20 августа 1944-го года
из дневников
Владимир Гельфанд, 21 год, лейтенант в стрелковой части, Польша:
20.08.1944
Оказывается, пехота сама подлезла под артогонь, раньше времени начав наступление, а саперы не разминировали минное поле противника и ушли. Петрусян мне рассказывал, что он сам разминировал большой участок у окопов противника. Первая линия ходов сообщения оказалась ложной - вырытой на полштыка. Вторая была значительно дальше, и обе разделяла сеть проволочных заграждений и минное поле. Часть людей подорвалась на минах, часть - от арт-огня. Противник не стрелял, и если бы [были] согласованные и правильные действия пехоты и артиллерии с саперами, можно было бы удачно завершить операцию.
Язык мой - враг мой! Совершил огромную глупость. Читал Пугачу дневник в присутствии бойцов. Особенно в присутствии Тарнавского. Это исключительно подлый, коварный и нахальный человек. Мне теперь придется бояться его и добиваться расположения, но я знаю, что никогда не пойду на это, и при первом же выговоре ему или взыскании он постарается меня угробить путем доноса о непозволительных записях в дневнике. Это может повлечь за собой отнятие у меня (конфискацию) дневников, и даже больше. Вот почему я хочу начать новый дневник.
Вот так из-за какого-то подлеца можно пострадать невинно. Кто его знает, что могут приписать мне за этот дневник, возможно, даже позабыв о моей жизни, о моей честной службе в Красной армии и беззаветной преданности Сталину и правительству, советскому народу. Ведь я еврей и этого никогда не забываю, хотя абсолютно не знаю еврейского языка, а русский стал мне самым близким и дорогим на свете. Я, конечно, буду изучать и другие, особенно основные западноевропейские, но тем не менее русский язык навсегда останется для меня родным языком. Советская власть и, в первую очередь, Сталин и партия стерли грань между национальностями и народами, и потому я обязан им всей своей жизнью и старанием, не говоря уже о другом, за что я так люблю и беззаветно предан СССР и ВКП(б).
Дежурю по роте. Ночь. Темная, глубокая. Ребята хорошо несут службу. Враг не пройдет! Гул орудий, рокот самолетов, ружейно-пулеметная перестрелка - впечатление рубки мяса секачом - Чак! Чак-чак! Чак-чак-чак!
Где-то на других плацдармах и участках фронта бои сильнее, чем здесь.
Собираюсь написать много писем. Пять писем получил вчера-позавчера и еще не ответил. На новый адрес мне уже пришли письма от Нины К[аменовской] и Ани Л[ившиц]. От Б[ебы] Койфман получил письмо. Легко, свежо пишет, но с ветерком холодным. Рассказывает о своем желании и цели переехать в Днепропетровск, а пока едет в Молотов в мединститут.
О Жене Максимович: «Между прочим, знаешь ли ты, что у нее есть уже сынок?» - и дальше: «Вот молодец! Я хвалю ее за храбрость!» Интересно, есть ли у Жени муж? Очевидно, Берта тоже несмелая, как и я, в разбираемом вопросе, иначе бы она не назвала этот факт храбростью.
Вадим Шефнер, поэт, 29 лет, сотрудник армейской газеты Ленинградского фронта:
20 августа.
22.30. Звездный вечер. Тепло. Мой любимый август. Почты сегодня еще не было. Написал письмо Катюше. Милой Катюше. [...] После обеда блаженствовал - лежал на койке в нашем домике, в тишине и одиночестве (все обитатели домика разъехались и разошлись), курил и читал «Девушку Севера» Оливера Кервуда. Благодать! Я эту книгу читал когда-то давно-давно и теперь с удовольствием перечел ее. Пусть это дурной вкус - я люблю Кервуда! [...] Сводка (ее сейчас принимают) сегодня хорошая. Опять продвижение. И только на одном из участков фронта немцы нас немного потеснили. А вот на нашем участке - стояние на месте. Будем мы в Гельсинках? Эх, хорошо бы! Слушал по радио игру ЦДКА - «Торпедо». 3:2 в пользу ЦДКА. Это москвичи между собой. А вот ленинградским командам уже, насколько я понимаю, не придется играть в этом сезоне на кубок СССР. Жаль.
Часом позже. Получил письмо от Катюши, очень хорошее. Сразу написал ей ответ. Как я без нее скучаю - ЧЕРТОВСКИ СКУЧАЮ.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
20 августа.
На днях, в ожидании бензина, сидел в машине и глядел на площадь Революции. В толпе я заметил, важно шел мальчик-кадет (суворовская школа) в новом мундире, с погонами и постоянно отдавал честь вправо и влево. После царства головорезов-мальчишек на наших дворах, этих червивых мальчишек с ножами в карманах, с тусклыми глазами, определяющими мгновенно глупость «старших», этот мальчик в своей форме, в своем необходимом поведении - знамя нового времени. Вот когда можно сказать, что «революция», как мы ее понимали, свое дело сделала и теперь, пусть война еще гремит, - началась мирная жизнь.
Вчера Давыдов чинил пишущую машинку, рассказывая, как одна девушка ездила в Вашингтон машинисткой и как она там скоро соскучилась по родине. Вот и все! Ничего таинственного в этой силе родины, скорее таинственна сила, могущая держать человека независимым от родины.
Два обстоятельства держат меня на родине, первое - это, конечно, язык, второе - ландшафт, который не делается, а возникает сам собой. Лес, напр., у нас прямо под Москвой растет сам, без ухода. И так мне кажется, что только у себя на родине я чувствую тайну жизни, незахватанную разумом («...странною любовью, ее не ...рассудок мой...). При нынешней-то механизации! И вот именно при ней-то я и начал особенно ценить «бесполезное», что где-то само живет и, кажется, только у себя, на родине. Что же это такое?
При встрече с Бостремом я попробовал оглушить его признанием в том, что я стал христианином и почти что остался с открытым ртом, как окунь на сухом берегу. Глядя на него, я почувствовал пустоту моих слов и что есть люди, при которых эти слова не произносятся.
Б. - неудачник (художник), пустивший в ход все человеческие средства, чтобы преодолеть зависть и боль сальеризма. Взамен пути художника он взял себе путь святости и, вероятно, не может на нем справиться, потому что этот путь взят им не сам по себе, а как заменитель. Старец, когда давал ему совет «слушаться жены и писать Ленина», понимал его в художестве его как в искушении и предлагал это средство, чтобы можно было ему стоять хоть на чем-нибудь. Время от времени он срывался [срывался с места] и бросался в художество, всегда прикрывая его религиозной темой (звездное небо, бриллиантовый крест), и возвращался неизменно к жене и к Ленину. И, наконец, убежал от жены в Туркестан. Отказался от всех благ, чтобы писать Христа. И говорит теперь, что его заставили замазать Христа (?), и он вернулся к жене (кажется, жена за ним приехала). Теперь пишет Сталина в маршальских погонах. Говорит, что на днях отправится в санаторий и там восстановит Христа.
Ляля к нему очень хорошо отнеслась, но потом через неделю сказала: - Его путь от нас очень далек. И я ей ответил: - Да, это верно: ты далека от него, потому что по природе своей очень добра, а я живу тоже в таланте.
Лидия Чуковская, литературный редактор, 37 лет, Москва(?):
20 августа.
Вечером жадно взялась за Герцена. Не могу читать его семейных писем - какая боль. Эта женщина опутала его и загубила, как рак. Почему один гнусный, но уверенный в себе человек сильнее благородных? Она лишила его детей, дома. Совершенное неуважение к труду, к работе, совершенная праздность - под предлогом воспитания детей и разумеется абсолютная неспособность воспитывать. Гибель Лизы естественно вытекает из ее детства… Маленькие умерли - и в своем отчаянии как она умело спекулирует их смертью, чтобы приковать Герцена, обезоружить его, отравить. Нет, мужчины бывают ничтожны и трусливы, но женщины, жаждущие «любви» и никого не любящие - о какая это страшная сила! Как хочется - когда читаешь - чтобы он наконец оставил ее, но он только просит «не хорошо так», «пойми» и пр., прикованный к ней Лизой и тем, что она - не жена. (Разумеется, она спекулирует своей «брошенностью».)
Всё очень страшно и очень знакомо.
Особенно страшно то место, где он пишет Огареву, что успокоить N можно только физической близостью - и осуществляет свое намерение, сознательно осуществляет, для Лизы.
Все для Лизы - и всё калечит Лизу.
А сколько у него сил - из города в город - проводить Тату - проводить N и Лизу - вернуться - опять проводить - снять дом - писать Тате воспитательные письма - воспитывать на расстоянии и вблизи - и это кроме «Колокола». Гений, гениальная воля - гениальное здоровье - и управился со всем этим - рак.
А она какие болтливые письма, дурного тона, злобные - и всё о любви. Она хочет только любить и простить и начать новую эпоху и уврачевать все раны - а сама только жалит, гадит, травит, калечит и вытягивает жилы.
Владимир Гельфанд, 21 год, лейтенант в стрелковой части, Польша:
20.08.1944
Оказывается, пехота сама подлезла под артогонь, раньше времени начав наступление, а саперы не разминировали минное поле противника и ушли. Петрусян мне рассказывал, что он сам разминировал большой участок у окопов противника. Первая линия ходов сообщения оказалась ложной - вырытой на полштыка. Вторая была значительно дальше, и обе разделяла сеть проволочных заграждений и минное поле. Часть людей подорвалась на минах, часть - от арт-огня. Противник не стрелял, и если бы [были] согласованные и правильные действия пехоты и артиллерии с саперами, можно было бы удачно завершить операцию.
Язык мой - враг мой! Совершил огромную глупость. Читал Пугачу дневник в присутствии бойцов. Особенно в присутствии Тарнавского. Это исключительно подлый, коварный и нахальный человек. Мне теперь придется бояться его и добиваться расположения, но я знаю, что никогда не пойду на это, и при первом же выговоре ему или взыскании он постарается меня угробить путем доноса о непозволительных записях в дневнике. Это может повлечь за собой отнятие у меня (конфискацию) дневников, и даже больше. Вот почему я хочу начать новый дневник.
Вот так из-за какого-то подлеца можно пострадать невинно. Кто его знает, что могут приписать мне за этот дневник, возможно, даже позабыв о моей жизни, о моей честной службе в Красной армии и беззаветной преданности Сталину и правительству, советскому народу. Ведь я еврей и этого никогда не забываю, хотя абсолютно не знаю еврейского языка, а русский стал мне самым близким и дорогим на свете. Я, конечно, буду изучать и другие, особенно основные западноевропейские, но тем не менее русский язык навсегда останется для меня родным языком. Советская власть и, в первую очередь, Сталин и партия стерли грань между национальностями и народами, и потому я обязан им всей своей жизнью и старанием, не говоря уже о другом, за что я так люблю и беззаветно предан СССР и ВКП(б).
Дежурю по роте. Ночь. Темная, глубокая. Ребята хорошо несут службу. Враг не пройдет! Гул орудий, рокот самолетов, ружейно-пулеметная перестрелка - впечатление рубки мяса секачом - Чак! Чак-чак! Чак-чак-чак!
Где-то на других плацдармах и участках фронта бои сильнее, чем здесь.
Собираюсь написать много писем. Пять писем получил вчера-позавчера и еще не ответил. На новый адрес мне уже пришли письма от Нины К[аменовской] и Ани Л[ившиц]. От Б[ебы] Койфман получил письмо. Легко, свежо пишет, но с ветерком холодным. Рассказывает о своем желании и цели переехать в Днепропетровск, а пока едет в Молотов в мединститут.
О Жене Максимович: «Между прочим, знаешь ли ты, что у нее есть уже сынок?» - и дальше: «Вот молодец! Я хвалю ее за храбрость!» Интересно, есть ли у Жени муж? Очевидно, Берта тоже несмелая, как и я, в разбираемом вопросе, иначе бы она не назвала этот факт храбростью.
Вадим Шефнер, поэт, 29 лет, сотрудник армейской газеты Ленинградского фронта:
20 августа.
22.30. Звездный вечер. Тепло. Мой любимый август. Почты сегодня еще не было. Написал письмо Катюше. Милой Катюше. [...] После обеда блаженствовал - лежал на койке в нашем домике, в тишине и одиночестве (все обитатели домика разъехались и разошлись), курил и читал «Девушку Севера» Оливера Кервуда. Благодать! Я эту книгу читал когда-то давно-давно и теперь с удовольствием перечел ее. Пусть это дурной вкус - я люблю Кервуда! [...] Сводка (ее сейчас принимают) сегодня хорошая. Опять продвижение. И только на одном из участков фронта немцы нас немного потеснили. А вот на нашем участке - стояние на месте. Будем мы в Гельсинках? Эх, хорошо бы! Слушал по радио игру ЦДКА - «Торпедо». 3:2 в пользу ЦДКА. Это москвичи между собой. А вот ленинградским командам уже, насколько я понимаю, не придется играть в этом сезоне на кубок СССР. Жаль.
Часом позже. Получил письмо от Катюши, очень хорошее. Сразу написал ей ответ. Как я без нее скучаю - ЧЕРТОВСКИ СКУЧАЮ.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
20 августа.
На днях, в ожидании бензина, сидел в машине и глядел на площадь Революции. В толпе я заметил, важно шел мальчик-кадет (суворовская школа) в новом мундире, с погонами и постоянно отдавал честь вправо и влево. После царства головорезов-мальчишек на наших дворах, этих червивых мальчишек с ножами в карманах, с тусклыми глазами, определяющими мгновенно глупость «старших», этот мальчик в своей форме, в своем необходимом поведении - знамя нового времени. Вот когда можно сказать, что «революция», как мы ее понимали, свое дело сделала и теперь, пусть война еще гремит, - началась мирная жизнь.
Вчера Давыдов чинил пишущую машинку, рассказывая, как одна девушка ездила в Вашингтон машинисткой и как она там скоро соскучилась по родине. Вот и все! Ничего таинственного в этой силе родины, скорее таинственна сила, могущая держать человека независимым от родины.
Два обстоятельства держат меня на родине, первое - это, конечно, язык, второе - ландшафт, который не делается, а возникает сам собой. Лес, напр., у нас прямо под Москвой растет сам, без ухода. И так мне кажется, что только у себя на родине я чувствую тайну жизни, незахватанную разумом («...странною любовью, ее не ...рассудок мой...). При нынешней-то механизации! И вот именно при ней-то я и начал особенно ценить «бесполезное», что где-то само живет и, кажется, только у себя, на родине. Что же это такое?
При встрече с Бостремом я попробовал оглушить его признанием в том, что я стал христианином и почти что остался с открытым ртом, как окунь на сухом берегу. Глядя на него, я почувствовал пустоту моих слов и что есть люди, при которых эти слова не произносятся.
Б. - неудачник (художник), пустивший в ход все человеческие средства, чтобы преодолеть зависть и боль сальеризма. Взамен пути художника он взял себе путь святости и, вероятно, не может на нем справиться, потому что этот путь взят им не сам по себе, а как заменитель. Старец, когда давал ему совет «слушаться жены и писать Ленина», понимал его в художестве его как в искушении и предлагал это средство, чтобы можно было ему стоять хоть на чем-нибудь. Время от времени он срывался [срывался с места] и бросался в художество, всегда прикрывая его религиозной темой (звездное небо, бриллиантовый крест), и возвращался неизменно к жене и к Ленину. И, наконец, убежал от жены в Туркестан. Отказался от всех благ, чтобы писать Христа. И говорит теперь, что его заставили замазать Христа (?), и он вернулся к жене (кажется, жена за ним приехала). Теперь пишет Сталина в маршальских погонах. Говорит, что на днях отправится в санаторий и там восстановит Христа.
Ляля к нему очень хорошо отнеслась, но потом через неделю сказала: - Его путь от нас очень далек. И я ей ответил: - Да, это верно: ты далека от него, потому что по природе своей очень добра, а я живу тоже в таланте.
Лидия Чуковская, литературный редактор, 37 лет, Москва(?):
20 августа.
Вечером жадно взялась за Герцена. Не могу читать его семейных писем - какая боль. Эта женщина опутала его и загубила, как рак. Почему один гнусный, но уверенный в себе человек сильнее благородных? Она лишила его детей, дома. Совершенное неуважение к труду, к работе, совершенная праздность - под предлогом воспитания детей и разумеется абсолютная неспособность воспитывать. Гибель Лизы естественно вытекает из ее детства… Маленькие умерли - и в своем отчаянии как она умело спекулирует их смертью, чтобы приковать Герцена, обезоружить его, отравить. Нет, мужчины бывают ничтожны и трусливы, но женщины, жаждущие «любви» и никого не любящие - о какая это страшная сила! Как хочется - когда читаешь - чтобы он наконец оставил ее, но он только просит «не хорошо так», «пойми» и пр., прикованный к ней Лизой и тем, что она - не жена. (Разумеется, она спекулирует своей «брошенностью».)
Всё очень страшно и очень знакомо.
Особенно страшно то место, где он пишет Огареву, что успокоить N можно только физической близостью - и осуществляет свое намерение, сознательно осуществляет, для Лизы.
Все для Лизы - и всё калечит Лизу.
А сколько у него сил - из города в город - проводить Тату - проводить N и Лизу - вернуться - опять проводить - снять дом - писать Тате воспитательные письма - воспитывать на расстоянии и вблизи - и это кроме «Колокола». Гений, гениальная воля - гениальное здоровье - и управился со всем этим - рак.
А она какие болтливые письма, дурного тона, злобные - и всё о любви. Она хочет только любить и простить и начать новую эпоху и уврачевать все раны - а сама только жалит, гадит, травит, калечит и вытягивает жилы.