13 августа 1944-го года
из дневников
Александр Лесин, выпускник библиотечного института, 23 года, сотрудник редакции дивизионной газеты:
13 августа
Мы, втроем, в пути. Машина забарахлила - вот и остановились. Шофер приоткрыл радиатор, вдвоем с Гамарьяном налаживают. А мы с Тарасом отошли в сторонку, легли под кустик на теплую траву и смотрим в небо. На нем ни облачка. Глубокая голубень. И такое спокойное солнце.
- Я записываю в тетрадь, изредка посматриваю на Тараса. Он заложил руки за голову, растянулся, и словно бы нет его. Всю дорогу в машине без умолку рассказывал нам с майором разные случаи батальонной жизни: то заливисто, по-девичьи, смеялся, то начинал ругать кого-то, а тут приумолк.
- Тарас, - толкаю его в бок. А он сердито:
- Не мешай.
Что «не мешай»?
- Слушать..
Тарас слушал птиц. Может быть, впервые за многие месяцы.
- Ты понимаешь, Александр…
- Понимаю.
- А, ничего ты не понимаешь,- и начал издеваться надо мной и моими стихами: мол, грома в них много.
Я уже пожалел, что не дал ему досказать первую мысль, когда он обратился ко мне: «Ты понимаешь, Александр...». Теперь не вернешь его к той мысли. Он уже разошелся:
- Вот ты, да и все вы, пишете в своих газетах: «Ревут батареи, скорее, скорее вперед, и так далее», а мы читаем и думаем: ну зачем на нас покрикивать? Ты напиши так, чтобы я сердцем слушал. Ведь умеешь. Я до сих пор помню... как у тебя там? «Ну, словом, вернется боец из разведки и спросит: «Почта не пришла?». К костру присядет и, - дай вспомнить, - все будет видеть край села и пёред окнами березы. Так что ли?
- Так, - говорю.
- Вот эти стихи!
Приподнявшись на локоть, он вытащил портсигар, задумался.
- Тарас?
- Ну?
- А ты от кого ждешь письма?
- Неоткуда мне теперь получать. Не знаю где мать, а девушку немцы угнали. Была у меня, Александр, девушка, вместе учились, вместе поехали в институт - развела война... Может, в Германии встречу - есть такая наивная надежда. Кури. И давай еще послушаем птиц.
Он щелкнул портсигаром и - что ему пришло на ум? - протянул мне посеребренную овальной формы коробочку:
- На, возьми.
- Зачем?
- На память.
Оба молчим. Я не беру, поняв, что это значит.
- Что ты себя заранее хоронишь? - попробовал было отругать Тараса.
А он спокойно:
- Я не хороню. Но ты, может быть, и уцелеешь, а у меня уже ни одного живого нерва не осталось. В другой раз не сказал бы тебе этого, да, видно, тишина расслабила.
Резко повернулся ко мне:
- Создали мне славу-вы - газетчики. Куда теперь от нее? Заикнулся как-то насчет учебы командиру полка - была такая возможность, - послали другого, похуже комбата. А я, мол, и без академии справлюсь. Я, конечно, справлюсь и, если пули минуют, дойду до Германии, набью шишек фюреру. Но устал. Нервы не выдерживают. Иногда себя не помню в бою.
И опять после долгого молчания неожиданно попросил:
- Дай-ка твою тетрадь.
Взял и карандаш у меня. Быстро, размашисто написал что-то.
- Вот оставляю тебе адрес отца. На всякий случай. Только без сентиментов. А портсигар держи.
Я прочитал: «УССР, Каменец-Подольская обл., Смотричский р-н, с. Черна, Рымарь Степан Иванович».
- Поехали. Нас уже зовут, - и он направился к машине своей обычной легкой походкой
Давид Самойлов, начинающий поэт, 24 года, ефрейтор, Польша:
13 августа.
Рано утром снялись с лагеря. Путь от Влодавы в район Лукува. Конколевница. Воскресенье. Крестьянки в полосатых ярких юбках и одетые по-городскому. Панны из пригородов и хуторов чинно следуют в костел. За ними шествуют паны. Некоторые приподнимают фуражки, приветствуя нас. Многие идут босиком, держа обувь в руках.
Вспоминаю улыбку пани Халины.
1) Сдать формы в упродснаб.
2) Сдать сводку в ОСЧ.
3) Наряд на картошку.
4) Наряд на горючее.
5) Талоны в военторг.
Первое впечатление о Польше. Мещанская идеология и отсутствие демократических традиций в сочетании с неудобным расположением на континенте всегда будут создавать здесь благополучную почву для всякого рода шовинистических доктрин.
«Мне не нравится, что у вас нет собственности», - говорит одна молодая пани.
«Там хорошо, где хорошо платят», - говорит пожилая пани.
Поляки ненавидят немцев, не любят и нас. Они не прочь были бы, чтобы мы завоевали Польшу до Одера и отдали в придачу западные области Украины и Белоруссии. Гонор их может сравниться разве что с <нрзб>.
________________________________________
Без даты. Польский городишко О. с обгоревшими окраинами, побитыми стеклами в пустых домах, неуютный, как всегда неуютен город после недавнего боя, - показался нам землей обетованной.
Мы выехали на северную окраину, где больше уцелело домов, загнали во дворы броневики и «виллисы», выставили часовых и разошлись по хатам.
________________________________________
Без даты. Отвоцк. Несчастные поляки! Они возвращаются в родные места, как птицы к разоренным гнездам. К нам входит девушка из соседнего дома. Она ищет остатки своих вещей. Она маленькая, хрупкая, с кукольным хорошеньким личиком. Я иду с ней. В мрачной пустой и нетопленной комнате сидит слепая старуха-мать. Старик-отец в рваном пиджаке разводит руками и утешает мать и жену словами жалкой бодрости, от которой хочется плакать. Я спрашиваю, не хотят ли они есть. Да, они двое суток не ели. Я приношу им солдатского супу и хлеба, забавляю Хелену как умею.
Она ужасно устала! Она подходит ко мне и ложится рядом на матрас, брошенный на пол. Я накрываю ее своим тулупом. Она прижимается, обнимает меня за шею и засыпает сразу же у меня на плече. Так я и просидел всю ночь, держа ее на руках и слушая ее дыхание
Лидия Чуковская, литератор, 37 лет:
13 августа.
В поезде читала письма Герцена - так, схватила случайный московский том. Не знаю никого любимее. Я всё в этом человеке люблю до страсти. Какой счастливый случай, что Россия не додушила его, что он был богат. И мы можем читать «несчастья с какой-то дикой роскошью падают на меня». Пленительно по отношению к друзьям, к дружбе, а его восприятие политики как этики - пророческое еще на века вперед.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
13 августа.
Вступая в борьбу, ты вызываешь неведомые тебе самому духовные силы, дремлющие и прикрытые силами физическими. Чем больше враг, тем духовнее сила, и если враг твой сама смерть, то без Бога эта борьба невозможна. Так вот почему Бострем, будучи схвачен смертью и в этот миг вспомнив о камфаре, после так горевал, так горевал о себе...
К счастью, у Пети в отношениях с начальником подлец не родился (начальник его броней не распорядился). Но потребность армии в рядовых так велика, что м. б. не поможет и броня. Во всяком случае в понедельник Петя захватит вещи и простится.
Не будь со мной Ляли, я сейчас бы очень страдал за Петю, вернее, не самого Петю, а за то охотничье место в себе, которого был бы лишен. Сейчас же при несчастьях с сыновьями я почему-то чувствую в себе нечто вроде боли упрека. За что? Не пойму.
Вчера читал Падун и был очень обрадован. Если бы мне удалось сделать из этого фабульную вещь, вроде «Всадника без головы», это было бы превосходно.
Ездил с Н. И. выручать Петю, которому завтра являться в военную комиссию. Решено, если бронь не поможет...
Николай Мордвинов, актер театра и кино, 43 года, Москва:
13 августа.
Говорил на худсовете:
- Я глубоко верю, что есть пьесы, которые будут волновать и заставлять раздумывать над своей жизнью, в какое бы время они ни были поставлены. Отелло будет глубоко необходим, когда бы этот чернокожий ни появился перед зрителем. А вот для Гамлета, например, нужно найти подходящее время. Полнокровный, всеобъемлющий оптимизм возрожденцев Шекспира не может оставить равнодушным любого в любое время. Это не ново для театра и для части зрителя. Но пройдет десять - пятнадцать лет, и для нас с вами многое станет неновым, в то же время подрастет молодежь, которую надо воспитывать и для которой все ново. Так для нее мы живем и работаем или для себя? Тем более, что лучше, праздничней, оптимистичней материала не найти. Было бы совсем великолепно, если бы появилась пьеса, которую можно было бы сыграть в первые дни победы, а она недалека, было бы великолепно ответить таким произведением на те усилия, которые положила страна, чтобы эта победа состоялась; но пьесы нет и не предвидится. А как было бы замечательно раскрыть занавес и начать праздничный спектакль. А вы - «Гамлет»! Или «Чайка»! Нелепо меня подозревать, что я не люблю или не признаю «Гамлета», но я не верю в то, что «Чайка», например, вызовет тот интерес, на который Ю. А. рассчитывает, а сил она отнимет массу. Ставить «Чайку» после МХАТ надо по-новому. А готов театр к этому новому прочтению или это только «мало использованная пьеса»?
Я только что прочел пьесу еще раз и сказал себе, что я счастлив, что живу не с «Чайкой» вместе и что мне почти не хочется знать этих милых, никчемных людей. Дайте мне насладиться силой, радостью, гордостью, всем тем, чем меня наполняют люди и их дела, прямо противоположные чеховским.
«Укрощение» -- это то произведение, на основе которого можно передать ликование жизни, непрерывную борьбу, что так импонирует нашему времени и что так быстро находит ответный отклик в сердцах зрителей.
Почему я ратую за «Укрощение»? Это не современная пьеса, но в ней можно найти созвучное нашим стремлениям. В ней карнавал чувств, фейерверк желаний, страстей, утверждающих свет, право любви, право веры в человека и человеческое. Вот тогда театр и зритель вместе смогут крикнуть:
«Да здравствует солнце,
Да скроется тьма!»
Театр в это мгновение скажет наисокровеннейшее слово усталому и героическому народу, вынесшему на своих плечах чудовищную тяжесть. Пройдет время, этот спектакль тоже будет звучать, он не умрет. Но самое великое свое слово он может сказать именно в первые дни по окончании войны. Поймите меня верно, примите прямо, я не имею никаких мыслей, кроме одной - сделать для театра самое верное и самое нужное, а моему народу - настоящий праздник. Надеяться на советскую пьесу трудно, пока писатели придут в себя, а если она будет, никто не поставит нам в вину, что мы сделали две пьесы, наши великие дни стоят не только двух...
Александр Лесин, выпускник библиотечного института, 23 года, сотрудник редакции дивизионной газеты:
13 августа
Мы, втроем, в пути. Машина забарахлила - вот и остановились. Шофер приоткрыл радиатор, вдвоем с Гамарьяном налаживают. А мы с Тарасом отошли в сторонку, легли под кустик на теплую траву и смотрим в небо. На нем ни облачка. Глубокая голубень. И такое спокойное солнце.
- Я записываю в тетрадь, изредка посматриваю на Тараса. Он заложил руки за голову, растянулся, и словно бы нет его. Всю дорогу в машине без умолку рассказывал нам с майором разные случаи батальонной жизни: то заливисто, по-девичьи, смеялся, то начинал ругать кого-то, а тут приумолк.
- Тарас, - толкаю его в бок. А он сердито:
- Не мешай.
Что «не мешай»?
- Слушать..
Тарас слушал птиц. Может быть, впервые за многие месяцы.
- Ты понимаешь, Александр…
- Понимаю.
- А, ничего ты не понимаешь,- и начал издеваться надо мной и моими стихами: мол, грома в них много.
Я уже пожалел, что не дал ему досказать первую мысль, когда он обратился ко мне: «Ты понимаешь, Александр...». Теперь не вернешь его к той мысли. Он уже разошелся:
- Вот ты, да и все вы, пишете в своих газетах: «Ревут батареи, скорее, скорее вперед, и так далее», а мы читаем и думаем: ну зачем на нас покрикивать? Ты напиши так, чтобы я сердцем слушал. Ведь умеешь. Я до сих пор помню... как у тебя там? «Ну, словом, вернется боец из разведки и спросит: «Почта не пришла?». К костру присядет и, - дай вспомнить, - все будет видеть край села и пёред окнами березы. Так что ли?
- Так, - говорю.
- Вот эти стихи!
Приподнявшись на локоть, он вытащил портсигар, задумался.
- Тарас?
- Ну?
- А ты от кого ждешь письма?
- Неоткуда мне теперь получать. Не знаю где мать, а девушку немцы угнали. Была у меня, Александр, девушка, вместе учились, вместе поехали в институт - развела война... Может, в Германии встречу - есть такая наивная надежда. Кури. И давай еще послушаем птиц.
Он щелкнул портсигаром и - что ему пришло на ум? - протянул мне посеребренную овальной формы коробочку:
- На, возьми.
- Зачем?
- На память.
Оба молчим. Я не беру, поняв, что это значит.
- Что ты себя заранее хоронишь? - попробовал было отругать Тараса.
А он спокойно:
- Я не хороню. Но ты, может быть, и уцелеешь, а у меня уже ни одного живого нерва не осталось. В другой раз не сказал бы тебе этого, да, видно, тишина расслабила.
Резко повернулся ко мне:
- Создали мне славу-вы - газетчики. Куда теперь от нее? Заикнулся как-то насчет учебы командиру полка - была такая возможность, - послали другого, похуже комбата. А я, мол, и без академии справлюсь. Я, конечно, справлюсь и, если пули минуют, дойду до Германии, набью шишек фюреру. Но устал. Нервы не выдерживают. Иногда себя не помню в бою.
И опять после долгого молчания неожиданно попросил:
- Дай-ка твою тетрадь.
Взял и карандаш у меня. Быстро, размашисто написал что-то.
- Вот оставляю тебе адрес отца. На всякий случай. Только без сентиментов. А портсигар держи.
Я прочитал: «УССР, Каменец-Подольская обл., Смотричский р-н, с. Черна, Рымарь Степан Иванович».
- Поехали. Нас уже зовут, - и он направился к машине своей обычной легкой походкой
Давид Самойлов, начинающий поэт, 24 года, ефрейтор, Польша:
13 августа.
Рано утром снялись с лагеря. Путь от Влодавы в район Лукува. Конколевница. Воскресенье. Крестьянки в полосатых ярких юбках и одетые по-городскому. Панны из пригородов и хуторов чинно следуют в костел. За ними шествуют паны. Некоторые приподнимают фуражки, приветствуя нас. Многие идут босиком, держа обувь в руках.
Вспоминаю улыбку пани Халины.
1) Сдать формы в упродснаб.
2) Сдать сводку в ОСЧ.
3) Наряд на картошку.
4) Наряд на горючее.
5) Талоны в военторг.
Первое впечатление о Польше. Мещанская идеология и отсутствие демократических традиций в сочетании с неудобным расположением на континенте всегда будут создавать здесь благополучную почву для всякого рода шовинистических доктрин.
«Мне не нравится, что у вас нет собственности», - говорит одна молодая пани.
«Там хорошо, где хорошо платят», - говорит пожилая пани.
Поляки ненавидят немцев, не любят и нас. Они не прочь были бы, чтобы мы завоевали Польшу до Одера и отдали в придачу западные области Украины и Белоруссии. Гонор их может сравниться разве что с <нрзб>.
________________________________________
Без даты. Польский городишко О. с обгоревшими окраинами, побитыми стеклами в пустых домах, неуютный, как всегда неуютен город после недавнего боя, - показался нам землей обетованной.
Мы выехали на северную окраину, где больше уцелело домов, загнали во дворы броневики и «виллисы», выставили часовых и разошлись по хатам.
________________________________________
Без даты. Отвоцк. Несчастные поляки! Они возвращаются в родные места, как птицы к разоренным гнездам. К нам входит девушка из соседнего дома. Она ищет остатки своих вещей. Она маленькая, хрупкая, с кукольным хорошеньким личиком. Я иду с ней. В мрачной пустой и нетопленной комнате сидит слепая старуха-мать. Старик-отец в рваном пиджаке разводит руками и утешает мать и жену словами жалкой бодрости, от которой хочется плакать. Я спрашиваю, не хотят ли они есть. Да, они двое суток не ели. Я приношу им солдатского супу и хлеба, забавляю Хелену как умею.
Она ужасно устала! Она подходит ко мне и ложится рядом на матрас, брошенный на пол. Я накрываю ее своим тулупом. Она прижимается, обнимает меня за шею и засыпает сразу же у меня на плече. Так я и просидел всю ночь, держа ее на руках и слушая ее дыхание
Лидия Чуковская, литератор, 37 лет:
13 августа.
В поезде читала письма Герцена - так, схватила случайный московский том. Не знаю никого любимее. Я всё в этом человеке люблю до страсти. Какой счастливый случай, что Россия не додушила его, что он был богат. И мы можем читать «несчастья с какой-то дикой роскошью падают на меня». Пленительно по отношению к друзьям, к дружбе, а его восприятие политики как этики - пророческое еще на века вперед.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
13 августа.
Вступая в борьбу, ты вызываешь неведомые тебе самому духовные силы, дремлющие и прикрытые силами физическими. Чем больше враг, тем духовнее сила, и если враг твой сама смерть, то без Бога эта борьба невозможна. Так вот почему Бострем, будучи схвачен смертью и в этот миг вспомнив о камфаре, после так горевал, так горевал о себе...
К счастью, у Пети в отношениях с начальником подлец не родился (начальник его броней не распорядился). Но потребность армии в рядовых так велика, что м. б. не поможет и броня. Во всяком случае в понедельник Петя захватит вещи и простится.
Не будь со мной Ляли, я сейчас бы очень страдал за Петю, вернее, не самого Петю, а за то охотничье место в себе, которого был бы лишен. Сейчас же при несчастьях с сыновьями я почему-то чувствую в себе нечто вроде боли упрека. За что? Не пойму.
Вчера читал Падун и был очень обрадован. Если бы мне удалось сделать из этого фабульную вещь, вроде «Всадника без головы», это было бы превосходно.
Ездил с Н. И. выручать Петю, которому завтра являться в военную комиссию. Решено, если бронь не поможет...
Николай Мордвинов, актер театра и кино, 43 года, Москва:
13 августа.
Говорил на худсовете:
- Я глубоко верю, что есть пьесы, которые будут волновать и заставлять раздумывать над своей жизнью, в какое бы время они ни были поставлены. Отелло будет глубоко необходим, когда бы этот чернокожий ни появился перед зрителем. А вот для Гамлета, например, нужно найти подходящее время. Полнокровный, всеобъемлющий оптимизм возрожденцев Шекспира не может оставить равнодушным любого в любое время. Это не ново для театра и для части зрителя. Но пройдет десять - пятнадцать лет, и для нас с вами многое станет неновым, в то же время подрастет молодежь, которую надо воспитывать и для которой все ново. Так для нее мы живем и работаем или для себя? Тем более, что лучше, праздничней, оптимистичней материала не найти. Было бы совсем великолепно, если бы появилась пьеса, которую можно было бы сыграть в первые дни победы, а она недалека, было бы великолепно ответить таким произведением на те усилия, которые положила страна, чтобы эта победа состоялась; но пьесы нет и не предвидится. А как было бы замечательно раскрыть занавес и начать праздничный спектакль. А вы - «Гамлет»! Или «Чайка»! Нелепо меня подозревать, что я не люблю или не признаю «Гамлета», но я не верю в то, что «Чайка», например, вызовет тот интерес, на который Ю. А. рассчитывает, а сил она отнимет массу. Ставить «Чайку» после МХАТ надо по-новому. А готов театр к этому новому прочтению или это только «мало использованная пьеса»?
Я только что прочел пьесу еще раз и сказал себе, что я счастлив, что живу не с «Чайкой» вместе и что мне почти не хочется знать этих милых, никчемных людей. Дайте мне насладиться силой, радостью, гордостью, всем тем, чем меня наполняют люди и их дела, прямо противоположные чеховским.
«Укрощение» -- это то произведение, на основе которого можно передать ликование жизни, непрерывную борьбу, что так импонирует нашему времени и что так быстро находит ответный отклик в сердцах зрителей.
Почему я ратую за «Укрощение»? Это не современная пьеса, но в ней можно найти созвучное нашим стремлениям. В ней карнавал чувств, фейерверк желаний, страстей, утверждающих свет, право любви, право веры в человека и человеческое. Вот тогда театр и зритель вместе смогут крикнуть:
«Да здравствует солнце,
Да скроется тьма!»
Театр в это мгновение скажет наисокровеннейшее слово усталому и героическому народу, вынесшему на своих плечах чудовищную тяжесть. Пройдет время, этот спектакль тоже будет звучать, он не умрет. Но самое великое свое слово он может сказать именно в первые дни по окончании войны. Поймите меня верно, примите прямо, я не имею никаких мыслей, кроме одной - сделать для театра самое верное и самое нужное, а моему народу - настоящий праздник. Надеяться на советскую пьесу трудно, пока писатели придут в себя, а если она будет, никто не поставит нам в вину, что мы сделали две пьесы, наши великие дни стоят не только двух...