3 апреля. Юрий Кублановский
СТАНСЫ
В деревьях лапчато
В деревьях лапчато запутались грачи.
Ручьи перекрутились с речью.
И склоны темные, что куличи,
плывут торжественно навстречу.
Сжигает солнышко меня-ленивца и
страну тряпично-красной плоти,
где все под мухою. И только муравьи
честны в египетской работе.
За свистским поездом
За свистским поездом летит зеленый шлейф
к гранитным пирсам Петрограда,
где император ловит кейф,
давя чешуйчатого гада
своим копытом. И Нептун
в еще последней снежной пене
глядит не на оснастку шхун
- а вслед петропольской Елене.
И веет Балтикой
Крупица Божия боится грубых рук,
она нежна, хоть голос низок.
И веет Балтикой, когда беру
конверты от её волнующих записок.
Комочек бытия, завернутый в наждак
пространства, названного Русью,
ему противится. А мы не можем так.
Нас тащит к собственному устью.
И всё мерещится
И всё мерещится то яма, то барак
с плюгавым уркой одесную.
И каждый раз трудней бывает сделать шаг
в словесность чистую простую...
Не башню стройную за клетью клеть
я смело возвожу к руинам -
всё громче хочется анафему пропеть
и показать кулак рубинам.
Когда б не ведали
...Когда б не ведали, что впереди
у старого грача и драгоценной птахи,
я б ожил у твоей боязненной груди,
где гений, и мечты, и страхи.
И выдубив сердца у финских берегов,
мы ехали б в Москву на царство,
где мстя любовникам за сорок сороков,
всё диссидентское боярство
В направленье Польши
там прахом наших тел салютовало бы,
примерно, в направленье Польши,
чтобы преемники просили у судьбы
чего попроще и подольше.
Но не своим горбом, а из твоих стихов
о темных метинах на чутком теле
известно мне - подобии следов
по бесам пущенной шрапнели.
Еще и осенью
Весной пахучею, как ладан и ваниль,
зимой, сжимающей запястье,
в страду июльскую, глотая соль и пыль,
или в прозрачное ненастье
- еще и осенью я буду вспоминать,
жалея клен и облепиху,
вдыхавшую хмелек в латинскую тетрадь,
ту - с низким голосом - подругу соловьиху.
3 апреля 1979
В деревьях лапчато
В деревьях лапчато запутались грачи.
Ручьи перекрутились с речью.
И склоны темные, что куличи,
плывут торжественно навстречу.
Сжигает солнышко меня-ленивца и
страну тряпично-красной плоти,
где все под мухою. И только муравьи
честны в египетской работе.
За свистским поездом
За свистским поездом летит зеленый шлейф
к гранитным пирсам Петрограда,
где император ловит кейф,
давя чешуйчатого гада
своим копытом. И Нептун
в еще последней снежной пене
глядит не на оснастку шхун
- а вслед петропольской Елене.
И веет Балтикой
Крупица Божия боится грубых рук,
она нежна, хоть голос низок.
И веет Балтикой, когда беру
конверты от её волнующих записок.
Комочек бытия, завернутый в наждак
пространства, названного Русью,
ему противится. А мы не можем так.
Нас тащит к собственному устью.
И всё мерещится
И всё мерещится то яма, то барак
с плюгавым уркой одесную.
И каждый раз трудней бывает сделать шаг
в словесность чистую простую...
Не башню стройную за клетью клеть
я смело возвожу к руинам -
всё громче хочется анафему пропеть
и показать кулак рубинам.
Когда б не ведали
...Когда б не ведали, что впереди
у старого грача и драгоценной птахи,
я б ожил у твоей боязненной груди,
где гений, и мечты, и страхи.
И выдубив сердца у финских берегов,
мы ехали б в Москву на царство,
где мстя любовникам за сорок сороков,
всё диссидентское боярство
В направленье Польши
там прахом наших тел салютовало бы,
примерно, в направленье Польши,
чтобы преемники просили у судьбы
чего попроще и подольше.
Но не своим горбом, а из твоих стихов
о темных метинах на чутком теле
известно мне - подобии следов
по бесам пущенной шрапнели.
Еще и осенью
Весной пахучею, как ладан и ваниль,
зимой, сжимающей запястье,
в страду июльскую, глотая соль и пыль,
или в прозрачное ненастье
- еще и осенью я буду вспоминать,
жалея клен и облепиху,
вдыхавшую хмелек в латинскую тетрадь,
ту - с низким голосом - подругу соловьиху.
3 апреля 1979