7 ноября 1943-го года
Из стихов и дневников
КИЕВ
Древний город, стольный Киев,
Сердце Украины!
Наступал сапог Батыя
На твои руины,
Жадный лях рукою дерзкой
Воровато щупал
Лавры Киево-Печерской
Золоченый купол.
Но была от их набегов
Русь твоей оградой.
Ты повесил щит Олегов
На вратах Царьграда,
Ты Москве назвался братом,
Стал с ней общим станом,
И грозила супостатам
Булава Богдана...
Ты дождался жизни новой
Радостного часа:
Сбылось пламенное слово
Вещего Тараса!
Но наставил палец Вия,
Взор навел змеиный
Лютый враг на вольный Киев -
Сердце Украины.
Ой, не думал ты, что станет,
Поганя Крещатик,
Среди золота каштанов
Эшафот дощатый!
Ой, не думал ты, что глянут
На пожар средь ночи
Полонянок-киевлянок
Плачущие очи!
Издевался ненавистный
Враг, тебя бичуя,
И шепнул ты, зубы стиснув:
«Ой, народ! Ты чуешь?»
И к тебе сквозь визг картечи,
Над Днепром кочуя,
Докатилось издалече
От народа: «Чую!
Потерпи, брат! Сгинет ворог!
Наши не ослабли!
Не просыпался их порох!
Не погнулись сабли!..»
Вот и встал, врага осилив,
Красный витязь зоркий
На Аскольдовой могиле,
Владимирской Горке!
И звучат слова живые
Песней соловьиной:
Стал свободным вольный Киев,
Сердце Украины!
7 ноября 1943, «Киев», Дмитрий Кедрин, действующая армия.
Тимофей Лядский, лётчик, 30 лет, пилот Ил-2, Украина:
7 ноября.
Вчера не удалось сделать запись. Вечером хорошо выпил. В одиннадцать лег спать.
А 6 ноября было кое-что интересное. Во-первых, Анатолий Баландин вернулся в 92-й гвардейский полк. Жив, здоров, уже летал на задание. Выпрыгнули под Харьковом на немецкой стороне. Толя сумел бежать, а стрелок попал в плен. Баландин - хороший парень, молоденький, имеет более 90 вылетов. Рекорд в дивизии. Говорят, его наградят Золотой Звездой.
Во-вторых, утром нам сообщили, что взят Киев.
С сегодняшнего дня наша дивизия называется «4-я гвардейская Киевская штурмовая авиационная дивизия». В 91-м гвардейском полку 5 ноября в один вылет потеряли 4 экипажа. Напали истребители.
Скоро будем перелетать на другой аэродром, а думали, здесь долго просидим.
Получил благодарность от командира полка по случаю праздника Октябрьской революции. Посланы документы на награждение меня орденом Красного Знамени.
И еще большая радость: вернулся из плена младший лейтенант Скворцов. Сбили его под Белгородом 8 августа, приземлился на парашюте на немецкую батарею зениток. И вот через 3 месяца вернулся.
Взяли в плен вместе со стрелком. Отвезли в Харьков, дальше на самолете в Днепропетровск. Вызывали два раза на допросы. Не били, предлагали летать у них - отказался. Согласился быть военнопленным. Работать офицеров не заставляли. Шестьдесят летчиков погрузили в вагоны и повезли в Германию. Под Кривым Рогом или Долинской ночью они сумели открыть окно-люк и спрыгнуть на ходу с поезда. Добирались в полк с приключениями.
Говорят, немцы разбрасывали листовки: «Русских летчиков надо кормить салом, а зенитчиков - соломой»
Васёна, москвичка, ушедшая из института в разведшколу, 22 года, партизанка, разведчица-диверсант, Белоруссия:
7 ноября. Вчера с 6 часов вечера началась бомбежка. Было около 30 самолетов. Всю ночь не спала. Целый день провела под Оршей, в Горках. Вручала подарки бойцам 85 гвардейской разведроты. Домой приезжаю поздно, а иногда приходится уезжать и ночью.
Георгий Славгородский, школьный учитель, 29 лет, старший лейтенант, Украина (возвращаясь в часть из госпиталя):
7 ноября. Зеленое. Хозяйка покормила нас плохо, хотя и сама пригласила. С перепугу, что ли: немец бросил бомбу. «Ой, умерла я». Дети и старые спали одевшись. Зачастую человек проживший, незначительный, а трясется за жизнь больше.
Спали на украинском ряденцу, на досках (полык). Я должен был переписать анкету («зет» поставил), но лейтенант не пришел, и я убежал. Пошли в центр села, чтобы сесть на машину, но машин мало ходит, а регулировщики не сажают. Мы пошли пешком. На полдороге попался «Вилис» и довез до Метровой. Нам нужно было в штаб корпуса в Ивановку, но мы обрадовались, что подъехали, и я решил ехать в штаб дивизии без направления (до штаба корпуса коллективное направление). Нам сказали, как пройти на Соколовку. Прошли 13 км, голодные, уставшие пришли вечером в Соколовку. Но это не та Соколовка, наша Соколовка возле Ивановки.
Мы прошли и проехати на 25 км дольше. Досада и стыд! Вот тебе и праздник. Дымят кухни, играют патефоны в частях, несут водку бойцы, а мы бездомные, уставшие и голодные.
В каком-то штабе посмотрели карту, узнали про свою дивизию, что она была в окружении и отошла на Линовку от Кривого Рога. Ночуем в Соколовке у бедных, но добрых хозяев. Они покормили нас лапшой с молоком. Но мы проголодались настолько, что этим нас не накормишь.
Ночью прошел дождь и сейчас моросит, а нам надо идти. Хозяйка не нахвалится «первым фронтом» (первым наступлением), а сейчас стоит часть, занимающаяся грабежом, у хозяина утащили уток, убили собаку, у соседа увели корову.
Детали: откуп в 300 р. за собаку немцами, 300 гр. ячневой муки; бежавшие от Пятихаток немцы спрашивают у хозяйки о партизанах; наши танкисты хотели спрятать танки в разрушенный подвал к хозяину, а у него там спрятаны пожитки, пришлось помогать деду.
Ждем завтрак и поглядываем в окно на погоду.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
7 ноября.
Хороший солнечный день... Канонада - бьет наша артиллерия.
Получили телеграммы от «Правды», от многих московских друзей. Послали ответные...
Вечером - на 100-й спектакль «Раскинулось море широко». Играют с удивительным подъемом, легко и чисто. После второго акта - за кулисами короткий митинг. Приветствие директора театра; председатель Ленинградского комитета искусств зачитал приказ - благодарность театру, авторам и художнику. Мое ответное слово...
После спектакля поехали в гости. Собралась литературно-театральная компания. Бодро, «выключенно».
Илья Эренбург, писатель, 52, года, Москва:
Седьмого ноября 1943 года нарком иностранных дел устроил в особняке на Спиридоновке пышный прием; собрались члены правительства, дипломатический корпус, генералы, писатели, актеры, журналисты - словом, все те, кого парикмахер Клуба писателей называл «тузами и шишками». Оглядев зал, П.П. Кончаловский шепнул мне: «Напоминает холст Эдуара Мане»… Советские дипломаты были одеты в только что придуманные мундиры. Военные атташе различных посольств сверкали золотом. Груди генералов изнемогали от орденов. Гарро неистово размахивал фалдами фрака и, выпив несколько бокалов шампанского, стал рассказывать об интригах англичан в Алжире: «К счастью, мне удалось сразу повидать Молотова. Мы умеем отличать подлинных друзей от фальшивых…» Английский посол Керр, забыв о присущей ему чопорности, со всеми чокался «за победу», пил водку и вскоре стал походить скорее на советского писателя, чем на британского дипломата. С.А. Лозовский обнимал генерала Пети: «Я во Франции был рабочим, я знаю вашу страну. Мы их расколотим». «On va battre les Fritzs a Minsk et a Biarritz» («Фрицев побьют в Минске и в Биаррице».) Генерал прослезился. А.Н. Толстой явился во фраке и по-барски благодушно дразнил одного из американских дипломатов: «Конечно, Италия красивая страна, но ведь и Париж стоит мессы…» И.С. Козловский сидел на полу и пел старинные романсы. Маргарита Алигер, испуганно поглядывая на посланника Эфиопии, блиставшего позументами, сказала: «Илья Григорьевич, а вы помните сорок первый?..» Американский журналист Шапиро говорил: «Впервые за восемь лет я чувствую себя в Москве хорошо. Вот что значит союз!..»
Положение казалось обнадеживающим. Во время приема грохотали пушки: освобожден Киев. Союзники были удовлетворены своими операциями в Италии.
Иван Майский, дипломат, 59 лет, посол СССР в Англии, Москва:
7 ноября.
Ни военного парада, ни демонстрации на Красной площади сегодня не было: нет надобности давать немцам хороший объект для воздушной бомбардировки. Зато в 8.30 вечера Молотов устроил на Спиридоновке, 17, большой приём для дипкорпуса. Присутствовало свыше 500 чел[овек], в том числе много наших - не только наркоминдельцев с женами, но также военных ([К. Е.] Ворошилов, [Б. М.] Шапошников, [Ф. И.] Голиков, [Ф. А.] Астахов и др.), моряков с наркомом [Н. Г.] Кузнецовым во главе, НКВТ ([А. И.] Микоян, [А. Н.] Крутиков, Степанов и др.), писателей (А. Толстой, [И. Г.] Эренбург и др.), артистов ([И. М.] Москвин, [Д.] Ойстрах, [Н. П.] Хмелёв, [В. В.] Софроницкий, [И. С.] Козловский и др.), людей искусства ([Д. Д.] Шестакович, [П. П.] Кончаловский и др.).
Принимал гостей один Молотов, хотя приглашения были разосланы от имени Молотова с женой. Почему не приехала жена Молотова, не знаю. Молотову помогали замнаркомы. Присутствовали все завотделами и ряд других ответственных работников НКИД. Все сияли своей новой формой - черным с золотом и серебряными погонами. Её впервые надели 5 ноября. Хотя форма довольно красива и удобна, я всё-таки испытывал и испытываю, нося её, какое-то чувство неловкости: больше 40 лет, со времени университета, я не знал никакой формы. Слишком привык к штатскому костюму. На старости лет придётся опять вживаться в форму.
Забавный инцидент вышел с кортиком. Ещё летом, в Лондоне, я узнал от одного заезжего наркоминдельца о том, что подготовляется введение формы и даже с кортиком морского типа. Тогда же я просил руководство НКИД (Молотова): уж если признано необходимым ввести форму для работников НКИД, то, во-первых, мундир сделать с мягким отложным воротником, и, во-вторых, не вводить кортика. Первое моё предложение оказалось реализованным, второе нет. Итак, к парадной форме НКИД полагается кортик. Однако вчера возникло сомнение: удобно ли надевать кортик на приём 7 ноября? Удобно ли встречать гостей у себя в доме с оружием у пояса? В 3 часа ночи меня разбудил Фомин (завпротокола) и по поручению Деканозова спрашивал, как поступают в аналогичных случаях в Лондоне? Не оставляют ли англичане и дипломаты своё «оружие» в прихожей, когда являются на приём к королю? Я ответил, что никогда не обращал особого внимания на эту деталь британского протокола, но, насколько могу припомнить, в Англии на приемы никто не является с оружием. Мой ответ, однако, не вполне удовлетворил Деканозова, и сегодня утром он через Фомина тот же вопрос задал [М. М.] Литвинову, кот[орый] ответил примерно в таком же духе, как и я. Но Деканозов, видимо, и тут не успокоился: запрос был обращён к наркомвоенмору [Н. Г.] Кузнецову. Кузнецов тоже не советовал наркоминдельцам надевать кортик. В конечном счете было решено: кортик на этот раз отменить. Так мы и явились на приём без кортиков.
Когда все гости собрались, был устроен концерт, в котором выступали артисты столицы. Потом все пошли «в буфет»: самые важные гости и хозяева в дальний красный зал, гости рангом пониже в другой зал, поближе. Мы с Агнией попали в красный зал. Стол ломился от всяких яств и напитков. Дипломаты уплетали за обе щёки. Хозяева подливали им щедро. Некоторые быстро опьянели. С британским послом Sir Archibald Clark Kerr вышел скандал: он сидел за столиком у стены вместе с Молотовым, Микояном, [А.] Гарриманом с дочкой Кэтлин, [А. С.] Щербаковым, [А. Е.] Корнейчуком и Вандой Василевской. Когда я подошёл к этой компании и тоже присел, Керр был уже в сильном градусе. Подняли ещё несколько тостов. Выпили ещё несколько рюмок всякого вина. И вдруг... на моих глазах произошло то, чего ещё никогда не случалось в анналах английской дипломатии, по крайней мере в новейшее время: британский посол свалился со стула на пол и головой ушёл под стол! Все засуетились и подняли незадачливого посла. Его посадили на стул. Однако спустя несколько минут Керр снова упал под стол. Его опять извлекли из-под стола, и пара быстро подбежавших английских военных стала настойчиво «помогать» послу эвакуироваться домой. Что за сцена!
Гарриман и его дочка тоже были сильно выпивши, но всё-таки сумели «ретироваться» со Спиридоновки без всякого скандала.
Целый ряд дипломатов упился до того, что в 3-4 часа ночи их «мёртвые тела» пришлось выносить и просто класть в машины.
В боковом зале, за закрытыми дверями, Козловский, Кончаловский, Москвин увеселяли «свою публику» пением и рассказами.
Вернулись домой в четвёртом часу утра.
Узнал такие подробности последних дней Муссолини:
Первая бомбардировка Рима, произведенная союзниками в июле т/г, произвела огромное впечатление на население итальянской столицы. Защита с земли была очень слаба, истребителей вовсе не было. Союзники действовали безнаказанно и разрушили желдорожный узел со всеми прилегающими кварталами.
Муссолини сразу почуял опасность и спешно отправился к Гитлеру за истребителями и др[угими] видами противовоздушной защиты. Гитлер отнесся к просьбе Муссолини холодно и согласился прислать только одну эскадрилью истребителей, да и то с немецким экипажем. На последнее Муссолини не счёл возможным согласиться.
Вернувшись с пустыми руками, Муссолини вынужден был созвать Большой Фашистский Совет. Присутствовало 26 чел[овек]. Дебаты продолжались 7 часов. [Д.] Гранди внёс резолюцию, в которой предлагал оставить Муссолини премьер-министром, но не главой правительства, чрезвычайные полномочия, которыми до того располагал Муссолини, вернуть королю и расширить кабинет за счёт привлечения внепартийных элементов. Секретарь фашпартии Скорца внёс противоположную резолюцию, которая по существу аннулировала предложения Гранди. Были сделаны попытки найти компромисс между обеими резолюциями. Сам Муссолини на протяжении всего заседания молчал. Говорили другие. В конечном счёте резолюция Гранди была принята 21 голосом против 5. Это был вообще первый случай в истории БФС, когда производилось голосование. До тех пор всегда Муссолини излагал своё мнение, а все остальные к нему присоединялись.
На след[ующий] день Муссолини составил новый список правительства и поехал с ним к королю. Однако вместо обычного утверждения подобных списков король на этот раз спокойно заявил Муссолини, что в связи с возникшим правительственным кризисом он принял решение наметить нового премьера - Бадолио. Муссолини был потрясён, но ничего не ответил. Когда фашистский диктатор, выходя из дворца, сошёл с лестницы, его машины, в которой он приехал, не оказалось на месте. Муссолини был отправлен назад в полицейской машине.
Затем с чисто калейдоскопической быстротой последовали отставка Муссолини, его арест, ликвидация фашистской партии. Ещё раз ярко было иллюстрировано старинное латинское изречение:
Sic transit gloria mundi <Так проходит мирская слава (лат.)>.
Говорят, что для Гранди все эти события явились горестной неожиданностью: он так далеко не метил.
Пассивность Муссолини в финальных стадиях его карьеры объясняют полным моральным и физическим истощением, как результат последствий сифилиса, язвы желудка, нервного потрясения.
(Весь этот материал получен от Бастианини, мининдела Муссолини, через нейтральные дипломатические каналы.)
Корней Чуковский, 61 год, Москва:
7 ноября. Взят Киев. Речь Сталина. Получена телеграмма, что 3-го Лида и Люша выехали из Ташкента.
Михаил Пришвин, 70 лет, Москва:
7 ноября. Мороз при солнце в теневых местах белым пролежал до ночи и ночь пережил.
Солнце, утренний мороз на крышах, как снег. В первый раз теперь в Октябрьскую годовщину пришел такой сияющий день в соответствии с делами большевиков: встала слава и на такой крови! Ляля остается верна себе и ни малейшего интереса не оказывает к победе. Она последовательна тем, что не как прочие... не включает внешние изменения жизни - отказывает внешним событиям в своем моральном признании. С обыкновенными людьми постоянно бывает так, что когда внешние события им на пользу - это они называют добром, а когда события во вред - злом. Ляля от этой морали отказывается.
Толстой сутки тому назад получил приглашение на прием в Кремль с указанием на повестке: мужчины во фраках, дамы - в бальных платьях. Шишков мне шепнул: - Обидели нас, стариков. - Меня нет, - ответил я, - искренно говорю: не заслужил.
Историческая справка: был ли после Пушкина кто-нибудь из писателей на приеме при дворе?
Фрак и бальное платье Толстым сшили в одни сутки.
Толстой был в эмиграции, с ним были Бунин, Ремизов, Мережковский - все очень умные, очень образованные и любящие свою родину люди, но почему только один Толстой догадался вернуться на родину и один из всех выжил и сохранился писателем? Ответ ясен: выживают не лучшие.
Брат жены Шишкова, какой-то молодой капитан Михаил Михайлович рассказывал о войне ужасы и между прочим, как они под Ленинградом, обливая на морозе груды сложенных трупов водой, делали из них прикрытие. - На войне, - спросили его, - лишаешься чувства страха и жалости к мертвым? - Нет, - ответил он, - на войне люди очень привыкают друг ко другу, очень скоро сживаются и расставаться бывает и жалко, и страшно: там у людей очень много дружбы, и я верю, что это они привезут к нам ее после войны.
Гуляя от головной боли, завернул к Ивану Воину к «Достойной» и сразу пришел в умное настроение души, чувствовал всем своим существом, что только здесь молящийся человек соответствует тем, кто впереди на войне.
Бедная Ляля, ей хочется почета для меня, и еще ей хочется того самого, чего не мог я всю жизнь получить и что так просто дается другим. Я, может быть, и писать-то начал, чтобы это найти в себе и, казалось, даже и нашел: славу и Лялю. Но вот оказывается, чего-то и тут не хватает с точки зрения любящей женщины. Вот все-таки у Толстого есть это все. Не знаю, как это «все» назвать, как определить, но оно вполне соответствует ее женской душе: по всей полноте ее любви ко мне у нее не хватает от меня ребеночка. Такого же ребеночка не хватает и в моей славе: моя слава какая-то монашеская.
Среди людей я всегда был, как, помнится, один послушник в Жабынской пустыни. Помнится, мы стояли с ним на берегу Оки, и с той стороны, из деревни, несутся к нам звуки деревенского праздника. Послушник мне и говорит: - Дух у нас в келье складывается особенно. Ведь я вот тоже из деревни и тоже гулял на улице. А пожил в монастыре и страшно кажется теперь туда попасть, и звуки эти, песни и все страшно, будто какие-то животные.
Страшно, нехорошо, а втайне хочется. Мне кажется, я с этим чувством послушника, слушающего со страхом песни родного села, я так и родился на свет. Не случайно пришлась мне в лице Ефр. Павл, такая жена, с которой я никуда не мог показаться в обществе. Не случайно и Ляля нашлась, она хотя и из общества, но у нее тоже такая душа, как у меня, и недаром она любила монаха. Какое-то у обоих нас промежуточное положение: и в келье холодно, и страшен козлиный гам за рекой из родного села.
Вчера говорили с капитаном об ужасах на передовых позициях. - А что, - спросил я, - мы с вами выберем, испытание голодом, как в Ленинграде, или там на позициях? - Конечно, на позициях! - не раздумывая, сказал капитан. Это потому, что там, на позициях, перед лицом смерти люди сдружаются, а от голода спасаются поодиночке, и каждый, [как] мышь в наводнение, ищет отдельного спасения.
Есть - и много их, мечтателей из работников искусства, уповающих на конец войны: они будут творить после конца. Им никогда не дождаться такого конца! Я же уповаю не на конец, а на то время, когда от войны сварится весь человек для новой, доступной и мне, старику, формы жизни. Это будет что-то вроде «ныне отпущаеши».
Давид Самойлов, поэт, 23 года, солдат запасного полка (на восстановлении после ранения и госпиталя), Горький (Нижний Новгород):
7 ноября. Праздник. Получил благодарность по полку. Весть о взятии Киева. Открытие памятника Минину. Петр Заломов - старичок в шапке-ушанке. Но речь чистая, четкая, не пейзанистая.
Теперь бы ерша: кило черного да кило черствого.
Откровенно говоря, жрать охота
Офицерский бал. Сначала все было чин чином. Майор произнес речь. Все слушали, поглядывая на водку. Потом заиграл духовой оркестр. Потом баян. Но вскоре все перепились. Офицерские девчонки визжали и блевали в углах. Майор, о котором позабыли, прошел, брезгливо улыбаясь, сквозь толпу и удалился.
Сталин. Никогда еще гениальность стратега не сочеталась так полно с проникновенным умом тактика.
Генеральные ходы истории с таким совершенством воплощены в нем, что содержание его жизни подобно художественному произведению. Но напрасно художник стал бы искать в ней деталей и слабостей, присущих даже недюжинному характеру иного рода. Он - герой патетического, может быть, вершина патетического.
Поэзия изобразит его точнее, чем проза; скульптура - точнее, чем поэзия. Это образ скульптурный. «Монумент без лишних деталей».
Подобно тому, как героически эпоха греков была временем формирования классического идеала (а все последующие времена лишь его разрушением), так и наше время - время становления нового идеала, эпоха патетического.
Сформулировать суть нового идеального образа - задача эстетики.
Астрид Линдгрен, детская писательница, 35 лет, Стокгольм:
7 ноября.
...Скоро 11 ноября, День перемирия [День Компьенского перемирия 1918 года - прим. ред.], и в Германии, пишут в газетах, царит по этому поводу настоящий психоз. Факт, что весь мир находится в ожидании краха Германии, до него не может быть особенно долго, принимая во внимание происходящее на Восточном фронте. Позавчера я разговаривала с одной женщиной, недавно побывавшей в Германии. Там люди не могут смеяться, рассказала она; у всех серые лица; кажется, что все потеряли всякий интерес к жизни... Довольно много историй рассказывают о датском короле. Между прочим, говорят, что когда немцы хотели ввести по германскому образцу ношение в Дании звезды Давида [желтой звезды - прим. ред.], то король сказал, что он, в таком случае, будет первым, кто ее себе нашьет. Звезду Давида в Дании не ввели. Потом утверждают, что когда немцы хотели вывесить флаг со свастикой над Амалиенборгом [королевский дворец в Копенгагене, резиденция королевской семьи - прим. ред.], тогда Кристиан Х заявил, что датский солдат немедленно его снимет. «Тогда этот датский солдат будет убит», - заметил немецкий главнокомандующий. «Этот датский солдат - я», - сказал король.
Варвара Малахиева-Мирович, литератор, 74 года, Москва (запись с черновиком письма актрисе Алле Тарасовой):
7 ноября.
7 часов. Под лампой Анны.
Дорогая Аллочка, я знаю, как ты не любишь таких писем, где нужно вникать в чьи-нибудь жизненные затруднения, моральные или житейские. Но все же на этот раз прошу тебя, дорогая, во имя нашей прежней, ничем не омраченной душевной близости, вникнуть в исключительную тягостность создавшегося у меня положения в связи с вашим возвращением в Москву.
Ты знаешь, что незадолго до приезда твоей семьи возобновился вопрос, выдвинутый еще весной, о поселении моем в общей квартире с кем-нибудь из друзей (сначала с Александром Петровичем, Инной и Гали, потом - с Верой, осенью с Евгенией Николаевной.). Ты выразила тогда полную готовность участвовать в этом денежно и чем нужно (речь шла о ремонте и даже о каких-то тысячах). Ты подчеркнула в разговоре с Женей, а раньше и с Верой, что не отказываешься от своих обязательств, взятых при обмене комнаты, относительно меня. Не отказываюсь от них и я, как, недопоняв этого в телефонном разговоре со мной, подумала Вера (что знаю с ее слов). И меня глубоко поразило и даже ранило услышанное от других моих друзей, что, по мнению твоему и маминому, «никаких прав у меня на жилплощадь в Москве уже не существует». Что я «продала» ее за 3 тысячи (твоя мама почему-то сказала Вере, что за 7 тысяч). И что, кроме того - так как я 4 или 5 лет у вас жила и всем пользовалась, за кировскую площадь (!) - этим самым ты со мной расплатилась. Эта фраза «всем пользовалась» причинила мне ошеломляюще-жестокую боль обиды, похожую на то, как если бы у меня на глазах была нанесена моральная пощечина самой сути наших многолетних отношений. Я знаю, что они кое в чем изменились, поблекли (я, между прочим, надеялась, что с моим переездом за ширмы они обновятся и пойдут по пути большей взаимной чуткости, а главным образом при моем вольном и невольном смирении, с каким приблизилась к этому, довольно трудному рубежу моей старости). Но я никогда не могла предположить, что может быть зачеркнуто данное тобою мне обещание (и с такой теплотой, с такой искренностью и во всеуслышание) - что я вхожу в твой дом «как член твоей семьи». Все мои близкие друзья радовались тогда такому завершению моих бездомных скитаний на этом свете. Только покойный Филипп Александрович советовал «оформить это юридически». «Кто может поручиться, - сказал он, - что не изменит себе и другим под давлением обстоятельств? А что значит остаться в Москве без площади и уже окончательно состарившись, сами можете вообразить, матушка, какое это будет аховое положеньице». Он говорил о «расписочке» полусмеясь, полусерьезно, а я на него рассердилась. С таким же негодованием я отнеслась к обследовательнице из Наркомсобеза, когда она пришла ко мне с вопросом, отчего я не живу на Кировской и каким образом очутилась на жилплощади народной артистки Тарасовой. И есть ли у меня юридическое обязательство (письменное) с ее стороны, что меня не выселят из этой комнаты до конца моих дней.
Я не допускала мысли до вот этих самых последних дней, что после - у тебя сорокалетней, а у мамы шестидесятилетней связи со мной, связи, ставшей уже родственной и старинно-дружественной, несмотря на некоторые изломы и шероховатости, мной ощущаемой как нечто живое и дорогое, - настанет день, когда мне скажут, что я мое право «пользоваться» их кровом и пищей уже давно пропила и проела, так как слишком зажилась на этом свете.
Я и сейчас не до конца верю этой фразе с глаголом «пользоваться». Я бы никогда ни за что не могла произнести его по отношению к Ольге, к Лиде Арьякас и Соне Красусской, которым имела счастье в нужные для них времена оказать дружеский приют.
Боюсь, что придаю этой фразе какое-то искаженное при передаче, тяжко обидное, грубое значение. Тем более что ела я твой хлеб и «всем пользовалась», Аллочка, не совсем даром, не совсем только по старой дружбе, а еще и по тому, какое место занимала в жизни и в учебных делах Алеши до второго курса в университете (с 14 до 21 года - семь лет). Это сознание облегчало мне «пользование» всеми вашими благами, в такие моменты, когда что-нибудь в вашем обиходе давало мне почувствовать горький привкус приживательского положения. И я не пойму - не могу понять, почему и эта сторона нашего сопутствия последних лет, где такую важную роль для нас обоих играл Алеша, могла аннулироваться в твоем сознании, стать как не заслуживавшая в прошлом ни угла, ни пищи, ни питья.
Мне кажется сейчас, что это какое-то наваждение, что замешаны тут какие-то темные силы.
И настоящее письмо мое имеет целью - еще больше, чем вопрос, как и где еще угнездовать мне Мировича, - пролитие света в заклубившиеся вокруг нас волны мрака в этот момент нашего сопутствия.
Давай посмотрим этому моменту и друг другу в лицо прямо и ясно, может быть, в последний раз перед расставанием. А может быть - в первый раз в обновленной встрече, в доверии, в прощении, если оно требуется. И во взаимном желании идти дальше смежной тропой, не мешая, а помогая друг другу взаимным теплом и незамалчиваемой правдой там, где внутренний путь, поскольку он общий, начинает кривиться и снижаться.
Это письмо черновое, которое я оставила у себя, чтобы в случае обсуждения постылого вопроса о правах и бесправии Мировича: толочься или висеть у кого-нибудь на шее по эту сторону могилы - иметь в руках тезисы для разрешения «тяжбы» (увы - это все чемто похоже на тяжбу и этим тошнотворно и ненавистно для меня). Но письма этого я не пошлю. И - Бог милостив - батарею этих тез не придется больше выдвигать для укрепления позиции Мировича. Дело в том, что, как только я закончила письмо, вернулась Анна от Тарасовых. Заходила туда за моей карточкой (хлебной). У нее было на эти же тезы - экспромтом - обсуждение настоящего момента в жизни моего «братаосла». Анна уверена после этого разговора, что глагол «пользоваться» и мысль о том, что «ни о какой жилплощади не может быть речи», что пребывание мое под их кровом погасило все Аллины обязательства, - мысль, целиком принадлежащая Леонилле. И если Алла когда-нибудь к ней присоединилась, это лишь в результате ее внушаемости и непривычки вдумываться в неприятные для нее вещи и от желания как можно скорее поставить точку в разговоре о них. Вполне логично и даже объективно Алла живописала перед Анной мое положение у них в столовой за ширмой как очень для меня шумное, неуютное, флюидически неудобное - и тут же прибавила, что если нет ничего другого в виду - она считает эту «жилплощадь» в моем распоряжении. Более удобной ввиду Алешиной семьи и гастролей Нины и Галины в их квартире создать нельзя. Напомнила, что я первая выдвинула вопрос ранней весной о моем переселении вместе с Александром Петровичем и Гали в квартиру Инны Петровны. Вскоре после этого вопрос о переселении моем взяла в свои руки Вера. Говорила тогда, что какая-то ее знакомая (Агапитова) присоединяется к нам и «что в их дворе имеется уже такая квартира». Потом Вера «совсем отстранилась после того, как тянула это дело до самого Сокола». «Платить за Веру 500 рублей в месяц, как пришлось за комнату в Соколе, я не могу. Но если бы и теперь нашлась такая комната - в квартире Веры, Евгении Николаевны или кого бы то ни было из друзей Веры, платить за нее 200-250 рублей я не отказываюсь».
Если такая позиция в этом вопросе у Аллы - определенная и стойкая, моим письмом я бы стала ломиться в открытую дверь. Анна вынесла из Аллиного разговора впечатление, что «Алла ни при чем», что запутался в психологизмах и зашел в тупик «мой брат-осел» благодаря лишь тому, что ни Ирис, ни Вера, ни Александр Петрович не могли до сих пор подыскать подходящей квартиры.
КИЕВ
Древний город, стольный Киев,
Сердце Украины!
Наступал сапог Батыя
На твои руины,
Жадный лях рукою дерзкой
Воровато щупал
Лавры Киево-Печерской
Золоченый купол.
Но была от их набегов
Русь твоей оградой.
Ты повесил щит Олегов
На вратах Царьграда,
Ты Москве назвался братом,
Стал с ней общим станом,
И грозила супостатам
Булава Богдана...
Ты дождался жизни новой
Радостного часа:
Сбылось пламенное слово
Вещего Тараса!
Но наставил палец Вия,
Взор навел змеиный
Лютый враг на вольный Киев -
Сердце Украины.
Ой, не думал ты, что станет,
Поганя Крещатик,
Среди золота каштанов
Эшафот дощатый!
Ой, не думал ты, что глянут
На пожар средь ночи
Полонянок-киевлянок
Плачущие очи!
Издевался ненавистный
Враг, тебя бичуя,
И шепнул ты, зубы стиснув:
«Ой, народ! Ты чуешь?»
И к тебе сквозь визг картечи,
Над Днепром кочуя,
Докатилось издалече
От народа: «Чую!
Потерпи, брат! Сгинет ворог!
Наши не ослабли!
Не просыпался их порох!
Не погнулись сабли!..»
Вот и встал, врага осилив,
Красный витязь зоркий
На Аскольдовой могиле,
Владимирской Горке!
И звучат слова живые
Песней соловьиной:
Стал свободным вольный Киев,
Сердце Украины!
7 ноября 1943, «Киев», Дмитрий Кедрин, действующая армия.
Тимофей Лядский, лётчик, 30 лет, пилот Ил-2, Украина:
7 ноября.
Вчера не удалось сделать запись. Вечером хорошо выпил. В одиннадцать лег спать.
А 6 ноября было кое-что интересное. Во-первых, Анатолий Баландин вернулся в 92-й гвардейский полк. Жив, здоров, уже летал на задание. Выпрыгнули под Харьковом на немецкой стороне. Толя сумел бежать, а стрелок попал в плен. Баландин - хороший парень, молоденький, имеет более 90 вылетов. Рекорд в дивизии. Говорят, его наградят Золотой Звездой.
Во-вторых, утром нам сообщили, что взят Киев.
С сегодняшнего дня наша дивизия называется «4-я гвардейская Киевская штурмовая авиационная дивизия». В 91-м гвардейском полку 5 ноября в один вылет потеряли 4 экипажа. Напали истребители.
Скоро будем перелетать на другой аэродром, а думали, здесь долго просидим.
Получил благодарность от командира полка по случаю праздника Октябрьской революции. Посланы документы на награждение меня орденом Красного Знамени.
И еще большая радость: вернулся из плена младший лейтенант Скворцов. Сбили его под Белгородом 8 августа, приземлился на парашюте на немецкую батарею зениток. И вот через 3 месяца вернулся.
Взяли в плен вместе со стрелком. Отвезли в Харьков, дальше на самолете в Днепропетровск. Вызывали два раза на допросы. Не били, предлагали летать у них - отказался. Согласился быть военнопленным. Работать офицеров не заставляли. Шестьдесят летчиков погрузили в вагоны и повезли в Германию. Под Кривым Рогом или Долинской ночью они сумели открыть окно-люк и спрыгнуть на ходу с поезда. Добирались в полк с приключениями.
Говорят, немцы разбрасывали листовки: «Русских летчиков надо кормить салом, а зенитчиков - соломой»
Васёна, москвичка, ушедшая из института в разведшколу, 22 года, партизанка, разведчица-диверсант, Белоруссия:
7 ноября. Вчера с 6 часов вечера началась бомбежка. Было около 30 самолетов. Всю ночь не спала. Целый день провела под Оршей, в Горках. Вручала подарки бойцам 85 гвардейской разведроты. Домой приезжаю поздно, а иногда приходится уезжать и ночью.
Георгий Славгородский, школьный учитель, 29 лет, старший лейтенант, Украина (возвращаясь в часть из госпиталя):
7 ноября. Зеленое. Хозяйка покормила нас плохо, хотя и сама пригласила. С перепугу, что ли: немец бросил бомбу. «Ой, умерла я». Дети и старые спали одевшись. Зачастую человек проживший, незначительный, а трясется за жизнь больше.
Спали на украинском ряденцу, на досках (полык). Я должен был переписать анкету («зет» поставил), но лейтенант не пришел, и я убежал. Пошли в центр села, чтобы сесть на машину, но машин мало ходит, а регулировщики не сажают. Мы пошли пешком. На полдороге попался «Вилис» и довез до Метровой. Нам нужно было в штаб корпуса в Ивановку, но мы обрадовались, что подъехали, и я решил ехать в штаб дивизии без направления (до штаба корпуса коллективное направление). Нам сказали, как пройти на Соколовку. Прошли 13 км, голодные, уставшие пришли вечером в Соколовку. Но это не та Соколовка, наша Соколовка возле Ивановки.
Мы прошли и проехати на 25 км дольше. Досада и стыд! Вот тебе и праздник. Дымят кухни, играют патефоны в частях, несут водку бойцы, а мы бездомные, уставшие и голодные.
В каком-то штабе посмотрели карту, узнали про свою дивизию, что она была в окружении и отошла на Линовку от Кривого Рога. Ночуем в Соколовке у бедных, но добрых хозяев. Они покормили нас лапшой с молоком. Но мы проголодались настолько, что этим нас не накормишь.
Ночью прошел дождь и сейчас моросит, а нам надо идти. Хозяйка не нахвалится «первым фронтом» (первым наступлением), а сейчас стоит часть, занимающаяся грабежом, у хозяина утащили уток, убили собаку, у соседа увели корову.
Детали: откуп в 300 р. за собаку немцами, 300 гр. ячневой муки; бежавшие от Пятихаток немцы спрашивают у хозяйки о партизанах; наши танкисты хотели спрятать танки в разрушенный подвал к хозяину, а у него там спрятаны пожитки, пришлось помогать деду.
Ждем завтрак и поглядываем в окно на погоду.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
7 ноября.
Хороший солнечный день... Канонада - бьет наша артиллерия.
Получили телеграммы от «Правды», от многих московских друзей. Послали ответные...
Вечером - на 100-й спектакль «Раскинулось море широко». Играют с удивительным подъемом, легко и чисто. После второго акта - за кулисами короткий митинг. Приветствие директора театра; председатель Ленинградского комитета искусств зачитал приказ - благодарность театру, авторам и художнику. Мое ответное слово...
После спектакля поехали в гости. Собралась литературно-театральная компания. Бодро, «выключенно».
Илья Эренбург, писатель, 52, года, Москва:
Седьмого ноября 1943 года нарком иностранных дел устроил в особняке на Спиридоновке пышный прием; собрались члены правительства, дипломатический корпус, генералы, писатели, актеры, журналисты - словом, все те, кого парикмахер Клуба писателей называл «тузами и шишками». Оглядев зал, П.П. Кончаловский шепнул мне: «Напоминает холст Эдуара Мане»… Советские дипломаты были одеты в только что придуманные мундиры. Военные атташе различных посольств сверкали золотом. Груди генералов изнемогали от орденов. Гарро неистово размахивал фалдами фрака и, выпив несколько бокалов шампанского, стал рассказывать об интригах англичан в Алжире: «К счастью, мне удалось сразу повидать Молотова. Мы умеем отличать подлинных друзей от фальшивых…» Английский посол Керр, забыв о присущей ему чопорности, со всеми чокался «за победу», пил водку и вскоре стал походить скорее на советского писателя, чем на британского дипломата. С.А. Лозовский обнимал генерала Пети: «Я во Франции был рабочим, я знаю вашу страну. Мы их расколотим». «On va battre les Fritzs a Minsk et a Biarritz» («Фрицев побьют в Минске и в Биаррице».) Генерал прослезился. А.Н. Толстой явился во фраке и по-барски благодушно дразнил одного из американских дипломатов: «Конечно, Италия красивая страна, но ведь и Париж стоит мессы…» И.С. Козловский сидел на полу и пел старинные романсы. Маргарита Алигер, испуганно поглядывая на посланника Эфиопии, блиставшего позументами, сказала: «Илья Григорьевич, а вы помните сорок первый?..» Американский журналист Шапиро говорил: «Впервые за восемь лет я чувствую себя в Москве хорошо. Вот что значит союз!..»
Положение казалось обнадеживающим. Во время приема грохотали пушки: освобожден Киев. Союзники были удовлетворены своими операциями в Италии.
Иван Майский, дипломат, 59 лет, посол СССР в Англии, Москва:
7 ноября.
Ни военного парада, ни демонстрации на Красной площади сегодня не было: нет надобности давать немцам хороший объект для воздушной бомбардировки. Зато в 8.30 вечера Молотов устроил на Спиридоновке, 17, большой приём для дипкорпуса. Присутствовало свыше 500 чел[овек], в том числе много наших - не только наркоминдельцев с женами, но также военных ([К. Е.] Ворошилов, [Б. М.] Шапошников, [Ф. И.] Голиков, [Ф. А.] Астахов и др.), моряков с наркомом [Н. Г.] Кузнецовым во главе, НКВТ ([А. И.] Микоян, [А. Н.] Крутиков, Степанов и др.), писателей (А. Толстой, [И. Г.] Эренбург и др.), артистов ([И. М.] Москвин, [Д.] Ойстрах, [Н. П.] Хмелёв, [В. В.] Софроницкий, [И. С.] Козловский и др.), людей искусства ([Д. Д.] Шестакович, [П. П.] Кончаловский и др.).
Принимал гостей один Молотов, хотя приглашения были разосланы от имени Молотова с женой. Почему не приехала жена Молотова, не знаю. Молотову помогали замнаркомы. Присутствовали все завотделами и ряд других ответственных работников НКИД. Все сияли своей новой формой - черным с золотом и серебряными погонами. Её впервые надели 5 ноября. Хотя форма довольно красива и удобна, я всё-таки испытывал и испытываю, нося её, какое-то чувство неловкости: больше 40 лет, со времени университета, я не знал никакой формы. Слишком привык к штатскому костюму. На старости лет придётся опять вживаться в форму.
Забавный инцидент вышел с кортиком. Ещё летом, в Лондоне, я узнал от одного заезжего наркоминдельца о том, что подготовляется введение формы и даже с кортиком морского типа. Тогда же я просил руководство НКИД (Молотова): уж если признано необходимым ввести форму для работников НКИД, то, во-первых, мундир сделать с мягким отложным воротником, и, во-вторых, не вводить кортика. Первое моё предложение оказалось реализованным, второе нет. Итак, к парадной форме НКИД полагается кортик. Однако вчера возникло сомнение: удобно ли надевать кортик на приём 7 ноября? Удобно ли встречать гостей у себя в доме с оружием у пояса? В 3 часа ночи меня разбудил Фомин (завпротокола) и по поручению Деканозова спрашивал, как поступают в аналогичных случаях в Лондоне? Не оставляют ли англичане и дипломаты своё «оружие» в прихожей, когда являются на приём к королю? Я ответил, что никогда не обращал особого внимания на эту деталь британского протокола, но, насколько могу припомнить, в Англии на приемы никто не является с оружием. Мой ответ, однако, не вполне удовлетворил Деканозова, и сегодня утром он через Фомина тот же вопрос задал [М. М.] Литвинову, кот[орый] ответил примерно в таком же духе, как и я. Но Деканозов, видимо, и тут не успокоился: запрос был обращён к наркомвоенмору [Н. Г.] Кузнецову. Кузнецов тоже не советовал наркоминдельцам надевать кортик. В конечном счете было решено: кортик на этот раз отменить. Так мы и явились на приём без кортиков.
Когда все гости собрались, был устроен концерт, в котором выступали артисты столицы. Потом все пошли «в буфет»: самые важные гости и хозяева в дальний красный зал, гости рангом пониже в другой зал, поближе. Мы с Агнией попали в красный зал. Стол ломился от всяких яств и напитков. Дипломаты уплетали за обе щёки. Хозяева подливали им щедро. Некоторые быстро опьянели. С британским послом Sir Archibald Clark Kerr вышел скандал: он сидел за столиком у стены вместе с Молотовым, Микояном, [А.] Гарриманом с дочкой Кэтлин, [А. С.] Щербаковым, [А. Е.] Корнейчуком и Вандой Василевской. Когда я подошёл к этой компании и тоже присел, Керр был уже в сильном градусе. Подняли ещё несколько тостов. Выпили ещё несколько рюмок всякого вина. И вдруг... на моих глазах произошло то, чего ещё никогда не случалось в анналах английской дипломатии, по крайней мере в новейшее время: британский посол свалился со стула на пол и головой ушёл под стол! Все засуетились и подняли незадачливого посла. Его посадили на стул. Однако спустя несколько минут Керр снова упал под стол. Его опять извлекли из-под стола, и пара быстро подбежавших английских военных стала настойчиво «помогать» послу эвакуироваться домой. Что за сцена!
Гарриман и его дочка тоже были сильно выпивши, но всё-таки сумели «ретироваться» со Спиридоновки без всякого скандала.
Целый ряд дипломатов упился до того, что в 3-4 часа ночи их «мёртвые тела» пришлось выносить и просто класть в машины.
В боковом зале, за закрытыми дверями, Козловский, Кончаловский, Москвин увеселяли «свою публику» пением и рассказами.
Вернулись домой в четвёртом часу утра.
Узнал такие подробности последних дней Муссолини:
Первая бомбардировка Рима, произведенная союзниками в июле т/г, произвела огромное впечатление на население итальянской столицы. Защита с земли была очень слаба, истребителей вовсе не было. Союзники действовали безнаказанно и разрушили желдорожный узел со всеми прилегающими кварталами.
Муссолини сразу почуял опасность и спешно отправился к Гитлеру за истребителями и др[угими] видами противовоздушной защиты. Гитлер отнесся к просьбе Муссолини холодно и согласился прислать только одну эскадрилью истребителей, да и то с немецким экипажем. На последнее Муссолини не счёл возможным согласиться.
Вернувшись с пустыми руками, Муссолини вынужден был созвать Большой Фашистский Совет. Присутствовало 26 чел[овек]. Дебаты продолжались 7 часов. [Д.] Гранди внёс резолюцию, в которой предлагал оставить Муссолини премьер-министром, но не главой правительства, чрезвычайные полномочия, которыми до того располагал Муссолини, вернуть королю и расширить кабинет за счёт привлечения внепартийных элементов. Секретарь фашпартии Скорца внёс противоположную резолюцию, которая по существу аннулировала предложения Гранди. Были сделаны попытки найти компромисс между обеими резолюциями. Сам Муссолини на протяжении всего заседания молчал. Говорили другие. В конечном счёте резолюция Гранди была принята 21 голосом против 5. Это был вообще первый случай в истории БФС, когда производилось голосование. До тех пор всегда Муссолини излагал своё мнение, а все остальные к нему присоединялись.
На след[ующий] день Муссолини составил новый список правительства и поехал с ним к королю. Однако вместо обычного утверждения подобных списков король на этот раз спокойно заявил Муссолини, что в связи с возникшим правительственным кризисом он принял решение наметить нового премьера - Бадолио. Муссолини был потрясён, но ничего не ответил. Когда фашистский диктатор, выходя из дворца, сошёл с лестницы, его машины, в которой он приехал, не оказалось на месте. Муссолини был отправлен назад в полицейской машине.
Затем с чисто калейдоскопической быстротой последовали отставка Муссолини, его арест, ликвидация фашистской партии. Ещё раз ярко было иллюстрировано старинное латинское изречение:
Sic transit gloria mundi <Так проходит мирская слава (лат.)>.
Говорят, что для Гранди все эти события явились горестной неожиданностью: он так далеко не метил.
Пассивность Муссолини в финальных стадиях его карьеры объясняют полным моральным и физическим истощением, как результат последствий сифилиса, язвы желудка, нервного потрясения.
(Весь этот материал получен от Бастианини, мининдела Муссолини, через нейтральные дипломатические каналы.)
Корней Чуковский, 61 год, Москва:
7 ноября. Взят Киев. Речь Сталина. Получена телеграмма, что 3-го Лида и Люша выехали из Ташкента.
Михаил Пришвин, 70 лет, Москва:
7 ноября. Мороз при солнце в теневых местах белым пролежал до ночи и ночь пережил.
Солнце, утренний мороз на крышах, как снег. В первый раз теперь в Октябрьскую годовщину пришел такой сияющий день в соответствии с делами большевиков: встала слава и на такой крови! Ляля остается верна себе и ни малейшего интереса не оказывает к победе. Она последовательна тем, что не как прочие... не включает внешние изменения жизни - отказывает внешним событиям в своем моральном признании. С обыкновенными людьми постоянно бывает так, что когда внешние события им на пользу - это они называют добром, а когда события во вред - злом. Ляля от этой морали отказывается.
Толстой сутки тому назад получил приглашение на прием в Кремль с указанием на повестке: мужчины во фраках, дамы - в бальных платьях. Шишков мне шепнул: - Обидели нас, стариков. - Меня нет, - ответил я, - искренно говорю: не заслужил.
Историческая справка: был ли после Пушкина кто-нибудь из писателей на приеме при дворе?
Фрак и бальное платье Толстым сшили в одни сутки.
Толстой был в эмиграции, с ним были Бунин, Ремизов, Мережковский - все очень умные, очень образованные и любящие свою родину люди, но почему только один Толстой догадался вернуться на родину и один из всех выжил и сохранился писателем? Ответ ясен: выживают не лучшие.
Брат жены Шишкова, какой-то молодой капитан Михаил Михайлович рассказывал о войне ужасы и между прочим, как они под Ленинградом, обливая на морозе груды сложенных трупов водой, делали из них прикрытие. - На войне, - спросили его, - лишаешься чувства страха и жалости к мертвым? - Нет, - ответил он, - на войне люди очень привыкают друг ко другу, очень скоро сживаются и расставаться бывает и жалко, и страшно: там у людей очень много дружбы, и я верю, что это они привезут к нам ее после войны.
Гуляя от головной боли, завернул к Ивану Воину к «Достойной» и сразу пришел в умное настроение души, чувствовал всем своим существом, что только здесь молящийся человек соответствует тем, кто впереди на войне.
Бедная Ляля, ей хочется почета для меня, и еще ей хочется того самого, чего не мог я всю жизнь получить и что так просто дается другим. Я, может быть, и писать-то начал, чтобы это найти в себе и, казалось, даже и нашел: славу и Лялю. Но вот оказывается, чего-то и тут не хватает с точки зрения любящей женщины. Вот все-таки у Толстого есть это все. Не знаю, как это «все» назвать, как определить, но оно вполне соответствует ее женской душе: по всей полноте ее любви ко мне у нее не хватает от меня ребеночка. Такого же ребеночка не хватает и в моей славе: моя слава какая-то монашеская.
Среди людей я всегда был, как, помнится, один послушник в Жабынской пустыни. Помнится, мы стояли с ним на берегу Оки, и с той стороны, из деревни, несутся к нам звуки деревенского праздника. Послушник мне и говорит: - Дух у нас в келье складывается особенно. Ведь я вот тоже из деревни и тоже гулял на улице. А пожил в монастыре и страшно кажется теперь туда попасть, и звуки эти, песни и все страшно, будто какие-то животные.
Страшно, нехорошо, а втайне хочется. Мне кажется, я с этим чувством послушника, слушающего со страхом песни родного села, я так и родился на свет. Не случайно пришлась мне в лице Ефр. Павл, такая жена, с которой я никуда не мог показаться в обществе. Не случайно и Ляля нашлась, она хотя и из общества, но у нее тоже такая душа, как у меня, и недаром она любила монаха. Какое-то у обоих нас промежуточное положение: и в келье холодно, и страшен козлиный гам за рекой из родного села.
Вчера говорили с капитаном об ужасах на передовых позициях. - А что, - спросил я, - мы с вами выберем, испытание голодом, как в Ленинграде, или там на позициях? - Конечно, на позициях! - не раздумывая, сказал капитан. Это потому, что там, на позициях, перед лицом смерти люди сдружаются, а от голода спасаются поодиночке, и каждый, [как] мышь в наводнение, ищет отдельного спасения.
Есть - и много их, мечтателей из работников искусства, уповающих на конец войны: они будут творить после конца. Им никогда не дождаться такого конца! Я же уповаю не на конец, а на то время, когда от войны сварится весь человек для новой, доступной и мне, старику, формы жизни. Это будет что-то вроде «ныне отпущаеши».
Давид Самойлов, поэт, 23 года, солдат запасного полка (на восстановлении после ранения и госпиталя), Горький (Нижний Новгород):
7 ноября. Праздник. Получил благодарность по полку. Весть о взятии Киева. Открытие памятника Минину. Петр Заломов - старичок в шапке-ушанке. Но речь чистая, четкая, не пейзанистая.
Теперь бы ерша: кило черного да кило черствого.
Откровенно говоря, жрать охота
Офицерский бал. Сначала все было чин чином. Майор произнес речь. Все слушали, поглядывая на водку. Потом заиграл духовой оркестр. Потом баян. Но вскоре все перепились. Офицерские девчонки визжали и блевали в углах. Майор, о котором позабыли, прошел, брезгливо улыбаясь, сквозь толпу и удалился.
Сталин. Никогда еще гениальность стратега не сочеталась так полно с проникновенным умом тактика.
Генеральные ходы истории с таким совершенством воплощены в нем, что содержание его жизни подобно художественному произведению. Но напрасно художник стал бы искать в ней деталей и слабостей, присущих даже недюжинному характеру иного рода. Он - герой патетического, может быть, вершина патетического.
Поэзия изобразит его точнее, чем проза; скульптура - точнее, чем поэзия. Это образ скульптурный. «Монумент без лишних деталей».
Подобно тому, как героически эпоха греков была временем формирования классического идеала (а все последующие времена лишь его разрушением), так и наше время - время становления нового идеала, эпоха патетического.
Сформулировать суть нового идеального образа - задача эстетики.
Астрид Линдгрен, детская писательница, 35 лет, Стокгольм:
7 ноября.
...Скоро 11 ноября, День перемирия [День Компьенского перемирия 1918 года - прим. ред.], и в Германии, пишут в газетах, царит по этому поводу настоящий психоз. Факт, что весь мир находится в ожидании краха Германии, до него не может быть особенно долго, принимая во внимание происходящее на Восточном фронте. Позавчера я разговаривала с одной женщиной, недавно побывавшей в Германии. Там люди не могут смеяться, рассказала она; у всех серые лица; кажется, что все потеряли всякий интерес к жизни... Довольно много историй рассказывают о датском короле. Между прочим, говорят, что когда немцы хотели ввести по германскому образцу ношение в Дании звезды Давида [желтой звезды - прим. ред.], то король сказал, что он, в таком случае, будет первым, кто ее себе нашьет. Звезду Давида в Дании не ввели. Потом утверждают, что когда немцы хотели вывесить флаг со свастикой над Амалиенборгом [королевский дворец в Копенгагене, резиденция королевской семьи - прим. ред.], тогда Кристиан Х заявил, что датский солдат немедленно его снимет. «Тогда этот датский солдат будет убит», - заметил немецкий главнокомандующий. «Этот датский солдат - я», - сказал король.
Варвара Малахиева-Мирович, литератор, 74 года, Москва (запись с черновиком письма актрисе Алле Тарасовой):
7 ноября.
7 часов. Под лампой Анны.
Дорогая Аллочка, я знаю, как ты не любишь таких писем, где нужно вникать в чьи-нибудь жизненные затруднения, моральные или житейские. Но все же на этот раз прошу тебя, дорогая, во имя нашей прежней, ничем не омраченной душевной близости, вникнуть в исключительную тягостность создавшегося у меня положения в связи с вашим возвращением в Москву.
Ты знаешь, что незадолго до приезда твоей семьи возобновился вопрос, выдвинутый еще весной, о поселении моем в общей квартире с кем-нибудь из друзей (сначала с Александром Петровичем, Инной и Гали, потом - с Верой, осенью с Евгенией Николаевной.). Ты выразила тогда полную готовность участвовать в этом денежно и чем нужно (речь шла о ремонте и даже о каких-то тысячах). Ты подчеркнула в разговоре с Женей, а раньше и с Верой, что не отказываешься от своих обязательств, взятых при обмене комнаты, относительно меня. Не отказываюсь от них и я, как, недопоняв этого в телефонном разговоре со мной, подумала Вера (что знаю с ее слов). И меня глубоко поразило и даже ранило услышанное от других моих друзей, что, по мнению твоему и маминому, «никаких прав у меня на жилплощадь в Москве уже не существует». Что я «продала» ее за 3 тысячи (твоя мама почему-то сказала Вере, что за 7 тысяч). И что, кроме того - так как я 4 или 5 лет у вас жила и всем пользовалась, за кировскую площадь (!) - этим самым ты со мной расплатилась. Эта фраза «всем пользовалась» причинила мне ошеломляюще-жестокую боль обиды, похожую на то, как если бы у меня на глазах была нанесена моральная пощечина самой сути наших многолетних отношений. Я знаю, что они кое в чем изменились, поблекли (я, между прочим, надеялась, что с моим переездом за ширмы они обновятся и пойдут по пути большей взаимной чуткости, а главным образом при моем вольном и невольном смирении, с каким приблизилась к этому, довольно трудному рубежу моей старости). Но я никогда не могла предположить, что может быть зачеркнуто данное тобою мне обещание (и с такой теплотой, с такой искренностью и во всеуслышание) - что я вхожу в твой дом «как член твоей семьи». Все мои близкие друзья радовались тогда такому завершению моих бездомных скитаний на этом свете. Только покойный Филипп Александрович советовал «оформить это юридически». «Кто может поручиться, - сказал он, - что не изменит себе и другим под давлением обстоятельств? А что значит остаться в Москве без площади и уже окончательно состарившись, сами можете вообразить, матушка, какое это будет аховое положеньице». Он говорил о «расписочке» полусмеясь, полусерьезно, а я на него рассердилась. С таким же негодованием я отнеслась к обследовательнице из Наркомсобеза, когда она пришла ко мне с вопросом, отчего я не живу на Кировской и каким образом очутилась на жилплощади народной артистки Тарасовой. И есть ли у меня юридическое обязательство (письменное) с ее стороны, что меня не выселят из этой комнаты до конца моих дней.
Я не допускала мысли до вот этих самых последних дней, что после - у тебя сорокалетней, а у мамы шестидесятилетней связи со мной, связи, ставшей уже родственной и старинно-дружественной, несмотря на некоторые изломы и шероховатости, мной ощущаемой как нечто живое и дорогое, - настанет день, когда мне скажут, что я мое право «пользоваться» их кровом и пищей уже давно пропила и проела, так как слишком зажилась на этом свете.
Я и сейчас не до конца верю этой фразе с глаголом «пользоваться». Я бы никогда ни за что не могла произнести его по отношению к Ольге, к Лиде Арьякас и Соне Красусской, которым имела счастье в нужные для них времена оказать дружеский приют.
Боюсь, что придаю этой фразе какое-то искаженное при передаче, тяжко обидное, грубое значение. Тем более что ела я твой хлеб и «всем пользовалась», Аллочка, не совсем даром, не совсем только по старой дружбе, а еще и по тому, какое место занимала в жизни и в учебных делах Алеши до второго курса в университете (с 14 до 21 года - семь лет). Это сознание облегчало мне «пользование» всеми вашими благами, в такие моменты, когда что-нибудь в вашем обиходе давало мне почувствовать горький привкус приживательского положения. И я не пойму - не могу понять, почему и эта сторона нашего сопутствия последних лет, где такую важную роль для нас обоих играл Алеша, могла аннулироваться в твоем сознании, стать как не заслуживавшая в прошлом ни угла, ни пищи, ни питья.
Мне кажется сейчас, что это какое-то наваждение, что замешаны тут какие-то темные силы.
И настоящее письмо мое имеет целью - еще больше, чем вопрос, как и где еще угнездовать мне Мировича, - пролитие света в заклубившиеся вокруг нас волны мрака в этот момент нашего сопутствия.
Давай посмотрим этому моменту и друг другу в лицо прямо и ясно, может быть, в последний раз перед расставанием. А может быть - в первый раз в обновленной встрече, в доверии, в прощении, если оно требуется. И во взаимном желании идти дальше смежной тропой, не мешая, а помогая друг другу взаимным теплом и незамалчиваемой правдой там, где внутренний путь, поскольку он общий, начинает кривиться и снижаться.
Это письмо черновое, которое я оставила у себя, чтобы в случае обсуждения постылого вопроса о правах и бесправии Мировича: толочься или висеть у кого-нибудь на шее по эту сторону могилы - иметь в руках тезисы для разрешения «тяжбы» (увы - это все чемто похоже на тяжбу и этим тошнотворно и ненавистно для меня). Но письма этого я не пошлю. И - Бог милостив - батарею этих тез не придется больше выдвигать для укрепления позиции Мировича. Дело в том, что, как только я закончила письмо, вернулась Анна от Тарасовых. Заходила туда за моей карточкой (хлебной). У нее было на эти же тезы - экспромтом - обсуждение настоящего момента в жизни моего «братаосла». Анна уверена после этого разговора, что глагол «пользоваться» и мысль о том, что «ни о какой жилплощади не может быть речи», что пребывание мое под их кровом погасило все Аллины обязательства, - мысль, целиком принадлежащая Леонилле. И если Алла когда-нибудь к ней присоединилась, это лишь в результате ее внушаемости и непривычки вдумываться в неприятные для нее вещи и от желания как можно скорее поставить точку в разговоре о них. Вполне логично и даже объективно Алла живописала перед Анной мое положение у них в столовой за ширмой как очень для меня шумное, неуютное, флюидически неудобное - и тут же прибавила, что если нет ничего другого в виду - она считает эту «жилплощадь» в моем распоряжении. Более удобной ввиду Алешиной семьи и гастролей Нины и Галины в их квартире создать нельзя. Напомнила, что я первая выдвинула вопрос ранней весной о моем переселении вместе с Александром Петровичем и Гали в квартиру Инны Петровны. Вскоре после этого вопрос о переселении моем взяла в свои руки Вера. Говорила тогда, что какая-то ее знакомая (Агапитова) присоединяется к нам и «что в их дворе имеется уже такая квартира». Потом Вера «совсем отстранилась после того, как тянула это дело до самого Сокола». «Платить за Веру 500 рублей в месяц, как пришлось за комнату в Соколе, я не могу. Но если бы и теперь нашлась такая комната - в квартире Веры, Евгении Николаевны или кого бы то ни было из друзей Веры, платить за нее 200-250 рублей я не отказываюсь».
Если такая позиция в этом вопросе у Аллы - определенная и стойкая, моим письмом я бы стала ломиться в открытую дверь. Анна вынесла из Аллиного разговора впечатление, что «Алла ни при чем», что запутался в психологизмах и зашел в тупик «мой брат-осел» благодаря лишь тому, что ни Ирис, ни Вера, ни Александр Петрович не могли до сих пор подыскать подходящей квартиры.