25 января. Лидия Чуковская
Из записок об Анне Ахматовой в 1964-ом году
25 января 64. С утра у нее. Задаю свои нудные вопросы о вариантах, отделах, циклах, заголовках и датах. Она отвечает небрежно и вяло, у нее, по-видимому, что-то другое или кто-то другой на уме. Новые стихи? Дело Бродского? Однако, во время разговора о книге, она воодушевляется. Сегодня повторила опять:
- Я не собираюсь губить свою книгу хронологией. Хронологией изгажен и загублен даже Пушкин.
Я тоже враг хронологического расположения стихов в сборнике, обращенном к широкому кругу читателей. Хронология - дело академического, «научного» издания. Но, как бы там ни было, замысел необходим: так или иначе страницы книги должны передавать течение времени, делать наглядными новые этапы, новые периоды творческой жизни автора. Циклы? Да, конечно, циклы, но, на беду, Анна Андреевна не торопится их составлять. Понимаю: оглядываясь назад, улавливать «начала и концы» отношений, разрывы и возвраты, сбывшиеся и несбывшиеся предчувствия и пророчества - нелегкое дело. Анна Андреевна совершает его не спеша, чем отчаянно тормозит работу машинистки: ведь стихотворение вне циклов перепечатывается каждое само по себе, каждое на отдельной странице, а выстроенные в цикл - 1, 2, 3 - располагаются на странице подряд. Значит, пока Анна Андреевна еще не построила цикл - у меня и у машинистки прогул, простой.
Один - не цикл, но отдел - совершенно ясен, и я им счастлива. Сегодня мы окончательно порешили, что в самом конце книги будет помещен отдел «Поэмы»; их будет три: «Путем всея земли», «Реквием» и «Поэма без героя». А куда же «У самого моря» или «Русский Трианон»? Найдем, сообразим, но здесь им не место. «Путем всея земли» и «Реквием» - при всей своей самоценности - это некие ступени к «Поэме без героя». Александр Николаевич Тихонов (Серебров) назвал когда-то «Путем всея земли» - «время назад!»; в таком случае, «Поэма без героя» - «время назад и вперед». А не напиши Ахматова «Реквиема» - не было бы в «Решке» и в «Эпилоге» лагерных строф.
Пройдут ли они сквозь цензуру? Пыл хрущевских разоблачений слабей и слабей.
- Лагерные строфы в «Эпилоге» и в «Решке» могут и не пройти, - сказала Анна Андреевна, - что ж! Обойдемся без них. Но печатать «Поэму» в виде одной только первой части - я более не разрешу. Триптих это триптих. Пусть тогда и всей книги не будет.
Я возликовала. Решение мудрое. Первая часть «Поэмы» печаталась уже не раз и толковалась тоже не единожды - между тем, без двух других частей толковать ее неправомерно. «Решка» и «Эпилог» переосмысляют часть первую, да и смысл всей этой необычайной и великой вещи, «Поэмы без героя», не может быть понят, если вместо трех частей упорно преподносится читателю только первая.
Я с удовольствием подумала: завтра же займусь текстологией «Поэмы». У меня ведь их много - экземпляров, подаренных Анной Андреевной в разное время, начиная от ташкентской тетради 1942 года - карандаш! рука Ахматовой от первой строки до последней! с трогательной надписью на первой странице. И промежуточных машинописных середины пятидесятых годов, конца пятидесятых и начала шестидесятых тоже хватает. Весело будет вникать - что, как, когда и для чего менялось. Самым интересным я считаю первый, подаренный мне в Ташкенте, экземпляр. Он не машинописный, как все последующие, а собственноручный - это раз. До него, более ранний, известен мне только один: тот, который в точно такой же школьной клеенчатой тетради А. А. подарила Штокам - Исидору Владимировичу и Ольге Романовне. Вариант «Поэмы», напечатанный в ББП на с. 431 - 442, относится, как это видно из даты под прозаическим текстом, уже не к 42-му, а к 43-му году. Здесь же добавлю только, что подарена она (ташкентская тетрадь) была мне Анной Андреевной 20 мая, затем взята обратно для поправок и вручена окончательно 15 октября 1942 года.
Было раньше «У шкатулки ж двойное дно». Стало потом «тройное»: это явились на свет Божий лагерные строфы... А сколько еще в «Поэме» - не знаю, как назвать! - «доньев», что ли? Днищ? Я была поражена, прочитав через много лет в одной из ахматовских записей о «Поэме» нечто об этих «днищах»: «Поэма опять двоится. Все время звучит второй шаг. Что-то идущее рядом - другой текст, и не понять, где голос, где эхо и которая тень другой, поэтому она так вместительна, чтобы не сказать бездонна. Никогда еще брошенный в нее факел не осветил ее дна. Я как дождь влетаю в самые узкие щелочки, расширяю их - так появляются новые строфы (выделено мною. - ЛЯ.). За словами мне порой чудится петербургский период русской истории: Да будет пусто место сие, - дальше Суздаль - Покровский монастырь - Евдокия Федоровна Лопухина. Петербургские ужасы: смерть Петра, Павла, дуэль Пушкина, наводнение, блокада. Все это должно звучать в еще не существующей музыке. Опять декабрь, опять она стучится в мою дверь и клянется, что это в последний раз. Опять я вижу ее в пустом зеркале». (Текст продиктован Анной Андреевной Эмме Григорьевне Герштейн, - см.: «Двухтомник, 1990», т. 2, с. 259 - 260.)
Анна Андреевна прервала мои размышления.
- Пишите, - сказала она.
Я приготовилась. Она продиктовала:
Привольем пахнет дикий мед,
Пыль - солнечным лучом,
Фиалкою - девичий рот,
А золото - ничем.
Водою пахнет резеда,
И яблоком - любовь.
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь...
И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни;
И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома.
..
Помнит ли Анна Андреевна тот зимний день 39 года в Ленинграде, когда она прочла мне это стихотворение впервые? На Загородном, у Пяти Углов, в моей комнате? Я помню наизусть - и стихотворение и день. Это было вскоре после того, как Корней Иванович прислал мне с Киселевым записку о Митиной гибели.
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь, -
вот какая тогда стояла погода на душе и за окном, и строки Ахматовой казались мне вестями о Мите.
- Год? Год для ясности поставим тридцать восьмой, - ответила на мой вопрос Анна Андреевна.
Я с большим удовольствием - люблю ясность! - поставила на листке «1938», но осмелилась поинтересоваться, когда это стихотворение создано было ею на самом деле.
- В тысяча девятьсот сороковом.
- Нет, Анна Андреевна, вы ошибаетесь, этого не может быть. Вы читали мне его в тридцать девятом.
(продолжение)
После короткой поездки в Библиотеку, под вечер я снова у Анны Андреевны. Но мы не работали - почти. Пришла Фрида с вестями о «деле Бродского» и о нем самом, о Бродском. Иосифа Фрида устроила в Тарусе. Она поселила его у своих тамошних соседей, то есть в семье Оттена. В Москве и в Ленинграде хлопоты перед властями необходимо продолжать энергически, но самого героя следует умыкнуть на время от пристального внимания всех и всяческих Лернеров. По Фридиной просьбе приятельница ее, журналистка Ольга Георгиевна Чайковская, взяла в газете (кажется, в «Известиях») командировку и отправилась в Ленинград. Выяснить надо, что там наворотили, иначе ведь непонятно, что именно мы должны опровергать. Там Ольга Георгиевна добилась приема у секретаря Горкома т. Лаврикова.
Анна Андреевна слушала и расспрашивала Фриду с большим вниманием. Повторяла вслух каждый вопрос Чайковской и каждый ответ Лаврикова. Взвешивала на точных весах.
Потом Фрида начала рассказывать о житье-бытье Иосифа в Тарусе. Рассказ этот, звучавший для моего слуха в общем благополучно, вызвал неожиданную бурю. Неожиданную для Фриды и для меня. Оттен отдал Иосифу свою рабочую комнату и свой письменный стол; домашние относятся к гостю с полным радушием - чего, кажется, больше? Иосиф спокоен, работает, даже весел.
- Все идет хорошо, - добавила Фрида, - до тех пор, пока кто-нибудь не звонит ему из Ленинграда. По-видимому, сведения о невесте неблагоприятные... Во всяком случае, звонки выбивают его из колеи, он впадает в тоску, грозится уехать. Ну, тут уж ничего не поделаешь.
Эти Фридины слова и вызвали бурный гнев. Оказалось, что в Ленинграде сейчас - Толя Найман; Анна Андреевна уверена - звонки из Ленинграда - это Толины звонки (очень может быть), но она воспринимает почему-то сведения об огорчениях Бродского, как козни Оттенов против Толи. Почему - я не поняла.
- Они негодяи! - кричала (да, да, кричала!) Анна Андреевна. - Толя для Бродского ложился костьми, он ведет себя героически, а они на него возводят напраслину! Вы этих людей не знаете! Помните, Лидия Корнеевна, что они с Надей делали!
- Помню, - ответила я, но не стала развивать эту тему. Анна Андреевна имеет в виду постыдную - со стороны Надежды Яковлевны! - защиту Ивинской. Помнить-то я помню, но кто кому что внушал: Оттены ли Надежде Яковлевне или Надежда Яковлевна Оттенам - не ведаю. У Надежды Яковлевны сознание извращенное, я замечала это уже не раз.
По правде сказать, мне было жаль Фриду. Жаль, что она увидела Анну Андреевну в минуту неправого гнева.
Разумеется, друзьям Иосифа сейчас не следовало бы сообщать ему дурные вести, но при чем тут Оттены? и их предполагаемая ненависть к Толе? Они, вероятно, и незнакомы с ним.
Фридочка сидела потупясь. Странно видеть это лицо, всегда такое доверчивое и ясноглазое, отуманенным, недоумевающим. Наверное и Анна Андреевна припомнила, что Оттены - Фридины добрые соседи по Тарусе, что Бродского, в трудную минуту, с нашего общего благословения, устроила к ним Фрида, что они гостеприимно приютили его. Во всяком случае, поняла или нет, но сменила гнев на милость и как круто! Перед нами сидела другая Ахматова. Спокойный, тихий, ласковый, кроткий голос. Войди сейчас в комнату человек - он не поверит, что секунду назад голос этот задыхался и прерывался в запальчивых выкриках. Медленно и спокойно открыла она свой «Кипарисовый ларец» - то бишь ободранный чемодан - и, к моему великому удивлению, добыла из его недр уже не один, а два экземпляра мюнхенского «Реквиема»! Фридочка об этом чуде вообще ничего не слыхивала (я ведь, если «никому не говорить», то уж буквально никому), и теперь она смотрела на заморское чудо во все свои огромные глазища.
Казалось, стены сияли
От пола до потолка...
(А вот Тамара не дожила.)
Анна Андреевна, с некоторой даже жалобностью, начала спрашивать, не может ли Фрида... нет ли у нее... знакомого фотографа -надежного! - который переснял бы одну ее старую фотографию... из одного ее старого удостоверения... и потом... эту фотографию... вы, Фрида Абрамовна... не могли бы... я не знаю, как это делается... я не умею... наклеить... приклеить... на мой экземпляр?
Ахматова была сейчас - как это ни странно! - сама кротость, мольба, беспомощность.
А Фрида - само счастье, она не знала, куда деваться от радости: может доставить радость. (Это не оттого, что Ахматовой, а кому бы то ни было, такова щедрая Фридина душа.) Сейчас же оказалось, что одна ее ближайшая подруга - прекрасный фотограф, а другая, тоже ближайшая, золотые руки - и, словом, - послезавтра у Анны Андреевны в чемоданчике окажется экземпляр «Реквиема» в том виде, в каком ей угодно.
Анна Андреевна на секунду протянула мне картонную книжечку - пропуск в Фонтанный Дом через Дом Занимательной Науки. «Узнаёте?» Черным по белому, в графе «профессия» начертано, что она, Ахматова, Анна Андреевна, есть «жилец». Дав мне вспомнить этот раритет, она передала пропуск Фриде. Вот эту свою фотографию она и хочет поместить на титульном листе в своем экземпляре «Реквиема».
- Послезавтра, - повторила Фрида, пряча в портфель экземпляр и пропуск.
Милости продолжались. Анна Андреевна как будто желала стереть в нашей памяти давешнюю свою мгновенную вспышку. Условившись с Фридой о своем экземпляре, второй она преподнесла мне! Без надписи, разумеется: распространять машинопись или читать вслух эту поэму по нашим временам уже как бы и дозволено, а вот Мюнхенское эмигрантское издание... Ни в коем случае.
Я немедленно спрятала книгу в портфель. Дома встречусь с каждой буковкой.
Перед этим горем гнутся горы...
Я опять подумала, как думала в последние годы уже не раз: «а хорошо, что Митю убили сразу, а не послали умирать туда».
Молчание.
- Почитайте стихи, - попросила Фрида.
Кротость и даже демонстративная покорность. Анна Андреевна покорно прочла:
Другие уводят любимых, -
Я с завистью вслед не гляжу.
Одна на скамье подсудимых
Я скоро полвека сижу.
Вокруг пререканья и давка
И приторный запах чернил.
Такое придумывал Кафка
И Чарли изобразил.
И в тех пререканиях важных,
Как в цепких объятиях сна,
Все три поколенья присяжных
Решили: виновна она.
Меняются лица конвоя,
В инфаркте шестой прокурор...
А где-то темнеет от зноя
Огромный июльский простор,
И полное прелести лето
Гуляет на том берегу...
Я это блаженное «где-то»
Представить себе не могу.
Я глохну от зычных проклятий,
Я ватник сносила дотла.
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?
Выйдя на улицу, мы, перебивая друг друга, прочли услышанное в два голоса - единогласно. Запомнили! Такова уж природа ахматовской поэзии: несомненность, непреложность, естественность, даже обязательность интонации, синтаксического движения, намертво прочная неразлучаемая слитность слов. Пусть русская поэзия скоро полвека сидит на скамье подсудимых, - она, видать, не сидит сложа руки.
Нестерпимая мысль: этих стихов в нашем «Беге времени» не будет! Цензура стремительно волочит время назад и за ее обратным ходом в состоянии поспеть разве что Евгения Федоровна Книпович.
Впервые это стихотворение появилось (с пропуском одного четверостишия) в Париже, в 1970 году, в журнале «Вестник Русского Студенческого Христианского Движения» в № 95-96 , и без пропуска - в 1974-м - в сб. «Памяти А.А.»; в Советском же Союзе впервые в 1987 году в журнале «Даугава», № 9 (публикация Р. Тименчика) и затем в сборнике: Анна Ахматова. Я - голос ваш... / Составление и примечания В.А.Черныха. М.: Книжная палата, 1989 , с. 280 . Предполагаю, что во всех публикациях, в том числе и в сб. «Памяти А.А.», 16-я строка неточна: вместо «Огромный небесный простор» следует «Огромный июльский простор».
25 января 64. С утра у нее. Задаю свои нудные вопросы о вариантах, отделах, циклах, заголовках и датах. Она отвечает небрежно и вяло, у нее, по-видимому, что-то другое или кто-то другой на уме. Новые стихи? Дело Бродского? Однако, во время разговора о книге, она воодушевляется. Сегодня повторила опять:
- Я не собираюсь губить свою книгу хронологией. Хронологией изгажен и загублен даже Пушкин.
Я тоже враг хронологического расположения стихов в сборнике, обращенном к широкому кругу читателей. Хронология - дело академического, «научного» издания. Но, как бы там ни было, замысел необходим: так или иначе страницы книги должны передавать течение времени, делать наглядными новые этапы, новые периоды творческой жизни автора. Циклы? Да, конечно, циклы, но, на беду, Анна Андреевна не торопится их составлять. Понимаю: оглядываясь назад, улавливать «начала и концы» отношений, разрывы и возвраты, сбывшиеся и несбывшиеся предчувствия и пророчества - нелегкое дело. Анна Андреевна совершает его не спеша, чем отчаянно тормозит работу машинистки: ведь стихотворение вне циклов перепечатывается каждое само по себе, каждое на отдельной странице, а выстроенные в цикл - 1, 2, 3 - располагаются на странице подряд. Значит, пока Анна Андреевна еще не построила цикл - у меня и у машинистки прогул, простой.
Один - не цикл, но отдел - совершенно ясен, и я им счастлива. Сегодня мы окончательно порешили, что в самом конце книги будет помещен отдел «Поэмы»; их будет три: «Путем всея земли», «Реквием» и «Поэма без героя». А куда же «У самого моря» или «Русский Трианон»? Найдем, сообразим, но здесь им не место. «Путем всея земли» и «Реквием» - при всей своей самоценности - это некие ступени к «Поэме без героя». Александр Николаевич Тихонов (Серебров) назвал когда-то «Путем всея земли» - «время назад!»; в таком случае, «Поэма без героя» - «время назад и вперед». А не напиши Ахматова «Реквиема» - не было бы в «Решке» и в «Эпилоге» лагерных строф.
Пройдут ли они сквозь цензуру? Пыл хрущевских разоблачений слабей и слабей.
- Лагерные строфы в «Эпилоге» и в «Решке» могут и не пройти, - сказала Анна Андреевна, - что ж! Обойдемся без них. Но печатать «Поэму» в виде одной только первой части - я более не разрешу. Триптих это триптих. Пусть тогда и всей книги не будет.
Я возликовала. Решение мудрое. Первая часть «Поэмы» печаталась уже не раз и толковалась тоже не единожды - между тем, без двух других частей толковать ее неправомерно. «Решка» и «Эпилог» переосмысляют часть первую, да и смысл всей этой необычайной и великой вещи, «Поэмы без героя», не может быть понят, если вместо трех частей упорно преподносится читателю только первая.
Я с удовольствием подумала: завтра же займусь текстологией «Поэмы». У меня ведь их много - экземпляров, подаренных Анной Андреевной в разное время, начиная от ташкентской тетради 1942 года - карандаш! рука Ахматовой от первой строки до последней! с трогательной надписью на первой странице. И промежуточных машинописных середины пятидесятых годов, конца пятидесятых и начала шестидесятых тоже хватает. Весело будет вникать - что, как, когда и для чего менялось. Самым интересным я считаю первый, подаренный мне в Ташкенте, экземпляр. Он не машинописный, как все последующие, а собственноручный - это раз. До него, более ранний, известен мне только один: тот, который в точно такой же школьной клеенчатой тетради А. А. подарила Штокам - Исидору Владимировичу и Ольге Романовне. Вариант «Поэмы», напечатанный в ББП на с. 431 - 442, относится, как это видно из даты под прозаическим текстом, уже не к 42-му, а к 43-му году. Здесь же добавлю только, что подарена она (ташкентская тетрадь) была мне Анной Андреевной 20 мая, затем взята обратно для поправок и вручена окончательно 15 октября 1942 года.
Было раньше «У шкатулки ж двойное дно». Стало потом «тройное»: это явились на свет Божий лагерные строфы... А сколько еще в «Поэме» - не знаю, как назвать! - «доньев», что ли? Днищ? Я была поражена, прочитав через много лет в одной из ахматовских записей о «Поэме» нечто об этих «днищах»: «Поэма опять двоится. Все время звучит второй шаг. Что-то идущее рядом - другой текст, и не понять, где голос, где эхо и которая тень другой, поэтому она так вместительна, чтобы не сказать бездонна. Никогда еще брошенный в нее факел не осветил ее дна. Я как дождь влетаю в самые узкие щелочки, расширяю их - так появляются новые строфы (выделено мною. - ЛЯ.). За словами мне порой чудится петербургский период русской истории: Да будет пусто место сие, - дальше Суздаль - Покровский монастырь - Евдокия Федоровна Лопухина. Петербургские ужасы: смерть Петра, Павла, дуэль Пушкина, наводнение, блокада. Все это должно звучать в еще не существующей музыке. Опять декабрь, опять она стучится в мою дверь и клянется, что это в последний раз. Опять я вижу ее в пустом зеркале». (Текст продиктован Анной Андреевной Эмме Григорьевне Герштейн, - см.: «Двухтомник, 1990», т. 2, с. 259 - 260.)
Анна Андреевна прервала мои размышления.
- Пишите, - сказала она.
Я приготовилась. Она продиктовала:
Привольем пахнет дикий мед,
Пыль - солнечным лучом,
Фиалкою - девичий рот,
А золото - ничем.
Водою пахнет резеда,
И яблоком - любовь.
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь...
И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни;
И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома.
..
Помнит ли Анна Андреевна тот зимний день 39 года в Ленинграде, когда она прочла мне это стихотворение впервые? На Загородном, у Пяти Углов, в моей комнате? Я помню наизусть - и стихотворение и день. Это было вскоре после того, как Корней Иванович прислал мне с Киселевым записку о Митиной гибели.
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь, -
вот какая тогда стояла погода на душе и за окном, и строки Ахматовой казались мне вестями о Мите.
- Год? Год для ясности поставим тридцать восьмой, - ответила на мой вопрос Анна Андреевна.
Я с большим удовольствием - люблю ясность! - поставила на листке «1938», но осмелилась поинтересоваться, когда это стихотворение создано было ею на самом деле.
- В тысяча девятьсот сороковом.
- Нет, Анна Андреевна, вы ошибаетесь, этого не может быть. Вы читали мне его в тридцать девятом.
(продолжение)
После короткой поездки в Библиотеку, под вечер я снова у Анны Андреевны. Но мы не работали - почти. Пришла Фрида с вестями о «деле Бродского» и о нем самом, о Бродском. Иосифа Фрида устроила в Тарусе. Она поселила его у своих тамошних соседей, то есть в семье Оттена. В Москве и в Ленинграде хлопоты перед властями необходимо продолжать энергически, но самого героя следует умыкнуть на время от пристального внимания всех и всяческих Лернеров. По Фридиной просьбе приятельница ее, журналистка Ольга Георгиевна Чайковская, взяла в газете (кажется, в «Известиях») командировку и отправилась в Ленинград. Выяснить надо, что там наворотили, иначе ведь непонятно, что именно мы должны опровергать. Там Ольга Георгиевна добилась приема у секретаря Горкома т. Лаврикова.
Анна Андреевна слушала и расспрашивала Фриду с большим вниманием. Повторяла вслух каждый вопрос Чайковской и каждый ответ Лаврикова. Взвешивала на точных весах.
Потом Фрида начала рассказывать о житье-бытье Иосифа в Тарусе. Рассказ этот, звучавший для моего слуха в общем благополучно, вызвал неожиданную бурю. Неожиданную для Фриды и для меня. Оттен отдал Иосифу свою рабочую комнату и свой письменный стол; домашние относятся к гостю с полным радушием - чего, кажется, больше? Иосиф спокоен, работает, даже весел.
- Все идет хорошо, - добавила Фрида, - до тех пор, пока кто-нибудь не звонит ему из Ленинграда. По-видимому, сведения о невесте неблагоприятные... Во всяком случае, звонки выбивают его из колеи, он впадает в тоску, грозится уехать. Ну, тут уж ничего не поделаешь.
Эти Фридины слова и вызвали бурный гнев. Оказалось, что в Ленинграде сейчас - Толя Найман; Анна Андреевна уверена - звонки из Ленинграда - это Толины звонки (очень может быть), но она воспринимает почему-то сведения об огорчениях Бродского, как козни Оттенов против Толи. Почему - я не поняла.
- Они негодяи! - кричала (да, да, кричала!) Анна Андреевна. - Толя для Бродского ложился костьми, он ведет себя героически, а они на него возводят напраслину! Вы этих людей не знаете! Помните, Лидия Корнеевна, что они с Надей делали!
- Помню, - ответила я, но не стала развивать эту тему. Анна Андреевна имеет в виду постыдную - со стороны Надежды Яковлевны! - защиту Ивинской. Помнить-то я помню, но кто кому что внушал: Оттены ли Надежде Яковлевне или Надежда Яковлевна Оттенам - не ведаю. У Надежды Яковлевны сознание извращенное, я замечала это уже не раз.
По правде сказать, мне было жаль Фриду. Жаль, что она увидела Анну Андреевну в минуту неправого гнева.
Разумеется, друзьям Иосифа сейчас не следовало бы сообщать ему дурные вести, но при чем тут Оттены? и их предполагаемая ненависть к Толе? Они, вероятно, и незнакомы с ним.
Фридочка сидела потупясь. Странно видеть это лицо, всегда такое доверчивое и ясноглазое, отуманенным, недоумевающим. Наверное и Анна Андреевна припомнила, что Оттены - Фридины добрые соседи по Тарусе, что Бродского, в трудную минуту, с нашего общего благословения, устроила к ним Фрида, что они гостеприимно приютили его. Во всяком случае, поняла или нет, но сменила гнев на милость и как круто! Перед нами сидела другая Ахматова. Спокойный, тихий, ласковый, кроткий голос. Войди сейчас в комнату человек - он не поверит, что секунду назад голос этот задыхался и прерывался в запальчивых выкриках. Медленно и спокойно открыла она свой «Кипарисовый ларец» - то бишь ободранный чемодан - и, к моему великому удивлению, добыла из его недр уже не один, а два экземпляра мюнхенского «Реквиема»! Фридочка об этом чуде вообще ничего не слыхивала (я ведь, если «никому не говорить», то уж буквально никому), и теперь она смотрела на заморское чудо во все свои огромные глазища.
Казалось, стены сияли
От пола до потолка...
(А вот Тамара не дожила.)
Анна Андреевна, с некоторой даже жалобностью, начала спрашивать, не может ли Фрида... нет ли у нее... знакомого фотографа -надежного! - который переснял бы одну ее старую фотографию... из одного ее старого удостоверения... и потом... эту фотографию... вы, Фрида Абрамовна... не могли бы... я не знаю, как это делается... я не умею... наклеить... приклеить... на мой экземпляр?
Ахматова была сейчас - как это ни странно! - сама кротость, мольба, беспомощность.
А Фрида - само счастье, она не знала, куда деваться от радости: может доставить радость. (Это не оттого, что Ахматовой, а кому бы то ни было, такова щедрая Фридина душа.) Сейчас же оказалось, что одна ее ближайшая подруга - прекрасный фотограф, а другая, тоже ближайшая, золотые руки - и, словом, - послезавтра у Анны Андреевны в чемоданчике окажется экземпляр «Реквиема» в том виде, в каком ей угодно.
Анна Андреевна на секунду протянула мне картонную книжечку - пропуск в Фонтанный Дом через Дом Занимательной Науки. «Узнаёте?» Черным по белому, в графе «профессия» начертано, что она, Ахматова, Анна Андреевна, есть «жилец». Дав мне вспомнить этот раритет, она передала пропуск Фриде. Вот эту свою фотографию она и хочет поместить на титульном листе в своем экземпляре «Реквиема».
- Послезавтра, - повторила Фрида, пряча в портфель экземпляр и пропуск.
Милости продолжались. Анна Андреевна как будто желала стереть в нашей памяти давешнюю свою мгновенную вспышку. Условившись с Фридой о своем экземпляре, второй она преподнесла мне! Без надписи, разумеется: распространять машинопись или читать вслух эту поэму по нашим временам уже как бы и дозволено, а вот Мюнхенское эмигрантское издание... Ни в коем случае.
Я немедленно спрятала книгу в портфель. Дома встречусь с каждой буковкой.
Перед этим горем гнутся горы...
Я опять подумала, как думала в последние годы уже не раз: «а хорошо, что Митю убили сразу, а не послали умирать туда».
Молчание.
- Почитайте стихи, - попросила Фрида.
Кротость и даже демонстративная покорность. Анна Андреевна покорно прочла:
Другие уводят любимых, -
Я с завистью вслед не гляжу.
Одна на скамье подсудимых
Я скоро полвека сижу.
Вокруг пререканья и давка
И приторный запах чернил.
Такое придумывал Кафка
И Чарли изобразил.
И в тех пререканиях важных,
Как в цепких объятиях сна,
Все три поколенья присяжных
Решили: виновна она.
Меняются лица конвоя,
В инфаркте шестой прокурор...
А где-то темнеет от зноя
Огромный июльский простор,
И полное прелести лето
Гуляет на том берегу...
Я это блаженное «где-то»
Представить себе не могу.
Я глохну от зычных проклятий,
Я ватник сносила дотла.
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?
Выйдя на улицу, мы, перебивая друг друга, прочли услышанное в два голоса - единогласно. Запомнили! Такова уж природа ахматовской поэзии: несомненность, непреложность, естественность, даже обязательность интонации, синтаксического движения, намертво прочная неразлучаемая слитность слов. Пусть русская поэзия скоро полвека сидит на скамье подсудимых, - она, видать, не сидит сложа руки.
Нестерпимая мысль: этих стихов в нашем «Беге времени» не будет! Цензура стремительно волочит время назад и за ее обратным ходом в состоянии поспеть разве что Евгения Федоровна Книпович.
Впервые это стихотворение появилось (с пропуском одного четверостишия) в Париже, в 1970 году, в журнале «Вестник Русского Студенческого Христианского Движения» в № 95-96 , и без пропуска - в 1974-м - в сб. «Памяти А.А.»; в Советском же Союзе впервые в 1987 году в журнале «Даугава», № 9 (публикация Р. Тименчика) и затем в сборнике: Анна Ахматова. Я - голос ваш... / Составление и примечания В.А.Черныха. М.: Книжная палата, 1989 , с. 280 . Предполагаю, что во всех публикациях, в том числе и в сб. «Памяти А.А.», 16-я строка неточна: вместо «Огромный небесный простор» следует «Огромный июльский простор».