4 апреля. Лидия Чуковская
из воспоминаний об Анне Ахматовой в 1959-ом году:
4 апреля 59. Утром голос Анны Андреевны по телефону. Вернулась!
Вечером я была у нее. Уже в Москве, не «на подступах».
Ордынскую лестницу больше не назовешь «Рим в 11 часов». Она хоть и грязная, но не в развалинах.
А комната и совсем хороша: чистые новенькие зеленые обои, белый потолок, белые свежие рамы окна́.
Анна Андреевна сидела в своей обычной позе: на постели, слегка опираясь об одеяло ладонями.
Я вгляделась: она усталая, полубольная.
Протянула мне книжку, изданную в Италии. На вид приятно: стихи по-русски и по-итальянски, портрет работы Анненкова… Предисловие. Но оказалось - радоваться нечему.
- Переводы чудовищные, - сказала Анна Андреевна. - В стихотворении «Не бывать тебе в живых» строка «Двадцать восемь штыковых» переведена так: «Двадцать восемь человек, вооруженных штыками».
Я ахнула. Это вместо двадцати восьми штыковых ран!
- Со мною на Западе случилось нечто непоправимое. Все берут сведения из какого-то одного источника, причем враждебного. Конечно, вся я из Кузмина. Появление мое было на грани скандала. (Неправда, скандал был в манере Маяковского, Есенина, а не в моей.) И самое лживое: будто 20 лет я ничего не писала, а потом, в 40-м году, «Ива» - и конец… Да ведь «Ива» вошла в сборник «Из шести книг» - как же ничего не писала, откуда же шесть книг? И почем им знать, конец или не конец в 40-м, если меня не печатали.
Она дала мне маленький блокнот, в котором ее рукой, столбиком, записаны все конфискованные или рассыпанные книги Ахматовой.
- А вы заметили, что читатели стихов у нас исчезли начисто? Остались переписчики. Все бегают друг к другу, переписывают, берегут, но если те же стихи напечатать - никто не станет читать их. Видели ли вы кого-нибудь, кто искал бы по книжным магазинам тот номер «Знамени», где напечатаны стихи Бориса Леонидовича? А ведь там есть прекрасные205.
Я припомнила:
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
- Да, гениальные строки… И вот с моей книжкой… Мне Ирина Николаевна Томашевская говорит: «Сознайтесь, ведь книжка плохая». Позвольте! Там более ста моих стихотворений! Быть может, я плохой поэт - дело другое. Но если вы любите мою поэзию, то почему мои стихи стали вдруг плохие? Только потому, что напечатаны?
К ней приходили из «Литературы и жизни», просили стихи. Она дала «Последний сонет», «Музыку», «Август», «Лирическое отступление».
Спросила меня о Борисе Леонидовиче. Я рассказала то немногое, что знала сама.
Она:
- Прекрасный человек и поэт божественный. Но при том явно городской сумасшедший.
Вошла Аничка. Анна Андреевна приласкала ее, поцеловала в голову. Она постоянно говорит об Аничкиной красоте. Я вгляделась. Профиль точеный, нежная кожа, большие серые глаза. Но глаза пустые. И рот сухой, неприятный, недобрый - пунинский, Ирин.
Я ушла рано, потому что Анна Андреевна, по всей видимости, была сильно утомлена.
4 апреля 59. Утром голос Анны Андреевны по телефону. Вернулась!
Вечером я была у нее. Уже в Москве, не «на подступах».
Ордынскую лестницу больше не назовешь «Рим в 11 часов». Она хоть и грязная, но не в развалинах.
А комната и совсем хороша: чистые новенькие зеленые обои, белый потолок, белые свежие рамы окна́.
Анна Андреевна сидела в своей обычной позе: на постели, слегка опираясь об одеяло ладонями.
Я вгляделась: она усталая, полубольная.
Протянула мне книжку, изданную в Италии. На вид приятно: стихи по-русски и по-итальянски, портрет работы Анненкова… Предисловие. Но оказалось - радоваться нечему.
- Переводы чудовищные, - сказала Анна Андреевна. - В стихотворении «Не бывать тебе в живых» строка «Двадцать восемь штыковых» переведена так: «Двадцать восемь человек, вооруженных штыками».
Я ахнула. Это вместо двадцати восьми штыковых ран!
- Со мною на Западе случилось нечто непоправимое. Все берут сведения из какого-то одного источника, причем враждебного. Конечно, вся я из Кузмина. Появление мое было на грани скандала. (Неправда, скандал был в манере Маяковского, Есенина, а не в моей.) И самое лживое: будто 20 лет я ничего не писала, а потом, в 40-м году, «Ива» - и конец… Да ведь «Ива» вошла в сборник «Из шести книг» - как же ничего не писала, откуда же шесть книг? И почем им знать, конец или не конец в 40-м, если меня не печатали.
Она дала мне маленький блокнот, в котором ее рукой, столбиком, записаны все конфискованные или рассыпанные книги Ахматовой.
- А вы заметили, что читатели стихов у нас исчезли начисто? Остались переписчики. Все бегают друг к другу, переписывают, берегут, но если те же стихи напечатать - никто не станет читать их. Видели ли вы кого-нибудь, кто искал бы по книжным магазинам тот номер «Знамени», где напечатаны стихи Бориса Леонидовича? А ведь там есть прекрасные205.
Я припомнила:
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
- Да, гениальные строки… И вот с моей книжкой… Мне Ирина Николаевна Томашевская говорит: «Сознайтесь, ведь книжка плохая». Позвольте! Там более ста моих стихотворений! Быть может, я плохой поэт - дело другое. Но если вы любите мою поэзию, то почему мои стихи стали вдруг плохие? Только потому, что напечатаны?
К ней приходили из «Литературы и жизни», просили стихи. Она дала «Последний сонет», «Музыку», «Август», «Лирическое отступление».
Спросила меня о Борисе Леонидовиче. Я рассказала то немногое, что знала сама.
Она:
- Прекрасный человек и поэт божественный. Но при том явно городской сумасшедший.
Вошла Аничка. Анна Андреевна приласкала ее, поцеловала в голову. Она постоянно говорит об Аничкиной красоте. Я вгляделась. Профиль точеный, нежная кожа, большие серые глаза. Но глаза пустые. И рот сухой, неприятный, недобрый - пунинский, Ирин.
Я ушла рано, потому что Анна Андреевна, по всей видимости, была сильно утомлена.