9 июля 1939-го года
из дневников
Елена Булгакова, жена писателя Михаила Булгакова, 45 лет, Москва:
9 июля.
Вчера днем Миша должен был идти в ССП на учет. Потом мы обедали там уже в Клубе.
Вечером провожали Вильямсов на вокзал, а оттуда к Калужским.
Сегодня урожай звонков: три раза Калишьян. Просит Мишу прочитать пьесу в Комитете 11-го.
Потом Оля, Федя - с выражениями громадной радости и волнения по поводу Мишиного возвращения в МХАТ.
Хмелев - о том, что пьеса замечательная, что он ее помнит чуть ли не наизусть, что если ему не дадут роли Сталина - для него трагедия.
Некая Шашкова - директор Театра им. Ленинского комсомола - с просьбой дать пьесу им.
Сергей Вавилов, физик, академик, 48 лет, Кавказ:
9 июля.
Алибек. Вчера вечером для увеселения по случаю мокрой, холодной погоды фокусник очень искусно показывал разные кунстштюки. Вероятно, за этим и «школа», и искусство, и остроумие никак не меньше, чем в хорошей диссертации. В чем разница? В общественной пользе? Это еще вопрос, от многих весьма остроумных и основательных ученых исследований и диссертаций общественной пользы меньше, чем от этого фокусника. До чего все странно и непонятно.
А кругом шумят горные реки, темно зеленеют по горным скатам ели, по очереди погибая (средний возраст едва ли больше 50 лет), ходят ученые люди, презрительно поглядывая друг на друга и за спиной сплетничая. Фокусник куда симпатичнее.
Зинаида Гиппиус, поэт, 69 лет, Франция:
9 июля.
Дождь (и солнце), свежо. У Терезы очень тихо (я - «вдали»). Дома - так себе: Зайцевы, какой-то амер<иканский> профессор, кое-кто из «смотристов» (Черв<инск>ой не было), Керенский. Шум, довольно бесплодный. Мамченко - завтра уезжает. Тер<апиан>о, Спаржа... Все кричат, что войны не будет. (Кроме Керенского, не видящего issue, как я.)
Да, был Фонд<аминск>ий на минуту. Непоправимый. (А В<олодя> - глупый, увы.)
Михаил Пришвин, писатель, 66 лет, Загорск (Сергиев Посад):
9 июля.
Бывают люди столь почтенные, столь часто их называют «по батюшке», что фамилия делается ненужной. Вот сколько лет уже я знаю Родиона Сергеевича, а фамилию его не могу назвать.
Раковые шейки (у них свое: у меня есть подозрение, что раковые шейки между собой сговорились и прислушиваются).
Кот: Кот ведь когда только бежит, кажется легок, а погляди на него, как он утром выходит: вот он вышел от соседа Тараса под забор, идет тяжело, переваливается весь с лапы на лапу, - когда-то дойдет!
Схватила меня тоска о том, что время у меня убегает: верно, где-то дырка в душе.
Схватила меня сегодня тоска о том, что дырка у меня в душе, треснуло что-то в ней, и туда, в щель, потекло мое время. Пробую за то схватиться, за другое, ни в чем работа не клеится, и ничто не может заклеить мою щель. И так это мне больно, что жизнь проходит невидимо, и я не знаю, куда протянуть мне руки, чтобы к чему-нибудь привеситься: к подножке, к буферу или к багажнику.
И вижу уголком глаза, что стайки раковых шеек стоят, глядят на меня и прикачивают друг друга и перешептываются...
А я давно это подозревал, глядя на шейки в другое время, что не так они...
Сегодня снимал на Торбееве болотную овсянку, она сидела на сухой веточке в тростниках у озера. На всякий случай я снял ее на далеком расстоянии, и зеркало моей камеры дало изображение не больше комарика. Раз комарик есть, то можно смелей идти, и я вскоре снял ее в два комарика. Ну, с этого негатива можно сделать достаточное увеличение, и я смело пошел и снял на 5 шагов. Услышав щелчок спуска затвора, она пикнула - и к раковым шейкам, и там затрепетала крылышками над шейками.
Еще я снял березу против солнца, она сломалась и белым стволом лежала через тропу, а листья на ветке пожелтели, как осенью.
Разум - это все, чем от-личается человек на земле, это его гордость, слава и сила. Но в Разуме есть одно слепое пятно, к которому сходятся и скатываются все величайшие достижения: и с этого места весь мир глядит в нем, как в кривом зеркале, и кажется глядящему, что нет в мире ничего «разумного», что бы не шло человеку для удовлетворения его потребностей, и все только для себя, только чтобы использовать.
Жарко было, озеро лежало лиловое, покой сплывался. Вяло еще прокуковала последняя кукушка, пробубнил лесной голубь.
Бабочка большая белая распласталась на большом цветке, и другая с нее стирала пыльцу до того, что крылышки у нижней стали как слюда прозрачные.
На клеверах работают пчелы, шмели, и везде такое множество насекомых...
Лева опять без заработка. Ищет фотографической работы. В Мамонтовке видит, колхоз овощников приехал праздновать. - Почему в Мамонтовку с Воробьевых гор? - Потому что «Мамонтовка» (буржуазные дачи). - Колхоз богатый выделил 2 1/2тыс. на праздник. Леву пригласили снимать. Начало праздника: культурник вынул записную книжку и прочитал, кто лишен праздничного пайка: «Ты, Фадеев, ты...» и т. д. После того начали раздавать вино и порции студня. Началась матерная ругань, и кто получил, - с подругой удаляется в кусты. И так мало-помалу, изругавшись, все разошлись. А Леве не только снимать не удалось, а даже не досталось и студня.
Напоминаю: «ratio», доведенный до конца, показывает хозяину своему nihil, и тот предается мистике (постигает вещь в себе). (Это именно и совершилось с Разумником.)
Где-то моторчик неверно стучит, где-то радио рывками отхватывает.
День прошел нехорошо, не то от желудка, не то от малярии (проверить, не в это ли число был прошлый год приступ).
Тоскую по человеку, ограниченному порядком жизни.
Тамара Дедкова взяла у меня 300 р. и еще просит 700 р. Я не дал: первое, у самого остается мало, второе, я ведь не знаю, за что он сидит. Не дал, и когда мне хочется в этом отношении успокоить свою совесть, я докладываю Павловне, что вот не дал.
- И хорошо сделал! - <Зачеркнуто: слышу я от нее неизменный ответ> сказала она.
Уильям Ширер, историк, мемуарист, 35 лет, корреспондент американского радио в Европе:
9 июля. На борту «Куин Мэри». На борту очень приятная компания. Поль Робсон, которого я не видел с тех пор, как он брал приступом Лондон, играя в Плавучем театре, десять лет назад. Вечерами сидим и беседуем - Робсон, Константин Уманский, советский посол в Вашингтоне, и мы с Тэсс. Уманский рассказывает, что спускался в третий класс, чтобы прочитать нескольким американским студентам лекцию на тему «Советская демократия». Но он добродушно воспринимает мое подшучивание. Советская демократия! Я не виню его за его работу. Его предшественник в Вашингтоне сейчас в опале. Я знал многих советских дипломатов, и все они рано или поздно были ликвидированы. Уманский думает, что Советы окажут поддержку Великобритании и Франции на демократическом фронте в борьбе против фашистской агрессии, если Париж и Лондон продемонстрируют серьезные намерения, а не просто будут пытаться втянуть Россию в войну против Германии в одиночку (или на пару с Польшей). До сих пор, говорит он, британцы и французы ничего не делают, кроме того что затягивают переговоры с Кремлем.
Все путешествие без устали играем с Тэсс в пинг-понг.
Елена Булгакова, жена писателя Михаила Булгакова, 45 лет, Москва:
9 июля.
Вчера днем Миша должен был идти в ССП на учет. Потом мы обедали там уже в Клубе.
Вечером провожали Вильямсов на вокзал, а оттуда к Калужским.
Сегодня урожай звонков: три раза Калишьян. Просит Мишу прочитать пьесу в Комитете 11-го.
Потом Оля, Федя - с выражениями громадной радости и волнения по поводу Мишиного возвращения в МХАТ.
Хмелев - о том, что пьеса замечательная, что он ее помнит чуть ли не наизусть, что если ему не дадут роли Сталина - для него трагедия.
Некая Шашкова - директор Театра им. Ленинского комсомола - с просьбой дать пьесу им.
Сергей Вавилов, физик, академик, 48 лет, Кавказ:
9 июля.
Алибек. Вчера вечером для увеселения по случаю мокрой, холодной погоды фокусник очень искусно показывал разные кунстштюки. Вероятно, за этим и «школа», и искусство, и остроумие никак не меньше, чем в хорошей диссертации. В чем разница? В общественной пользе? Это еще вопрос, от многих весьма остроумных и основательных ученых исследований и диссертаций общественной пользы меньше, чем от этого фокусника. До чего все странно и непонятно.
А кругом шумят горные реки, темно зеленеют по горным скатам ели, по очереди погибая (средний возраст едва ли больше 50 лет), ходят ученые люди, презрительно поглядывая друг на друга и за спиной сплетничая. Фокусник куда симпатичнее.
Зинаида Гиппиус, поэт, 69 лет, Франция:
9 июля.
Дождь (и солнце), свежо. У Терезы очень тихо (я - «вдали»). Дома - так себе: Зайцевы, какой-то амер<иканский> профессор, кое-кто из «смотристов» (Черв<инск>ой не было), Керенский. Шум, довольно бесплодный. Мамченко - завтра уезжает. Тер<апиан>о, Спаржа... Все кричат, что войны не будет. (Кроме Керенского, не видящего issue, как я.)
Да, был Фонд<аминск>ий на минуту. Непоправимый. (А В<олодя> - глупый, увы.)
Михаил Пришвин, писатель, 66 лет, Загорск (Сергиев Посад):
9 июля.
Бывают люди столь почтенные, столь часто их называют «по батюшке», что фамилия делается ненужной. Вот сколько лет уже я знаю Родиона Сергеевича, а фамилию его не могу назвать.
Раковые шейки (у них свое: у меня есть подозрение, что раковые шейки между собой сговорились и прислушиваются).
Кот: Кот ведь когда только бежит, кажется легок, а погляди на него, как он утром выходит: вот он вышел от соседа Тараса под забор, идет тяжело, переваливается весь с лапы на лапу, - когда-то дойдет!
Схватила меня тоска о том, что время у меня убегает: верно, где-то дырка в душе.
Схватила меня сегодня тоска о том, что дырка у меня в душе, треснуло что-то в ней, и туда, в щель, потекло мое время. Пробую за то схватиться, за другое, ни в чем работа не клеится, и ничто не может заклеить мою щель. И так это мне больно, что жизнь проходит невидимо, и я не знаю, куда протянуть мне руки, чтобы к чему-нибудь привеситься: к подножке, к буферу или к багажнику.
И вижу уголком глаза, что стайки раковых шеек стоят, глядят на меня и прикачивают друг друга и перешептываются...
А я давно это подозревал, глядя на шейки в другое время, что не так они...
Сегодня снимал на Торбееве болотную овсянку, она сидела на сухой веточке в тростниках у озера. На всякий случай я снял ее на далеком расстоянии, и зеркало моей камеры дало изображение не больше комарика. Раз комарик есть, то можно смелей идти, и я вскоре снял ее в два комарика. Ну, с этого негатива можно сделать достаточное увеличение, и я смело пошел и снял на 5 шагов. Услышав щелчок спуска затвора, она пикнула - и к раковым шейкам, и там затрепетала крылышками над шейками.
Еще я снял березу против солнца, она сломалась и белым стволом лежала через тропу, а листья на ветке пожелтели, как осенью.
Разум - это все, чем от-личается человек на земле, это его гордость, слава и сила. Но в Разуме есть одно слепое пятно, к которому сходятся и скатываются все величайшие достижения: и с этого места весь мир глядит в нем, как в кривом зеркале, и кажется глядящему, что нет в мире ничего «разумного», что бы не шло человеку для удовлетворения его потребностей, и все только для себя, только чтобы использовать.
Жарко было, озеро лежало лиловое, покой сплывался. Вяло еще прокуковала последняя кукушка, пробубнил лесной голубь.
Бабочка большая белая распласталась на большом цветке, и другая с нее стирала пыльцу до того, что крылышки у нижней стали как слюда прозрачные.
На клеверах работают пчелы, шмели, и везде такое множество насекомых...
Лева опять без заработка. Ищет фотографической работы. В Мамонтовке видит, колхоз овощников приехал праздновать. - Почему в Мамонтовку с Воробьевых гор? - Потому что «Мамонтовка» (буржуазные дачи). - Колхоз богатый выделил 2 1/2тыс. на праздник. Леву пригласили снимать. Начало праздника: культурник вынул записную книжку и прочитал, кто лишен праздничного пайка: «Ты, Фадеев, ты...» и т. д. После того начали раздавать вино и порции студня. Началась матерная ругань, и кто получил, - с подругой удаляется в кусты. И так мало-помалу, изругавшись, все разошлись. А Леве не только снимать не удалось, а даже не досталось и студня.
Напоминаю: «ratio», доведенный до конца, показывает хозяину своему nihil, и тот предается мистике (постигает вещь в себе). (Это именно и совершилось с Разумником.)
Где-то моторчик неверно стучит, где-то радио рывками отхватывает.
День прошел нехорошо, не то от желудка, не то от малярии (проверить, не в это ли число был прошлый год приступ).
Тоскую по человеку, ограниченному порядком жизни.
Тамара Дедкова взяла у меня 300 р. и еще просит 700 р. Я не дал: первое, у самого остается мало, второе, я ведь не знаю, за что он сидит. Не дал, и когда мне хочется в этом отношении успокоить свою совесть, я докладываю Павловне, что вот не дал.
- И хорошо сделал! - <Зачеркнуто: слышу я от нее неизменный ответ> сказала она.
Уильям Ширер, историк, мемуарист, 35 лет, корреспондент американского радио в Европе:
9 июля. На борту «Куин Мэри». На борту очень приятная компания. Поль Робсон, которого я не видел с тех пор, как он брал приступом Лондон, играя в Плавучем театре, десять лет назад. Вечерами сидим и беседуем - Робсон, Константин Уманский, советский посол в Вашингтоне, и мы с Тэсс. Уманский рассказывает, что спускался в третий класс, чтобы прочитать нескольким американским студентам лекцию на тему «Советская демократия». Но он добродушно воспринимает мое подшучивание. Советская демократия! Я не виню его за его работу. Его предшественник в Вашингтоне сейчас в опале. Я знал многих советских дипломатов, и все они рано или поздно были ликвидированы. Уманский думает, что Советы окажут поддержку Великобритании и Франции на демократическом фронте в борьбе против фашистской агрессии, если Париж и Лондон продемонстрируют серьезные намерения, а не просто будут пытаться втянуть Россию в войну против Германии в одиночку (или на пару с Польшей). До сих пор, говорит он, британцы и французы ничего не делают, кроме того что затягивают переговоры с Кремлем.
Все путешествие без устали играем с Тэсс в пинг-понг.