31 августа 1913-го
из дневников
Сергей Прокофьев, композитор, 22 года, Петербург:
31 августа.
Утром занимался на 1-й Роте. В час поехал к Каратыгину взять партитуру Концерта, которую он забрал смотреть сейчас же после исполнения. Каратыгин просил меня прийти к нему во вторник, говоря, что Нурок, Нувель и другие хотели ещё раз послушать мой Концерт. Собирается и Зилоти. Ого, и Зилоти!... Забрав партитуру, поехал к Колечке, с которым просмотрел её и карандашом отметил некоторые лёгкие переделки в инструментовке.
К семи часам поехал в Царское к Володе Дешевову. Он ждал меня в своей славненькой отдельной квартирке. Нашу компанию дополняли два симпатичных молодых человека: брат Серёжа, нервный господин, и кузен. Приходили также Бородины, знакомые Рузских и потомки композитора. Володя не без таланта рассказывал страшные истории и очень бил нас по нервам. До десятого он занят, готовясь к экзамену фуги, а после десятого мы возобновим наше знакомство. Расхваливает мой Концерт и находит, что я нашёл, как следует сочинять, он же безуспешно ищет.
На обратном пути в вагоне столкнулся с Аслановым.
- Ну, голубчик, такая про вас в «Театре и искусстве» рецензия, что шапки долой!
Он последовал этому рецепту и был всю дорогу страшно любезен, видимо, торжествуя, что в Павловске он дал такую новинку, которая наделала шуму.
Михаил Пришвин, писатель, 40 лет, Петербург:
Когда-то я завидовал тем ученикам, в которых никто не сомневается, что они кончат гимназию, для меня кончить казалось невозможным. И я завидовал всем во многом, чего, мне казалось, я лишен.
Потом я заметил по опыту, что и у меня все это приходит, то есть я уверился, что кончу гимназию, что в меня влюбляются гимназистки и т. д. - но только у меня это приходит несколько позднее, чем у других. Уверившись в :>том бесчисленными примерами, я стал успокаиваться.
Как раздражает меня критик своим довольством, своим недовольством общественной жизнью, своим литераторством, бездарнейшим исчислением свиней и баранов в разных уездах. Какие тупицы эти умные литераторы «Русских Ведомостей», куда я посылаю благонамеренные фельетоны. Неужели все это так-таки и может продолжаться.
Какой хаос неоформленных чувствований! Как бы хотелось превратить все их в стройное, ни для кого не обязательное миросозерцание чувств... Как все это давит меня... Как манит... Сколько обещает... Какая тоска у себя дома, в семье... Как я выйду из всего этого... Как добыть сил на спокойно-мудрое управление жизнью.
Фрося поет песню: «Мое личко, как брусничка».
Пришла Фрося. Долго молчала, а потом спрашивает: «Ну как же, Яшеньку будем в деревню отправлять?» Она мне мешала. И еще раз спрашивает... Потом мы вышли с ней на улицу. Я наговорил ей дерзостей. Я чувствовал: тряпка висит на мне и болтается. Я ей так и сказал: она должна любить свое дело, я - свое, я ей ничего не обещал. Если она не любит свое, то я возьму детей, и пусть она живет, как хочет. Она сослалась на десять лет сожительства, на то, что она не может воспитывать детей без отца и что она необразованна...
Я ушел и бродил по улице. Тьма, кошмар насели на меня... Бросить - значит воспользоваться женщиной и отпустить. Она мне отдала все, что у нее было. Нести крест - не могу. Пустить пулю в лоб и поручить остальное родным? Я представил это себе - и жизнь как радость, писательство. Фрося добрая, беззаветно мне преданная- [самоубийство] нелепость. Об этом думать рано. Надо решить вопрос, буду ли я воспитывать детей как следует - тогда нужно отказаться от искусства; как поступить, если не воспитывать: отдать в деревню к родным, платить за прокорм, когда подрастут, учить ремеслам. Все это надо решать на днях. Фросю я люблю. К детям ничего не чувствую. Воспитывать не умею, не могу.
Какая нелепица из этого брака. Любил. В безумном отчаянии ухватился за другую, простую. Она пошла и пошла по следам, как тень. Из-за нее разрушились отношения с матерью. Из-за нее жизнь пришла в какое-то отчуждение, в дикость. Из-за нее я стал писать, мучиться и искать. Из-за нее я должен теперь прекратить, что нашел, и остаться совершенно ни с чем.
Общий результат размышлений таков: нужно отнестись к вопросу спокойно, дельно, ни с кем не советуясь, и, разрешив, идти неуклонно по намеченному пути.
До завтра!
Звуки...
Звуки звенящие... Слышите?
Слышите, дорогая... Звон и звон.
Прощайте... Забудьте...
Навек? Да, навек, навек, навсегда и вечное, вечное время, вы не увидите больше меня...
Прощайте...
Прощай-
Прощай…
Константин Романов, великий князь, поэт К.Р., 55 лет, Москва(?):
Суббота. 31 [августа]
Ходил по классам 1-го корпуса. Все больше попадал на математические предметы. Во 2-й роте сидел подле высокого мусульманина Якова Давидовича; в ответ на мои расспросы, за что сбавили ему 2 балла за поведение, он расплакался. - Видел за завтраком в той же роте слезы другого, маленького кадетика - Юрасовского: это сын моряка, погибшего на «Стерегущем»; мальчик заплакал, когда я спрашивал его про отца. В 3-й роте директор показал мне маленького Потулова, который весною в столовой жаловался ему, что солона каша; директор отведал; каша оказалась совсем не солона, а кадет заявил: «Сегодня 1 апреля». Директор вызвал его к себе на квартиру, постращал, что сейчас придут солдаты его высечь за нахальство, и, когда у того вытянулось лицо, заметил: «1 апреля!» - К всенощной прошел во 2-й корпус. Пели и читали более расторопно, чем благоговейно. Побывал с кадетами всех трех рот по очереди. Они показались мне несколько развязными, во всяком случае, менее выдержанными, чем в 1-м корпусе.
Николай II Романов, император, 45 лет, Крым, Ливадия:
Суббота. В 9 ч. спустились к морю; в воде оказалось неожиданно 13° всего; окунувшись, выскочил из воды и оделся.
В 10.30 отправились большим обществом в Бахчисарай, куда прибыли к часу. Завтракали в Ханском дворце и обошли все помещения его и сады. Затем посетили Успенский монастырь в скале и влезли пешком на Чуфут-Кале. Ровно одиннадцать лет тому назад я был там с Аликс.
Прошли весь мертвый город насквозь и вернулись к монастырю, а оттуда на моторах в Бахчисарай. Вид сверху далеко на море великолепный. Пили чай в саду дворца. В 6.15 простились с дорогой Ольгой и поехали обратно; а она к себе в Рамонь. Прибыли в Ливадию около 9 час. Обедали и провели короткий вечер.
Сергей Прокофьев, композитор, 22 года, Петербург:
31 августа.
Утром занимался на 1-й Роте. В час поехал к Каратыгину взять партитуру Концерта, которую он забрал смотреть сейчас же после исполнения. Каратыгин просил меня прийти к нему во вторник, говоря, что Нурок, Нувель и другие хотели ещё раз послушать мой Концерт. Собирается и Зилоти. Ого, и Зилоти!... Забрав партитуру, поехал к Колечке, с которым просмотрел её и карандашом отметил некоторые лёгкие переделки в инструментовке.
К семи часам поехал в Царское к Володе Дешевову. Он ждал меня в своей славненькой отдельной квартирке. Нашу компанию дополняли два симпатичных молодых человека: брат Серёжа, нервный господин, и кузен. Приходили также Бородины, знакомые Рузских и потомки композитора. Володя не без таланта рассказывал страшные истории и очень бил нас по нервам. До десятого он занят, готовясь к экзамену фуги, а после десятого мы возобновим наше знакомство. Расхваливает мой Концерт и находит, что я нашёл, как следует сочинять, он же безуспешно ищет.
На обратном пути в вагоне столкнулся с Аслановым.
- Ну, голубчик, такая про вас в «Театре и искусстве» рецензия, что шапки долой!
Он последовал этому рецепту и был всю дорогу страшно любезен, видимо, торжествуя, что в Павловске он дал такую новинку, которая наделала шуму.
Михаил Пришвин, писатель, 40 лет, Петербург:
Когда-то я завидовал тем ученикам, в которых никто не сомневается, что они кончат гимназию, для меня кончить казалось невозможным. И я завидовал всем во многом, чего, мне казалось, я лишен.
Потом я заметил по опыту, что и у меня все это приходит, то есть я уверился, что кончу гимназию, что в меня влюбляются гимназистки и т. д. - но только у меня это приходит несколько позднее, чем у других. Уверившись в :>том бесчисленными примерами, я стал успокаиваться.
Как раздражает меня критик своим довольством, своим недовольством общественной жизнью, своим литераторством, бездарнейшим исчислением свиней и баранов в разных уездах. Какие тупицы эти умные литераторы «Русских Ведомостей», куда я посылаю благонамеренные фельетоны. Неужели все это так-таки и может продолжаться.
Какой хаос неоформленных чувствований! Как бы хотелось превратить все их в стройное, ни для кого не обязательное миросозерцание чувств... Как все это давит меня... Как манит... Сколько обещает... Какая тоска у себя дома, в семье... Как я выйду из всего этого... Как добыть сил на спокойно-мудрое управление жизнью.
Фрося поет песню: «Мое личко, как брусничка».
Пришла Фрося. Долго молчала, а потом спрашивает: «Ну как же, Яшеньку будем в деревню отправлять?» Она мне мешала. И еще раз спрашивает... Потом мы вышли с ней на улицу. Я наговорил ей дерзостей. Я чувствовал: тряпка висит на мне и болтается. Я ей так и сказал: она должна любить свое дело, я - свое, я ей ничего не обещал. Если она не любит свое, то я возьму детей, и пусть она живет, как хочет. Она сослалась на десять лет сожительства, на то, что она не может воспитывать детей без отца и что она необразованна...
Я ушел и бродил по улице. Тьма, кошмар насели на меня... Бросить - значит воспользоваться женщиной и отпустить. Она мне отдала все, что у нее было. Нести крест - не могу. Пустить пулю в лоб и поручить остальное родным? Я представил это себе - и жизнь как радость, писательство. Фрося добрая, беззаветно мне преданная- [самоубийство] нелепость. Об этом думать рано. Надо решить вопрос, буду ли я воспитывать детей как следует - тогда нужно отказаться от искусства; как поступить, если не воспитывать: отдать в деревню к родным, платить за прокорм, когда подрастут, учить ремеслам. Все это надо решать на днях. Фросю я люблю. К детям ничего не чувствую. Воспитывать не умею, не могу.
Какая нелепица из этого брака. Любил. В безумном отчаянии ухватился за другую, простую. Она пошла и пошла по следам, как тень. Из-за нее разрушились отношения с матерью. Из-за нее жизнь пришла в какое-то отчуждение, в дикость. Из-за нее я стал писать, мучиться и искать. Из-за нее я должен теперь прекратить, что нашел, и остаться совершенно ни с чем.
Общий результат размышлений таков: нужно отнестись к вопросу спокойно, дельно, ни с кем не советуясь, и, разрешив, идти неуклонно по намеченному пути.
До завтра!
Звуки...
Звуки звенящие... Слышите?
Слышите, дорогая... Звон и звон.
Прощайте... Забудьте...
Навек? Да, навек, навек, навсегда и вечное, вечное время, вы не увидите больше меня...
Прощайте...
Прощай-
Прощай…
Константин Романов, великий князь, поэт К.Р., 55 лет, Москва(?):
Суббота. 31 [августа]
Ходил по классам 1-го корпуса. Все больше попадал на математические предметы. Во 2-й роте сидел подле высокого мусульманина Якова Давидовича; в ответ на мои расспросы, за что сбавили ему 2 балла за поведение, он расплакался. - Видел за завтраком в той же роте слезы другого, маленького кадетика - Юрасовского: это сын моряка, погибшего на «Стерегущем»; мальчик заплакал, когда я спрашивал его про отца. В 3-й роте директор показал мне маленького Потулова, который весною в столовой жаловался ему, что солона каша; директор отведал; каша оказалась совсем не солона, а кадет заявил: «Сегодня 1 апреля». Директор вызвал его к себе на квартиру, постращал, что сейчас придут солдаты его высечь за нахальство, и, когда у того вытянулось лицо, заметил: «1 апреля!» - К всенощной прошел во 2-й корпус. Пели и читали более расторопно, чем благоговейно. Побывал с кадетами всех трех рот по очереди. Они показались мне несколько развязными, во всяком случае, менее выдержанными, чем в 1-м корпусе.
Николай II Романов, император, 45 лет, Крым, Ливадия:
Суббота. В 9 ч. спустились к морю; в воде оказалось неожиданно 13° всего; окунувшись, выскочил из воды и оделся.
В 10.30 отправились большим обществом в Бахчисарай, куда прибыли к часу. Завтракали в Ханском дворце и обошли все помещения его и сады. Затем посетили Успенский монастырь в скале и влезли пешком на Чуфут-Кале. Ровно одиннадцать лет тому назад я был там с Аликс.
Прошли весь мертвый город насквозь и вернулись к монастырю, а оттуда на моторах в Бахчисарай. Вид сверху далеко на море великолепный. Пили чай в саду дворца. В 6.15 простились с дорогой Ольгой и поехали обратно; а она к себе в Рамонь. Прибыли в Ливадию около 9 час. Обедали и провели короткий вечер.