5 января. Лидия Чуковская
из записок об Анне Ахматовой за 1964-й год:
5 января 64. Вечером я приехала к ней - к Западовым - говорить о книге. У меня уже накопились кое-какие замыслы и вопросы: сижу в Ленинской, о «Былом и Думах» не думаю, а перелистываю журналы девятисотых и десятых годов; вылавливаю стихотворения Ахматовой, никогда не перепечатывавшиеся в сборниках. Не хочется просто повторять готовые сборники, хочется богаче, богаче… Анна Андреевна может взглянуть теперь на старые свои стихи, когда-то отвергнутые ею, глазами нового возраста и отменить приговор. Да и цензурные требования менялись… Проклятие: ахматовской библиографии не существует, а глаза мои не выносят мелкого шрифта. И поисков, то есть перелистывания.
Кроме некоторых вопросов и предложений, я принесла Анне Андреевне номер парижской газеты, где, среди книжных новинок, упомянут и мюнхенский «Реквием» ( «Русские новости», 13 декабря 1963 года, № 967: в перечне книг, поступивших в русский магазин, указан и «Реквием»).
Увидев объявление, она сразу повеселела: газета-то просоветская (если не прямо посольская!).
- Значит, «Реквием» легализирован, - сказала она, - и мы с вами вставим его теперь в мою новую книгу.
Да, вставим в новую книгу! И это будет посильнее пустословия на тему «о массовых нарушениях социалистической законности во времена культа личности Сталина».
Муж в могиле, сын в тюрьме.
Помолитесь обо мне.
Я предложила назвать всю книгу «Бег времени» - дать всему сборнику то заглавие, какое Анна Андреевна и Ника предназначали всего лишь для собрания новых стихов (для сборника, столь успешно зарезанного Лесючевским и Книпович). Ведь ахматовский однотомник - это в самом деле памятник бегущему времени - и какой памятник и какому времени! Более полустолетия нового века.
Анна Андреевна согласилась. «Почем знать, - сказала она лукаво, - быть может, я и в шестьдесят четвертом году что-нибудь напишу, и тогда будет ровнехонько пятьдесят пять: с 1909 по 1964. Очень хорошо».
Да, если найдем что-нибудь путное в 1909 году, подумала я. (Пока не находилось.)
Анна Андреевна достала из чемоданчика и протянула мне великую драгоценность: свой экземпляр всего прежнего «Бега». Машинопись с ее поправками, с ее пометками на полях и даже с черновиками и вариантами новых стихов. Конечно, никакой машинистке я доверить эти листки не могу. Перепишу все сама от руки, верну экземпляр Анне Андреевне как можно скорее, а потом уже свой отдам перепечатать… Глаза, глаза! Но о том, как стремительно падает зрение, я Анне Андреевне не говорю. О том, что когда еду теперь в автобусе или троллейбусе, - из окошка почти не вижу домов. Словно под землей в коридоре метро, где видишь только огни. Молчу: взялся за гуж - не говори, что не дюж.
Недавно на остановке я выпала из троллейбуса. Я не вижу ступенек. Не ушиблась, только порвала чулок.
…Начались бесконечные поиски письма Вигорелли. Я - плохая помощница в поисках, Анна же Андреевна всегда сильно серчает на пропавшую вещь, и, осерчав, не может найти. В чемоданчике - нет, в сумочке - нет, ищем вместе на подоконнике, на стуле и даже под стулом. Анна Андреевна в одышке и в негодовании. Наконец, виноватой оказывается какая-то книга, куда письмо было сунуто.
Письмо - приглашение на июнь в Рим; там Ахматовой вручат премию Европейского Сообщества писателей. Называется «Этна-Таормина».
Она поедет, она снова увидит Италию! Что такое Италия для меня? Названия итальянских городов в правом углу писем Герцена, Тургенева, Толстого. «Итальянские стихи» Блока. «Итальянские впечатления» Розанова. С детства: «Madonna Litta» в Эрмитаже. Венеция в «Былом и Думах» Герцена. Венеция в «Охранной грамоте» Пастернака. Все.
- Вигорелли пишет, - сказала Анна Андреевна, - «зима промелькнет быстро». Это у них в Риме зима быстрая, а у нас совсем наоборот. У нас старая, добрая, долгая московская зима.
Она умолкла и полулегла на постель поверх одеяла.
- Сердце?
- Нет, Тагор. Так от него голова болит. Переводишь час, и голова начинает раскалываться.
А вдруг, подумала я, выдадут ей такую крупную сумму, что ей более уже не придется переводить? Да еще деньги за «Бег»?
- Раз «Реквием» легализирован, - сказала Анна Андреевна, - мы можем сделать в новом сборнике целый отдел: «Поэмы». Там будет «Путем всея земли», «Реквием» и «Поэма без героя» - вся целиком, наконец. Я ни за что не позволю печатать снова одну только первую часть. Все три части и с лагерными кусками.
Я спросила, как насчет «Венка мертвым».
- Возьмите карандаш, - ответила она. И продиктовала:
"Венок мёртвым"
Пильняку Есенину
Пастернаку Булгакову
Анненскому Пунину
Зощенко
- Что скажет госпожа Книпович? - проговорила она, и, пожимая плечами, произнесла скрипучим голосом. - «Слишком много мертвых и ни одного воскресения».
Я подумала: если на свете возможно какое-либо воскресение, то вот только такое: «Реквием», «Венок мертвым».
- Слишком много мертвых, - повторила Анна Андреевна уже спокойно, всерьез. И рассказала - со слов одного вернувшегося, - что Чаренц, сидевший в соседней камере, дни и ночи требовал морфия. И добавила:
- Мы все так увлечены цифрами - 18 миллионов, 20 миллионов, - что стали забывать о людях. Даже мы с вами - забыли. О каждом человеке. Да, Лидия Корнеевна, уверяю вас - забыли… А ведь каждый погибал по-своему.
Мне кажется, я не забываю. Но, быть может, мне это только кажется. Я помню, но мне не дана от Бога та воскрешающая сила, какая дана ей. Даже одна сотая этой силы. Я сказала, что с возмущением прочла когда-то у Толстого - не помню, где, кажется, в «Круге чтения»: «Лес по дереву не плачет». И лесу, по-моему, следовало бы оплакать каждое дерево, а уж человечеству! не дерево - человека! Слез не хватит? Плакать можно и молча:
Магдалина билась и рыдала.
Ученик любимый каменел.
А туда, где молча мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Вошла домработница Оля - постлать постель на ночь. Анна Андреевна пересела на стул. Я хотела проститься, но она не позволила. «У меня ничего не болит, Тагор прошел, и спать еще рано».
- Давайте играть так, - предложила она. - Назовите лучших, по-вашему, поэтов среднего поколения.
Я ответила: Самойлов, Корнилов, и, судя по единственному известному мне стихотворению, - Петровых. Может быть, еще Новелла Матвеева. Не знаю.
- А я по другому, - сказала Анна Андреевна. - Петровых, Липкин, Самойлов, Корнилов.
Липкин? Анна Андреевна говорит мне о нем уже не впервые. Я же не читала почти ничего.
- А Кушнер? - спросила я.
- Изящен, - ответила Анна Андреевна. Интонация непонятная: то ли в похвалу, то ли в порицание. Она повторила: - Изящен.
- А Горбовский?
- Стихи из вытрезвителя. Грош цена.
Была у нее Багряна. Сказала, что переводить Ахматову на болгарский не следует, потому что болгары и так поймут. У меня никакого представления о болгарском нету, но что Шевченко, например, переводить на русский не следует - в этом я убеждена. Конечно, украинский вполне самостоятелен, но близок. Вместо того, чтобы корежить переводом гениальную лирику, следует печатать и для русских шевченковские стихи по-украински, а под строкой переводить лишь отдельные слова. Ну, например, «година» значит «час», а не год, а слово «рух» - движение. А «луна» - эхо. Но зачем переводить на русский: «Шмели над вишнями гудуть»?
Тут я вспомнила, что Анна Андреевна вообще украинский не любит, а Шевченко никогда не читала.
Ей хотелось о болгарах:
- Ника привела ко мне дивного болгарина. Умный, образованный, блестящий. Он мне объяснил, что наши стихи надо переводить на другие европейские языки без рифм, иначе они старомодно звучат. Сейчас вся Европа пишет без рифм, без строф, без всяких признаков формы. Хотелось бы посмотреть, что́ у них выходит. Я же согласна остаться старомодной.
Я напомнила ей про «Вольные мысли» Блока, про ее же «Эпические мотивы» и «Северные элегии». Рифм нет, точных строф тоже нет, но форма существует безусловная и строгая… Да и в коротких стихотворениях: «Когда человек умирает», «Думали, нищие мы». А у Блока: «Когда вы стоите на моем пути…»
Да и у Пушкина: «Вновь я посетил…»
Теперь так пишут в современной Европе?
Почитать бы современных англичан - да где их возьмешь, современных?
5 января 64. Вечером я приехала к ней - к Западовым - говорить о книге. У меня уже накопились кое-какие замыслы и вопросы: сижу в Ленинской, о «Былом и Думах» не думаю, а перелистываю журналы девятисотых и десятых годов; вылавливаю стихотворения Ахматовой, никогда не перепечатывавшиеся в сборниках. Не хочется просто повторять готовые сборники, хочется богаче, богаче… Анна Андреевна может взглянуть теперь на старые свои стихи, когда-то отвергнутые ею, глазами нового возраста и отменить приговор. Да и цензурные требования менялись… Проклятие: ахматовской библиографии не существует, а глаза мои не выносят мелкого шрифта. И поисков, то есть перелистывания.
Кроме некоторых вопросов и предложений, я принесла Анне Андреевне номер парижской газеты, где, среди книжных новинок, упомянут и мюнхенский «Реквием» ( «Русские новости», 13 декабря 1963 года, № 967: в перечне книг, поступивших в русский магазин, указан и «Реквием»).
Увидев объявление, она сразу повеселела: газета-то просоветская (если не прямо посольская!).
- Значит, «Реквием» легализирован, - сказала она, - и мы с вами вставим его теперь в мою новую книгу.
Да, вставим в новую книгу! И это будет посильнее пустословия на тему «о массовых нарушениях социалистической законности во времена культа личности Сталина».
Муж в могиле, сын в тюрьме.
Помолитесь обо мне.
Я предложила назвать всю книгу «Бег времени» - дать всему сборнику то заглавие, какое Анна Андреевна и Ника предназначали всего лишь для собрания новых стихов (для сборника, столь успешно зарезанного Лесючевским и Книпович). Ведь ахматовский однотомник - это в самом деле памятник бегущему времени - и какой памятник и какому времени! Более полустолетия нового века.
Анна Андреевна согласилась. «Почем знать, - сказала она лукаво, - быть может, я и в шестьдесят четвертом году что-нибудь напишу, и тогда будет ровнехонько пятьдесят пять: с 1909 по 1964. Очень хорошо».
Да, если найдем что-нибудь путное в 1909 году, подумала я. (Пока не находилось.)
Анна Андреевна достала из чемоданчика и протянула мне великую драгоценность: свой экземпляр всего прежнего «Бега». Машинопись с ее поправками, с ее пометками на полях и даже с черновиками и вариантами новых стихов. Конечно, никакой машинистке я доверить эти листки не могу. Перепишу все сама от руки, верну экземпляр Анне Андреевне как можно скорее, а потом уже свой отдам перепечатать… Глаза, глаза! Но о том, как стремительно падает зрение, я Анне Андреевне не говорю. О том, что когда еду теперь в автобусе или троллейбусе, - из окошка почти не вижу домов. Словно под землей в коридоре метро, где видишь только огни. Молчу: взялся за гуж - не говори, что не дюж.
Недавно на остановке я выпала из троллейбуса. Я не вижу ступенек. Не ушиблась, только порвала чулок.
…Начались бесконечные поиски письма Вигорелли. Я - плохая помощница в поисках, Анна же Андреевна всегда сильно серчает на пропавшую вещь, и, осерчав, не может найти. В чемоданчике - нет, в сумочке - нет, ищем вместе на подоконнике, на стуле и даже под стулом. Анна Андреевна в одышке и в негодовании. Наконец, виноватой оказывается какая-то книга, куда письмо было сунуто.
Письмо - приглашение на июнь в Рим; там Ахматовой вручат премию Европейского Сообщества писателей. Называется «Этна-Таормина».
Она поедет, она снова увидит Италию! Что такое Италия для меня? Названия итальянских городов в правом углу писем Герцена, Тургенева, Толстого. «Итальянские стихи» Блока. «Итальянские впечатления» Розанова. С детства: «Madonna Litta» в Эрмитаже. Венеция в «Былом и Думах» Герцена. Венеция в «Охранной грамоте» Пастернака. Все.
- Вигорелли пишет, - сказала Анна Андреевна, - «зима промелькнет быстро». Это у них в Риме зима быстрая, а у нас совсем наоборот. У нас старая, добрая, долгая московская зима.
Она умолкла и полулегла на постель поверх одеяла.
- Сердце?
- Нет, Тагор. Так от него голова болит. Переводишь час, и голова начинает раскалываться.
А вдруг, подумала я, выдадут ей такую крупную сумму, что ей более уже не придется переводить? Да еще деньги за «Бег»?
- Раз «Реквием» легализирован, - сказала Анна Андреевна, - мы можем сделать в новом сборнике целый отдел: «Поэмы». Там будет «Путем всея земли», «Реквием» и «Поэма без героя» - вся целиком, наконец. Я ни за что не позволю печатать снова одну только первую часть. Все три части и с лагерными кусками.
Я спросила, как насчет «Венка мертвым».
- Возьмите карандаш, - ответила она. И продиктовала:
"Венок мёртвым"
Пильняку Есенину
Пастернаку Булгакову
Анненскому Пунину
Зощенко
- Что скажет госпожа Книпович? - проговорила она, и, пожимая плечами, произнесла скрипучим голосом. - «Слишком много мертвых и ни одного воскресения».
Я подумала: если на свете возможно какое-либо воскресение, то вот только такое: «Реквием», «Венок мертвым».
- Слишком много мертвых, - повторила Анна Андреевна уже спокойно, всерьез. И рассказала - со слов одного вернувшегося, - что Чаренц, сидевший в соседней камере, дни и ночи требовал морфия. И добавила:
- Мы все так увлечены цифрами - 18 миллионов, 20 миллионов, - что стали забывать о людях. Даже мы с вами - забыли. О каждом человеке. Да, Лидия Корнеевна, уверяю вас - забыли… А ведь каждый погибал по-своему.
Мне кажется, я не забываю. Но, быть может, мне это только кажется. Я помню, но мне не дана от Бога та воскрешающая сила, какая дана ей. Даже одна сотая этой силы. Я сказала, что с возмущением прочла когда-то у Толстого - не помню, где, кажется, в «Круге чтения»: «Лес по дереву не плачет». И лесу, по-моему, следовало бы оплакать каждое дерево, а уж человечеству! не дерево - человека! Слез не хватит? Плакать можно и молча:
Магдалина билась и рыдала.
Ученик любимый каменел.
А туда, где молча мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Вошла домработница Оля - постлать постель на ночь. Анна Андреевна пересела на стул. Я хотела проститься, но она не позволила. «У меня ничего не болит, Тагор прошел, и спать еще рано».
- Давайте играть так, - предложила она. - Назовите лучших, по-вашему, поэтов среднего поколения.
Я ответила: Самойлов, Корнилов, и, судя по единственному известному мне стихотворению, - Петровых. Может быть, еще Новелла Матвеева. Не знаю.
- А я по другому, - сказала Анна Андреевна. - Петровых, Липкин, Самойлов, Корнилов.
Липкин? Анна Андреевна говорит мне о нем уже не впервые. Я же не читала почти ничего.
- А Кушнер? - спросила я.
- Изящен, - ответила Анна Андреевна. Интонация непонятная: то ли в похвалу, то ли в порицание. Она повторила: - Изящен.
- А Горбовский?
- Стихи из вытрезвителя. Грош цена.
Была у нее Багряна. Сказала, что переводить Ахматову на болгарский не следует, потому что болгары и так поймут. У меня никакого представления о болгарском нету, но что Шевченко, например, переводить на русский не следует - в этом я убеждена. Конечно, украинский вполне самостоятелен, но близок. Вместо того, чтобы корежить переводом гениальную лирику, следует печатать и для русских шевченковские стихи по-украински, а под строкой переводить лишь отдельные слова. Ну, например, «година» значит «час», а не год, а слово «рух» - движение. А «луна» - эхо. Но зачем переводить на русский: «Шмели над вишнями гудуть»?
Тут я вспомнила, что Анна Андреевна вообще украинский не любит, а Шевченко никогда не читала.
Ей хотелось о болгарах:
- Ника привела ко мне дивного болгарина. Умный, образованный, блестящий. Он мне объяснил, что наши стихи надо переводить на другие европейские языки без рифм, иначе они старомодно звучат. Сейчас вся Европа пишет без рифм, без строф, без всяких признаков формы. Хотелось бы посмотреть, что́ у них выходит. Я же согласна остаться старомодной.
Я напомнила ей про «Вольные мысли» Блока, про ее же «Эпические мотивы» и «Северные элегии». Рифм нет, точных строф тоже нет, но форма существует безусловная и строгая… Да и в коротких стихотворениях: «Когда человек умирает», «Думали, нищие мы». А у Блока: «Когда вы стоите на моем пути…»
Да и у Пушкина: «Вновь я посетил…»
Теперь так пишут в современной Европе?
Почитать бы современных англичан - да где их возьмешь, современных?