В день рождения Бориса Рыжего (1974 - 2001)
мои именинные подборки непросто мне даются: надо много прочитать, оценить свежим взгядом, выбрать важное что на душу ложится, отсечь длинное и проходное. Но сегодня "нож" на отрез из Рыжего затупился что-то. Кто много букв не любит - не читайте мою подборку стихов поэта.
ЗАВЕЩАНИЕ
В. С.
Договоримся так: когда умру,
ты крест поставишь над моей могилой.
Пусть внешне будет он как все кресты,
но мы, дружище, будем знать с тобою,
что это - просто роспись. Как в бумаге
безграмотный свой оставляет след,
хочу я крест оставить в этом мире.
Хочу я крест оставить. Не в ладах
я был с грамматикою жизни.
Прочёл судьбу, но ничего не понял.
К одним ударам только и привык,
к ударам, от которых, словно зубы,
выпадывают буквы изо рта.
И пахнут кровью.
1993, ноябрь
Далее все стихи будут 1998 года.
***
Давай, стучи, моя машинка,
неси, старуха, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки
не умолкая тараторь.
Колись давай, моя подруга,
тебе, пожалуй, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?
Торговца, сыщика, чекиста?
Ведь очень даже может быть,
отнюдь не всё с тобою чисто
и страшных пятен не отмыть.
Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились тёмные дела.
Тень на стене чернее сажи
росла и уменьшалась вновь,
не перешагивая даже
через запёкшуюся кровь.
И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.
***
___
Двенадцать лет. Штаны вельвет. Серёга Жилин слез
с забора и, сквернословя на чём свет, сказал событие. Ах,
Лора. Приехала. Цвела сирень. В лицо черёмуха дыша-
ла. И дольше века длился день. Ах, Лора, ты существо-
вала в башке моей давным-давно. Какое сладкое мученье
играть в футбол, ходить в кино, но всюду чувствовать
движенье иных, неведомых планет, они столкнулись
волей бога: с забора Жилин слез Серёга, и ты приехала,
мой свет.
Кинотеатр: «Пираты двадцатого века». «Буратино»
с «Дюшесом». Местная братва у «Соки-Воды» магазина.
А вот и я в трико среди ребят - Семёныч, Лёха, Дюха -
рукой с наколкой «ЛЕБЕДИ» вяло почёсываю брюхо.
Мне сорок с лихуём. Обилен, ворс на груди моей растёт.
А вот Сергей Петрович Жилин под ручку с Лорою идёт -
начальник ЖКО, к примеру, и музработник в детсаду.
Когда мы с Лорой шли по скверу и целовались на
ходу, явилось мне виденье это, а через три-четыре дня -
гусара, мальчика, поэта - ты, Лора, бросила меня.
Прощай же, детство. То, что было, не повторится
никогда. «Нева», что вставлена в перила, не более моя
беда. Сперва мычишь: кто эта сука? Но ясноокая печаль
сменяет злость, бинтует руку. И ничего уже не жаль.
Так над коробкою трубач с надменной внешностью
бродяги, с трубою утонув во мраке, трубит для осени и
звёзд. И выпуклый бродячий пёс ему бездарно подвы-
вает. И дождь мелодию ломает.
***
Я пройду, как по Дублину Джойс,
сквозь косые дожди проливные
приблатнённого города, сквозь
все его тараканьи пивные.
Чего было, того уже нет,
и поэтому очень печально, -
написал бы наивный поэт, -
у меня получилось случайно.
Подвозили наркотик к пяти,
а потом до утра танцевали,
и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»*
неотложку в ночи вызывали.
А теперь кто дантист, кто говно
и владелец нескромного клуба.
Идиоты. А мне всё равно.
Обнимаю, целую вас в губы.
Да иду, как по Дублину Джойс,
дым табачный вдыхая до боли.
Here I am not loved for my voice,
I am loved for my existence only.
* ЛЕБЕДИ (татуировка) - любить её буду, если даже изменит (прим. автора).
***
Не вставай, я сам его укрою,
спи, пока осенняя звезда
светит над твоею головою
и гудят сырые провода.
Звоном тишину сопровождают,
но стоит такая тишина,
словно где-то чётко понимают,
будто чья-то участь решена.
Этот звон растягивая, снова
стягивая, можно разглядеть
музыку, забыться, вставить слово,
про себя печальное напеть.
Про звезду осеннюю, дорогу,
синие пустые небеса,
про цыганку на пути к острогу,
про чужие чёрные глаза.
И глаза закрытые Артёма
видят сон о том, что навсегда
я пришёл и не уйду из дома...
И горит осенняя звезда.
***
Ни разу не заглянула ни
в одну мою тетрадь.
Тебе уже вставать, а мне
пора ложиться спать.
А то б взяла стишок и так
сказала мне: дурак,
тут что-то очень Пастернак,
фигня, короче, мрак.
А я из всех удач и бед
за то тебя любил,
что полюбил в пятнадцать лет
и невзначай отбил
у Гриши Штопорова, у
комсорга школы, блин.
Я, представляющий шпану,
спортсмен-полудебил.
Зачем тогда он не припёр
меня к стене, мой свет?
Он точно знал, что я боксёр.
А я поэт, поэт.
***
За Обвою - Кама, за Камою - Волга,
по небу и горю дорога сквозная.
Как дурень, стою на краю, да и только:
не знаю, как быть, и что делать - не знаю.
Над речкой с татарским названием Обва
два месяца жил я, а может быть, дольше,
не ради того, чтобы жизнь мою снова
начать, чтоб былое достойно продолжить.
Гроза шуровала в том месте, где с Камой
сливается Обва, а далее - Волга.
Как Пушкин, курил у плетня с мужиками,
и было мне так безотрадно и горько.
А там, на оставленном мной перевале,
как в песне дешёвой, что душу саднила,
жена уходила, друзья предавали,
друзья предавали, жена уходила.
И позднею ночью на тощей кровати
я думал о том, что кончается лето,
что я понимаю, что не виноваты
ни те, ни другие, что песенка спета.
Светало. Гремели КАМАЗы и ЗИЛы.
Тянулись гружённые гравием баржи.
Сентябрь начинался, слегка моросило.
Берёзы и ели стояли на страже,
берёзы и ели в могильном покое.
И я принимаю, хотя без восторга,
из всех измерений печали - любое.
За Обвою - Кама, за Камою - Волга.
***
Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума и чести
за хмель, за матерок, за то, что тут
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ
СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!
Тогда, наверно, вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне -
затейливым и тихим карнавалом.
Наташа. Саша. Лёша. Алексей.
Пьеро, сложивший лодочкой ладони.
Шарманщик в окруженье голубей.
Русалки. Гномы. Ангелы и кони.
Училки. Подхалимы. Подлецы.
Два прапорщика из военкомата.
Киношные смешные мертвецы,
исчадье пластилинового ада.
Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что мой дом оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.
Три женщины. Три школьницы. Одна
с косичками, другая в платье строгом,
закрашена у третьей седина.
За всех троих отвечу перед Богом.
Мы умерли. Озвучит сей предмет
муз_ыкою, что мной была любима,
за три рубля запроданный кларнет
безвестного Синявина Вадима.
***
Мотивы, знакомые с детства,
про алое пламя зари,
про гибель, про цели и средства,
про Родину, чёрт побери,
опять выползают на сушу,
маячат в трамвайном окне.
Спаси мою бедную душу
и память оставь обо мне.
Чтоб жили по вечному праву
все те, кто для жизни рождён,
вали меня навзничь в канаву,
омой мое сердце дождём.
Так зелено и бестолково,
но так хорошо, твою мать,
как будто последнее слово
мне сволочи дали сказать.
***
В безответственные семнадцать,
только приняли в батальон,
громко рявкаешь: рад стараться!
Смотрит пристально Аполлон:
ну-ка, ты, забобень хореем.
Парни, где тут у вас нужник?
Всё умеем да разумеем,
слышим музыку каждый миг.
Музыкальной неразберихой
било фраера по ушам.
Эта музыка стала тихой,
тихой-тихой та-ра-ра-рам.
Спотыкаюсь на ровном месте,
беспокоен и тороплив:
мы с тобою погибнем вместе,
я держусь за простой мотив.
Это скрипочка злая-злая
на плече нарыдалась всласть.
Это частная жизнь простая
с вечной музыкой обнялась.
Это в частности, ну а в целом -
оказалось, всерьёз игра.
Было синим, а стало белым,
белым-белым та-ра-ра-ра.
СТИХИ УКЛОНИСТА Б. РЫЖЕГО
...поехал бы в Питер...
О. Д.
Когда бы заложить в ломбард рубин заката,
всю бирюзу небес, всё золото берёз -
в два счёта подкупить свиней с военкомата,
порядком забуреть, расслабиться всерьёз.
Податься в Петербург, где, загуляв с кентами,
вдруг взять себя в кулак и, резко бросив пить,
берёзы выкупить, с закатом, с облаками,
сдружиться с музами, поэму сочинить.
***
Что махновцы, вошли красиво
в незатейливый город N.
По трактирам хлебали пиво
да актёрок несли со сцен.
Чем оправдывалось всё это?
Тем оправдывалось, что есть
за душой полтора сонета,
сумасшедшинка, искра, спесь.
Обыватели, эпигоны,
марш в унылые конуры!
Пластилиновые погоны,
револьверы из фанеры.
Вы, любители истуканов,
прячьтесь дома по вечерам.
Мы гуляем, палим с наганов
да по газовым фонарям.
Чем оправдывается это?
Тем, что завтра на смертный бой
выйдем трезвые до рассвета,
не вернётся никто домой.
Други-недруги. Шило-мыло.
Расплескался по ветру флаг.
А всегда только так и было.
И вовеки пребудет так:
вы - стоящие на балконе
жизни - умники, дураки.
Мы - восхода на алом фоне
исчезающие полки.
ДОРОГОМУ АЛЕКСАНДРУ.
ИЗ СЕЛА БОБРИЩЕВО - РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ
Весьма поэт, изрядный критик, картёжник, дуэ-
лянт, политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной
Варшавы, низкопоклонной шляхты кровь - сперва
СИМВО_ ЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ, потом - убитая любовь,
униженные генералы и осквернённые подвалы: где пили
шляхтичи вино, там ссали русские капралы! Хотелось
бы помягче, но, увы, не о любви кино.
О славе!
Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно,
когда с обратной стороны мне вышло
лицезреть искусство.
Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе.
Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил мой
эполет, стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч,
пистолет ваш будет, видимо, без пули...» - вечор мне
ангелы шепнули. Вместо того чтоб поменять, я попросту
не стал стрелять. Чтоб тупо не чихать от дыма.
Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жёсткое кино.
Но всё, что мягкое, - говно.
***
С трудом окончив вуз технический,
в НИИ каком-нибудь служить.
Мелькать в печати перьодической,
но никому не говорить.
Зимою, вечерами мглистыми
пить анальгин, шипя «говно».
Но, исхудав, перед дантистами
нарисоваться всё равно.
А по весне, когда акации
гурьбою станут расцветать,
от аллергической реакции
чихать, сморкаться и чихать.
В подъезде, как инстинкт советует,
пнуть кошку в ожиревший зад.
Смолчав и сплюнув где не следует,
заматериться невпопад.
И только раз - случайно, походя -
открыто поглядев вперёд,
услышать, как в груди шарахнулась
душа, которая умрёт.
***
Мимо больницы, кладбища, тюрьмы
пойду-пойду по самому по краю.
Прикуривая, спичку поломаю
на фоне ослепительной зимы.
Вот Родина. Моя, моя, моя.
Учителя, чему вы нас учили -
вдолбили смерть, а это не вдолбили,
простейшие основы бытия.
Пройду больницу, кладбище, тюрьму,
припомню, сколько сдал металлолома.
Скажи мне, что на Родине - я дома.
На веру я слова твои приму.
Пройду ещё и загляну за край,
к уступу подойду как можно ближе.
Так подойди, не мучайся, иди же,
ступай смелей, my angel, don't you cry.
1998, Борис Рыжий.
ЗАВЕЩАНИЕ
В. С.
Договоримся так: когда умру,
ты крест поставишь над моей могилой.
Пусть внешне будет он как все кресты,
но мы, дружище, будем знать с тобою,
что это - просто роспись. Как в бумаге
безграмотный свой оставляет след,
хочу я крест оставить в этом мире.
Хочу я крест оставить. Не в ладах
я был с грамматикою жизни.
Прочёл судьбу, но ничего не понял.
К одним ударам только и привык,
к ударам, от которых, словно зубы,
выпадывают буквы изо рта.
И пахнут кровью.
1993, ноябрь
Далее все стихи будут 1998 года.
***
Давай, стучи, моя машинка,
неси, старуха, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки
не умолкая тараторь.
Колись давай, моя подруга,
тебе, пожалуй, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?
Торговца, сыщика, чекиста?
Ведь очень даже может быть,
отнюдь не всё с тобою чисто
и страшных пятен не отмыть.
Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились тёмные дела.
Тень на стене чернее сажи
росла и уменьшалась вновь,
не перешагивая даже
через запёкшуюся кровь.
И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.
***
___
Двенадцать лет. Штаны вельвет. Серёга Жилин слез
с забора и, сквернословя на чём свет, сказал событие. Ах,
Лора. Приехала. Цвела сирень. В лицо черёмуха дыша-
ла. И дольше века длился день. Ах, Лора, ты существо-
вала в башке моей давным-давно. Какое сладкое мученье
играть в футбол, ходить в кино, но всюду чувствовать
движенье иных, неведомых планет, они столкнулись
волей бога: с забора Жилин слез Серёга, и ты приехала,
мой свет.
Кинотеатр: «Пираты двадцатого века». «Буратино»
с «Дюшесом». Местная братва у «Соки-Воды» магазина.
А вот и я в трико среди ребят - Семёныч, Лёха, Дюха -
рукой с наколкой «ЛЕБЕДИ» вяло почёсываю брюхо.
Мне сорок с лихуём. Обилен, ворс на груди моей растёт.
А вот Сергей Петрович Жилин под ручку с Лорою идёт -
начальник ЖКО, к примеру, и музработник в детсаду.
Когда мы с Лорой шли по скверу и целовались на
ходу, явилось мне виденье это, а через три-четыре дня -
гусара, мальчика, поэта - ты, Лора, бросила меня.
Прощай же, детство. То, что было, не повторится
никогда. «Нева», что вставлена в перила, не более моя
беда. Сперва мычишь: кто эта сука? Но ясноокая печаль
сменяет злость, бинтует руку. И ничего уже не жаль.
Так над коробкою трубач с надменной внешностью
бродяги, с трубою утонув во мраке, трубит для осени и
звёзд. И выпуклый бродячий пёс ему бездарно подвы-
вает. И дождь мелодию ломает.
***
Я пройду, как по Дублину Джойс,
сквозь косые дожди проливные
приблатнённого города, сквозь
все его тараканьи пивные.
Чего было, того уже нет,
и поэтому очень печально, -
написал бы наивный поэт, -
у меня получилось случайно.
Подвозили наркотик к пяти,
а потом до утра танцевали,
и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»*
неотложку в ночи вызывали.
А теперь кто дантист, кто говно
и владелец нескромного клуба.
Идиоты. А мне всё равно.
Обнимаю, целую вас в губы.
Да иду, как по Дублину Джойс,
дым табачный вдыхая до боли.
Here I am not loved for my voice,
I am loved for my existence only.
* ЛЕБЕДИ (татуировка) - любить её буду, если даже изменит (прим. автора).
***
Не вставай, я сам его укрою,
спи, пока осенняя звезда
светит над твоею головою
и гудят сырые провода.
Звоном тишину сопровождают,
но стоит такая тишина,
словно где-то чётко понимают,
будто чья-то участь решена.
Этот звон растягивая, снова
стягивая, можно разглядеть
музыку, забыться, вставить слово,
про себя печальное напеть.
Про звезду осеннюю, дорогу,
синие пустые небеса,
про цыганку на пути к острогу,
про чужие чёрные глаза.
И глаза закрытые Артёма
видят сон о том, что навсегда
я пришёл и не уйду из дома...
И горит осенняя звезда.
***
Ни разу не заглянула ни
в одну мою тетрадь.
Тебе уже вставать, а мне
пора ложиться спать.
А то б взяла стишок и так
сказала мне: дурак,
тут что-то очень Пастернак,
фигня, короче, мрак.
А я из всех удач и бед
за то тебя любил,
что полюбил в пятнадцать лет
и невзначай отбил
у Гриши Штопорова, у
комсорга школы, блин.
Я, представляющий шпану,
спортсмен-полудебил.
Зачем тогда он не припёр
меня к стене, мой свет?
Он точно знал, что я боксёр.
А я поэт, поэт.
***
За Обвою - Кама, за Камою - Волга,
по небу и горю дорога сквозная.
Как дурень, стою на краю, да и только:
не знаю, как быть, и что делать - не знаю.
Над речкой с татарским названием Обва
два месяца жил я, а может быть, дольше,
не ради того, чтобы жизнь мою снова
начать, чтоб былое достойно продолжить.
Гроза шуровала в том месте, где с Камой
сливается Обва, а далее - Волга.
Как Пушкин, курил у плетня с мужиками,
и было мне так безотрадно и горько.
А там, на оставленном мной перевале,
как в песне дешёвой, что душу саднила,
жена уходила, друзья предавали,
друзья предавали, жена уходила.
И позднею ночью на тощей кровати
я думал о том, что кончается лето,
что я понимаю, что не виноваты
ни те, ни другие, что песенка спета.
Светало. Гремели КАМАЗы и ЗИЛы.
Тянулись гружённые гравием баржи.
Сентябрь начинался, слегка моросило.
Берёзы и ели стояли на страже,
берёзы и ели в могильном покое.
И я принимаю, хотя без восторга,
из всех измерений печали - любое.
За Обвою - Кама, за Камою - Волга.
***
Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума и чести
за хмель, за матерок, за то, что тут
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ
СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!
Тогда, наверно, вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне -
затейливым и тихим карнавалом.
Наташа. Саша. Лёша. Алексей.
Пьеро, сложивший лодочкой ладони.
Шарманщик в окруженье голубей.
Русалки. Гномы. Ангелы и кони.
Училки. Подхалимы. Подлецы.
Два прапорщика из военкомата.
Киношные смешные мертвецы,
исчадье пластилинового ада.
Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что мой дом оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.
Три женщины. Три школьницы. Одна
с косичками, другая в платье строгом,
закрашена у третьей седина.
За всех троих отвечу перед Богом.
Мы умерли. Озвучит сей предмет
муз_ыкою, что мной была любима,
за три рубля запроданный кларнет
безвестного Синявина Вадима.
***
Мотивы, знакомые с детства,
про алое пламя зари,
про гибель, про цели и средства,
про Родину, чёрт побери,
опять выползают на сушу,
маячат в трамвайном окне.
Спаси мою бедную душу
и память оставь обо мне.
Чтоб жили по вечному праву
все те, кто для жизни рождён,
вали меня навзничь в канаву,
омой мое сердце дождём.
Так зелено и бестолково,
но так хорошо, твою мать,
как будто последнее слово
мне сволочи дали сказать.
***
В безответственные семнадцать,
только приняли в батальон,
громко рявкаешь: рад стараться!
Смотрит пристально Аполлон:
ну-ка, ты, забобень хореем.
Парни, где тут у вас нужник?
Всё умеем да разумеем,
слышим музыку каждый миг.
Музыкальной неразберихой
било фраера по ушам.
Эта музыка стала тихой,
тихой-тихой та-ра-ра-рам.
Спотыкаюсь на ровном месте,
беспокоен и тороплив:
мы с тобою погибнем вместе,
я держусь за простой мотив.
Это скрипочка злая-злая
на плече нарыдалась всласть.
Это частная жизнь простая
с вечной музыкой обнялась.
Это в частности, ну а в целом -
оказалось, всерьёз игра.
Было синим, а стало белым,
белым-белым та-ра-ра-ра.
СТИХИ УКЛОНИСТА Б. РЫЖЕГО
...поехал бы в Питер...
О. Д.
Когда бы заложить в ломбард рубин заката,
всю бирюзу небес, всё золото берёз -
в два счёта подкупить свиней с военкомата,
порядком забуреть, расслабиться всерьёз.
Податься в Петербург, где, загуляв с кентами,
вдруг взять себя в кулак и, резко бросив пить,
берёзы выкупить, с закатом, с облаками,
сдружиться с музами, поэму сочинить.
***
Что махновцы, вошли красиво
в незатейливый город N.
По трактирам хлебали пиво
да актёрок несли со сцен.
Чем оправдывалось всё это?
Тем оправдывалось, что есть
за душой полтора сонета,
сумасшедшинка, искра, спесь.
Обыватели, эпигоны,
марш в унылые конуры!
Пластилиновые погоны,
револьверы из фанеры.
Вы, любители истуканов,
прячьтесь дома по вечерам.
Мы гуляем, палим с наганов
да по газовым фонарям.
Чем оправдывается это?
Тем, что завтра на смертный бой
выйдем трезвые до рассвета,
не вернётся никто домой.
Други-недруги. Шило-мыло.
Расплескался по ветру флаг.
А всегда только так и было.
И вовеки пребудет так:
вы - стоящие на балконе
жизни - умники, дураки.
Мы - восхода на алом фоне
исчезающие полки.
ДОРОГОМУ АЛЕКСАНДРУ.
ИЗ СЕЛА БОБРИЩЕВО - РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ
Весьма поэт, изрядный критик, картёжник, дуэ-
лянт, политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной
Варшавы, низкопоклонной шляхты кровь - сперва
СИМВО_ ЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ, потом - убитая любовь,
униженные генералы и осквернённые подвалы: где пили
шляхтичи вино, там ссали русские капралы! Хотелось
бы помягче, но, увы, не о любви кино.
О славе!
Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно,
когда с обратной стороны мне вышло
лицезреть искусство.
Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе.
Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил мой
эполет, стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч,
пистолет ваш будет, видимо, без пули...» - вечор мне
ангелы шепнули. Вместо того чтоб поменять, я попросту
не стал стрелять. Чтоб тупо не чихать от дыма.
Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жёсткое кино.
Но всё, что мягкое, - говно.
***
С трудом окончив вуз технический,
в НИИ каком-нибудь служить.
Мелькать в печати перьодической,
но никому не говорить.
Зимою, вечерами мглистыми
пить анальгин, шипя «говно».
Но, исхудав, перед дантистами
нарисоваться всё равно.
А по весне, когда акации
гурьбою станут расцветать,
от аллергической реакции
чихать, сморкаться и чихать.
В подъезде, как инстинкт советует,
пнуть кошку в ожиревший зад.
Смолчав и сплюнув где не следует,
заматериться невпопад.
И только раз - случайно, походя -
открыто поглядев вперёд,
услышать, как в груди шарахнулась
душа, которая умрёт.
***
Мимо больницы, кладбища, тюрьмы
пойду-пойду по самому по краю.
Прикуривая, спичку поломаю
на фоне ослепительной зимы.
Вот Родина. Моя, моя, моя.
Учителя, чему вы нас учили -
вдолбили смерть, а это не вдолбили,
простейшие основы бытия.
Пройду больницу, кладбище, тюрьму,
припомню, сколько сдал металлолома.
Скажи мне, что на Родине - я дома.
На веру я слова твои приму.
Пройду ещё и загляну за край,
к уступу подойду как можно ближе.
Так подойди, не мучайся, иди же,
ступай смелей, my angel, don't you cry.
1998, Борис Рыжий.