходится? - расспрашивал он ребят.
- Ничего…
- Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут - книжки читать надо. А?
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
- А я считаю - правильно! - басил Кондрат. - Раз приехали учиться, учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано - сопли еще по колена… Я на Миньку в прошлом году обиделся… Я снимаю свой упрек, Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет получаться насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает, какой у меня клуб - со столбами. Чем в Москве-то ошиваться…
- Тять…
- Не то говорю? Ну ладно, ладно… Вы же ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает…
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку - ВДНХ. Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
- Вот ты, например, человек, - заговорил он, слегка пошатываясь. И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты - это же не я, верно? Понимаешь?
- Понимаю. - Кондрат шел ровно, не шатался. - Тут дурак поймет.
- Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку… Все выходки твои, как у нас говорят.
- А то ты не знаешь?
- Я к примеру говорю.
- Ну-ка попробуй мою походку, - заинтересовался Кондрат.
- Господи! - воскликнул Минька. - Это ж пустяк! - Он вышел вперед и пошел, как отец, - засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
- Похоже! - заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
- Похоже ведь! - обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. - Меня показывает - как я хожу.
Миньке стало неудобно.
- Молодец, - серьезно похвалил Кондрат. - Учись - дело будет.
- Да это что!.. Это не главное. - Минька был счастлив. - Главное: донести твой характер, душу… А это, что я сейчас делал, - это обезьянничанье. За это нас долбают.
- Пошто долбают?
- Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы… Вот я тебя играю, так?
- Ну.
- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я - художник…
- Счас пойдем глянем одного жеребца, - заговорил вдруг Кондрат серьезно. - Жеребец на выставке стоит образцовый!.. - Он зло сплюнул, покачал головой. - Буяна помнишь?
- Помню.
- Приезжала нынче комиссия смотреть - я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец… Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе - в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее - кругами, кругами - черные стремительные тени, и не слышно топота коней - тихо.
- Буяна помню, как же, - негромко сказал Минька. - Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо зло.
- Я его последнее время сам выхаживал, - заговорил он. - Фикус ему в конюшню поставил - у него там как у невесты в горнице стало. Как дите родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. Кондрат замолчал. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста… Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра… Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.
- Да, - сказал он.
- Со всего края приезжали смотреть…
- Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фиолетовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.
Остановились около него.
- Этот?
- Но. - Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. - Он самый.
- Орловский.
- По блату выставили.
- Красивый.
- «Красивый», - передразнил сына Кондрат. - Ты уж… лучше походки изучай, раз не понимаешь.
- Чего ты? - обиделся Минька.
- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят - тогда посмотри, что от этой красоты останется.
- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
- Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так… Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! - Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. Тр-р, той! - прикрикнул Кондрат. - Гляди сюда - это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит…
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
- Гражданин, вы зачем зашли туда?
- На коняку вашего любуюсь.
- Смотреть отсюда можно. Выйдите.
- А если я хочу ближе?
- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.
- Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа!
Служитель не понимал, о чем идет речь.
Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:
- Вопрос можно задать?
- Пожалуйста. - Служитель важно склонил голову набок.
- Этот конь - он кто: жеребец или кобыла?
Служитель взялся за живот… Он хохотал от души, как, наверно, не хохотал давно.
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
- Так ты, значит… Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
- Смотри не надсадись, - сказал Кондрат.
Служитель вытер глаза.
- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
- Но?
- Что «но»?
- Неужели жеребец?
- Конечно, жеребец.
- Значит, я Василиса Прекрасная.
- При чем тут Василиса?
- При том, что это не жеребец. Это - ишак.
Служитель рассердился.
- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
- Иди сам похмелись! А не то - съезди вон на своем жеребце. На нем только в кабак и ездить.
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.
- Выйдите отсюда! Давайте, давайте… А то сейчас милицию позову. Он тронул Кондрата за руку.
Кондрат зашагал от конюшни. Минька - за ним.
- Видел жеребца? - Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. - Приеду, пойду к той комиссии… Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии… Черти.
Минька тоже закурил.
- Куда сейчас?
- На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко.
- Как вы там? - спросил он.
- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила один раз ночью - вроде ее кто-то в окно позвал. Я вышел - никого нету. Тоскует, вот и кажется.
Минька нахмурился.
- Чего она?..
- Так ить наше дело теперь не молодое… «Чего»!
- А в деревне как?
- Что в деревне?
- Ничего не изменилось?
- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом помнишь? Гречиху вечно сеяли…
- Но.
- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики говорят, зря.
Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: «А что, по вечерам гуляют с гармошками?» Несерьезно. Да и спрашивать нечего - гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там - мать, ребята-дружки…
- Через трое суток дома будешь.
- Ты-то не приедешь летом?
- Не знаю. Кружок тут один веду… Не знаю, может, приеду.
- На будущий год он здесь будет, - твердо сказал Кондрат. - Я своего добьюсь.
- Кто?
- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую.
- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
- Тоскуешь здесь?
- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького - там весело.
- Москва, - раздумчиво сказал Кондрат. - На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то?
- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на метро одна- пересадка, и все.
Кондрат посмотрел на сына.
- Ты уж освоился тут.
- Не совсем, но…
- Москва, - еще раз сказал Кондрат. - Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была.
На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало.
Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.
По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно.
«И все они сейчас поедут», - думал Минька.
В купе пахло чем-то свежим - не то краской, не то кожей.
Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжающим.
Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.
Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.
«Что он так? Как в последний раз», - подумал Минька.
Поезд все не трогался.
Наконец тронулся.
Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Он тоже смотрел на него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же - внимательно и строго.
Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу… И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу.
Минька пошел домой.
Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, нарочно сворачивал в какие-то переулки - чтоб устать и прийти и сразу уснуть.
В комнате никого не было. На столе осталась всевозможная закуска и стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.
Минька разобрал постель… Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и лег.
Взошла луна. В комнате стало светло. Минька представил, как грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец… Отец смотрит, наверно, в окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни…
Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который раз, увидел: степь и табун лошадей несется по степи…
С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней комнате играет радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и хохочет - громко и глупо.
Василий Шукшин, «И разыгрались же кони в поле» рассказ был впервые опубликован 22 августа 1964 года в «Литературной газете».