3 августа 1918-го
из дневников
Зинаида Гиппиус, поэт, 48 лет, Петроград:
3 августа. Суббота.
Убили, лев<ые> эсеры, после здешнего Мирбаха, и Эйхгорна с адъютантом на Украйне. Большевики довольны, что не у них (точно это не от них!). Германия опять закроет глаза, сделает вид, что это вовсе не от близкого соседства с «дружественной» советской властью.
Чехо-словаки (или кто?) взяли Екатеринбург. Вообще же неизвестно ничего. Лишь наблюдается осатанелое метанье большевиков.
Это производит странное впечатление, ибо причин-то беспокойства мы не видим - они скрыты.
В Москве уже нет ни одной газеты. Запрещены «вплоть до торжества советской власти» (sic). Какого же им еще «торжества?» «Русск<ие> Вед<омости>» и «Русск<ое> Слово» ликвидировали дела, сотрудники уехали в Киев.
Из петербургских еще живы только «Речь» и «Листок», да 2 - 3 вечерних. Но жизнь их считается минутами. Нет сомнения, что будут ухлопаны.
Фунт мяса стоит 12 р. Извозчик на вокзале - 55 р. и более. Гомерично.
Леонид Андреев, писатель, 46 лет, Финляндия:
3 августа.
День. Торжественный праздник приспособления. Старый шеф приспособившихся, В.Г. Короленко, чествуется и получает от обширного общества приспособившихся, приспособляющихся и имеющих приспособиться нежную и почтительную телеграмму (7 июля 1918 В.Г. Короленко исполнилось 65 лет, и о-во «Культура и Свобода» отправило ему телеграмму, в которой упоминались протесты юбиляра «против насилия и жестокостей неизжитого русского средневековья», а также против смертной казни и «военно-полевой расправы». Его деятельность характеризовалась как источник надежды среди «кошмаров русской жизни нашего времени». 28 июля 1918 в зале Тенишевского училища состоялось устроенное тем же о-вом «Культура и Свобода» под председательством Горького чествование Короленко по поводу его 65-летия и 40-летия его литературной деятельности). Во главе чествующих М. Горький, тот самый М. Горький, который говорил мне когда-то про этого самого Короленку, что в 1905 году Короленко вел себя, как трус и лицемер (На самом деле поведение и действия Короленко в 1905 не давали повода для такого отрицательного отзыва. В начале 1905 Короленко вызвали в Петербург, так как почти все остальные члены редакционной коллегии «Русского Богатства» находились под арестом, и в №1 журн. за 1905 появилась его статья по поводу событий «кровавого воскресенья» 9 января 1905 . 2 февраля 1905 на заседании Литературного фонда Короленко потребовал освобождения арестованного 11 января Горького. Вернувшись к себе в Полтаву, он осенью того же 1905 выступал в защиту еврейского населения и предотвращал погромы).
Теперь эти породистые лжецы поняли друг друга. Во все время войны Короленко молчал (Помимо статьи «Отвоеванная позиция» (Русские Ведомости. 1915. № 47. 27 февраля. С.2-3), появившейся во время его пребывания во Франции, Короленко, который занимал определенно оборонческую позицию, действительно молчал во время Первой мировой войны) - и Горький молчал: не то, чтобы они совсем не принимали войны, но и не то, чтобы принимали, хотя всем, всем видно, что они против чего-то плохого во имя чего-то весьма благородного. Потом, в дни революции, Короленко слабо о чем-то разок простонал и опять смолк (На самом деле две статьи Короленко «Родина в опасности» (Русские Ведомости. 1917. №58. 14 марта) и «Война, Отечество и человечество» (Русские Ведомости. 1917. №186, 188, 191, 194, 196 от 15, 18, 22, 25, 27 августа; вышли также отдельными изданиями в 1917), написанные в поддержку «войны до победного конца», привлекли большое внимание, в частности, со стороны Ленина, написавшего Горькому по поводу второй статьи: «А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистической войны, прикрытая слащавыми фразами!»), а М. Горький упорно и настойчиво писал о культуре, все о культуре, каждый день о культуре, и только нечаянно по дороге впадал в хамство. А тем временем его «Новая Жизнь» усердно приспособлялась к всемогущему пролетариату, травила союзников, целовала Троцкого и Ленина, неосторожно маралась в крови юнкеров и, наконец, «почтительно и скорбно склоняла голову» перед гробом безвременно погибшего негодяя В[о]лодарского.
Украина отделилась, Украина отдалась немцу, Украина переживала колебания, сомнения, выла от большевиков и гайдамаков - что писал в это время Короленко? За отделение он или против? Мы понимаем, что против отделения, мы догадываемся, что и немцы его не радуют, мы чувствуем, что он «страдает», - но где его слова? Он и тут молчал и только в «письмах к друзьям» намекал на свое неудовольствие и неудобства жизни.
И оттого все гибнут, кто на правой, кто на левой стороне, и лишь Короленко вечно живет и чествуется, он - «совесть и честь русского народа», он, величайший лжец и истинный гений приспособляемости. И любопытно, что именно его, хитрого и молчаливо-намекающего, русская «честная» интеллигенция избрала своим угодником и пророком. Действительно, надо иметь хоть одного честного человека, и пусть будет им Короленко - чудесный русско-богатенский чурбан, имеющий такт молчать и никого не задевать.
Главное достоинство и свойство Короленки то, что честность его имеет, так сказать, оборонческий характер. Он никогда не нападает, его честность не меч, который обоюдоостр и опасен, - его честность щит и раковая броня. Если он вступает в борьбу, то лишь против зла общепризнанного, там, где его воинственная ярость никак и никого задеть не может. Кредо его пылкой ненависти не пошло дальше станового пристава, ибо исправник - уже спорное явление. Конечно, он и исправника не одобряет, он даже и до царя добирался - но в частной беседе, но в частной беседе.
Он никогда не ошибался (действительно, становой - зло), ему не в чем раскаиваться, у него нет грехов, он беспорочен. Рядом с ним Горький с его глупостью и жадным славолюбием действительно щенок и мальчишка - Короленко никогда так не прорвется и уж ни в какую лужу не сядет. Не знаю, каков он был в младости, когда пылкость и неосторожность довели его даже до ссылки, но с вступлением в зрелые года Короленко поставил себе и осуществил единую задачу: отсутствовать при всяком шуме и скандале, хотя бы этим скандалом была сама Голгофа. И, наверное, можно сказать, что живи он в ту пору, он просидел бы этот день дома - «по болезни моего друга, Анненского» - и злая история, заклеймившая даже неосторожного Пилата, ни с какой бы стороны не могла бы подкопаться к честному Короленке. Меня там не было - вот его непрерывно возобновляемый подвиг и право на вход в царство небесное.
Гнусно и ничтожно, и противно жить. Теперь «пломбированные» среди памятников, коими они намерены украсить стогны, наметили и памятник Плеханову; и тот же Горький прилично рыдал на его похоронах (заглазно и письменно). Что же, мертвый противиться не может: живой Плеханов заявлял, что ни одному пломбированному руки не подаст, но что он может сделать мертвый? И поставят памятник, и высерутся возле - ничего не поделаешь.
Да и живой - что он может сделать с этой упругостью лжи и еще хуже - с этим роковым непониманием правды и ее существа? Ведь Короленку приветствует не один Горький, ведь с Горьким доселе все общаются, ведь из его рук согласна кормиться «голодающая интеллигенция», трижды им преданная, - ведь Короленку чествуют все!
Николай Виноградов (1885 - 1980), архитектор, 33 года, руководитель комиссии по охране памятников искусства и старины Моссовета, ответственный за выполнение в Москве плана монументальной пропаганды, Москва:
3 августа.
Днем после долгих звонков добрался до Ленина. Он просил прийти к нему. Разговор наш был около памятников. Он остался довольным работой по снятию Александра II. Он стоит на скорейшем его удалении. Потом перешел разговор на куранты Спасской башни. Он согласен заплатить музыканту 7 000 рублей. Просил написать смету. Наконец, он стал спрашивать у меня, что сделано нового. На что я заявил, что новое ко мне никакого отношения не имеет, а потому я ничего не могу сказать, кроме своих соображений. На это он возразил, потребовав протокол. Он указал, что я назначен следить за проведением постановления о памятниках во всем его объеме. По этому случаю была сделана копия с постановления и мандат...
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
В обществе разговоры, что Москва подвергнется бомбардировке со стороны наступающих! Вот будет ужас! В Музее ничего особенного не происходило.
Юрий Готье, историк, академик, 45 лет, директор Румянцевского музея, на даче в Твеской губернии:
3 августа.
Телеграммы нет; чувство тупого беспокойства, хотя рассудок говорит, что если никто не беспокоит, значит, дело как-нибудь устроится. Ездил на почту; ничего, даже ни одного письма. Кое у кого нашел № «Нашего века», из которых узнал, что японцы двигаются от Владивостока, англичане - в Ташкент, и Алексеевцы заняли Ставрополь и Армавир, чехословаки - Екатеринбург, союзники - Архангельск. Кольцо образовывается, но горе всем тем, кто останется внутри его. Мне думается, что Москва должна превратиться в настоящую геенну огненную. А это дурачье призывает офицеров на действительную службу для занятия командных должностей.
Татьяна Сухотина-Толстая, дочь Льва Толстого, 53 года:
Ясная Поляна. Я плакала от радости, читая письма папа. Может быть, моя жизнь никому не нужна, но я получаю минуты огромного наслаждения. Дай Бог, чтобы Танин ум имел достаточно досуга для развития, чтобы понять своего деда. Как он пишет в письмах к Страхову и Фету об искусстве, о литературе, Пушкине! Как часто я грущу о том, что я не жила с ним такая, какая я теперь. Я могла бы дать ему больше сочувствия, понимания и разумной любви, чем тогда, когда я была поглощена мужем, ребенком и главное - собой.
Зинаида Гиппиус, поэт, 48 лет, Петроград:
3 августа. Суббота.
Убили, лев<ые> эсеры, после здешнего Мирбаха, и Эйхгорна с адъютантом на Украйне. Большевики довольны, что не у них (точно это не от них!). Германия опять закроет глаза, сделает вид, что это вовсе не от близкого соседства с «дружественной» советской властью.
Чехо-словаки (или кто?) взяли Екатеринбург. Вообще же неизвестно ничего. Лишь наблюдается осатанелое метанье большевиков.
Это производит странное впечатление, ибо причин-то беспокойства мы не видим - они скрыты.
В Москве уже нет ни одной газеты. Запрещены «вплоть до торжества советской власти» (sic). Какого же им еще «торжества?» «Русск<ие> Вед<омости>» и «Русск<ое> Слово» ликвидировали дела, сотрудники уехали в Киев.
Из петербургских еще живы только «Речь» и «Листок», да 2 - 3 вечерних. Но жизнь их считается минутами. Нет сомнения, что будут ухлопаны.
Фунт мяса стоит 12 р. Извозчик на вокзале - 55 р. и более. Гомерично.
Леонид Андреев, писатель, 46 лет, Финляндия:
3 августа.
День. Торжественный праздник приспособления. Старый шеф приспособившихся, В.Г. Короленко, чествуется и получает от обширного общества приспособившихся, приспособляющихся и имеющих приспособиться нежную и почтительную телеграмму (7 июля 1918 В.Г. Короленко исполнилось 65 лет, и о-во «Культура и Свобода» отправило ему телеграмму, в которой упоминались протесты юбиляра «против насилия и жестокостей неизжитого русского средневековья», а также против смертной казни и «военно-полевой расправы». Его деятельность характеризовалась как источник надежды среди «кошмаров русской жизни нашего времени». 28 июля 1918 в зале Тенишевского училища состоялось устроенное тем же о-вом «Культура и Свобода» под председательством Горького чествование Короленко по поводу его 65-летия и 40-летия его литературной деятельности). Во главе чествующих М. Горький, тот самый М. Горький, который говорил мне когда-то про этого самого Короленку, что в 1905 году Короленко вел себя, как трус и лицемер (На самом деле поведение и действия Короленко в 1905 не давали повода для такого отрицательного отзыва. В начале 1905 Короленко вызвали в Петербург, так как почти все остальные члены редакционной коллегии «Русского Богатства» находились под арестом, и в №1 журн. за 1905 появилась его статья по поводу событий «кровавого воскресенья» 9 января 1905 . 2 февраля 1905 на заседании Литературного фонда Короленко потребовал освобождения арестованного 11 января Горького. Вернувшись к себе в Полтаву, он осенью того же 1905 выступал в защиту еврейского населения и предотвращал погромы).
Теперь эти породистые лжецы поняли друг друга. Во все время войны Короленко молчал (Помимо статьи «Отвоеванная позиция» (Русские Ведомости. 1915. № 47. 27 февраля. С.2-3), появившейся во время его пребывания во Франции, Короленко, который занимал определенно оборонческую позицию, действительно молчал во время Первой мировой войны) - и Горький молчал: не то, чтобы они совсем не принимали войны, но и не то, чтобы принимали, хотя всем, всем видно, что они против чего-то плохого во имя чего-то весьма благородного. Потом, в дни революции, Короленко слабо о чем-то разок простонал и опять смолк (На самом деле две статьи Короленко «Родина в опасности» (Русские Ведомости. 1917. №58. 14 марта) и «Война, Отечество и человечество» (Русские Ведомости. 1917. №186, 188, 191, 194, 196 от 15, 18, 22, 25, 27 августа; вышли также отдельными изданиями в 1917), написанные в поддержку «войны до победного конца», привлекли большое внимание, в частности, со стороны Ленина, написавшего Горькому по поводу второй статьи: «А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистической войны, прикрытая слащавыми фразами!»), а М. Горький упорно и настойчиво писал о культуре, все о культуре, каждый день о культуре, и только нечаянно по дороге впадал в хамство. А тем временем его «Новая Жизнь» усердно приспособлялась к всемогущему пролетариату, травила союзников, целовала Троцкого и Ленина, неосторожно маралась в крови юнкеров и, наконец, «почтительно и скорбно склоняла голову» перед гробом безвременно погибшего негодяя В[о]лодарского.
Украина отделилась, Украина отдалась немцу, Украина переживала колебания, сомнения, выла от большевиков и гайдамаков - что писал в это время Короленко? За отделение он или против? Мы понимаем, что против отделения, мы догадываемся, что и немцы его не радуют, мы чувствуем, что он «страдает», - но где его слова? Он и тут молчал и только в «письмах к друзьям» намекал на свое неудовольствие и неудобства жизни.
И оттого все гибнут, кто на правой, кто на левой стороне, и лишь Короленко вечно живет и чествуется, он - «совесть и честь русского народа», он, величайший лжец и истинный гений приспособляемости. И любопытно, что именно его, хитрого и молчаливо-намекающего, русская «честная» интеллигенция избрала своим угодником и пророком. Действительно, надо иметь хоть одного честного человека, и пусть будет им Короленко - чудесный русско-богатенский чурбан, имеющий такт молчать и никого не задевать.
Главное достоинство и свойство Короленки то, что честность его имеет, так сказать, оборонческий характер. Он никогда не нападает, его честность не меч, который обоюдоостр и опасен, - его честность щит и раковая броня. Если он вступает в борьбу, то лишь против зла общепризнанного, там, где его воинственная ярость никак и никого задеть не может. Кредо его пылкой ненависти не пошло дальше станового пристава, ибо исправник - уже спорное явление. Конечно, он и исправника не одобряет, он даже и до царя добирался - но в частной беседе, но в частной беседе.
Он никогда не ошибался (действительно, становой - зло), ему не в чем раскаиваться, у него нет грехов, он беспорочен. Рядом с ним Горький с его глупостью и жадным славолюбием действительно щенок и мальчишка - Короленко никогда так не прорвется и уж ни в какую лужу не сядет. Не знаю, каков он был в младости, когда пылкость и неосторожность довели его даже до ссылки, но с вступлением в зрелые года Короленко поставил себе и осуществил единую задачу: отсутствовать при всяком шуме и скандале, хотя бы этим скандалом была сама Голгофа. И, наверное, можно сказать, что живи он в ту пору, он просидел бы этот день дома - «по болезни моего друга, Анненского» - и злая история, заклеймившая даже неосторожного Пилата, ни с какой бы стороны не могла бы подкопаться к честному Короленке. Меня там не было - вот его непрерывно возобновляемый подвиг и право на вход в царство небесное.
Гнусно и ничтожно, и противно жить. Теперь «пломбированные» среди памятников, коими они намерены украсить стогны, наметили и памятник Плеханову; и тот же Горький прилично рыдал на его похоронах (заглазно и письменно). Что же, мертвый противиться не может: живой Плеханов заявлял, что ни одному пломбированному руки не подаст, но что он может сделать мертвый? И поставят памятник, и высерутся возле - ничего не поделаешь.
Да и живой - что он может сделать с этой упругостью лжи и еще хуже - с этим роковым непониманием правды и ее существа? Ведь Короленку приветствует не один Горький, ведь с Горьким доселе все общаются, ведь из его рук согласна кормиться «голодающая интеллигенция», трижды им преданная, - ведь Короленку чествуют все!
Николай Виноградов (1885 - 1980), архитектор, 33 года, руководитель комиссии по охране памятников искусства и старины Моссовета, ответственный за выполнение в Москве плана монументальной пропаганды, Москва:
3 августа.
Днем после долгих звонков добрался до Ленина. Он просил прийти к нему. Разговор наш был около памятников. Он остался довольным работой по снятию Александра II. Он стоит на скорейшем его удалении. Потом перешел разговор на куранты Спасской башни. Он согласен заплатить музыканту 7 000 рублей. Просил написать смету. Наконец, он стал спрашивать у меня, что сделано нового. На что я заявил, что новое ко мне никакого отношения не имеет, а потому я ничего не могу сказать, кроме своих соображений. На это он возразил, потребовав протокол. Он указал, что я назначен следить за проведением постановления о памятниках во всем его объеме. По этому случаю была сделана копия с постановления и мандат...
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
В обществе разговоры, что Москва подвергнется бомбардировке со стороны наступающих! Вот будет ужас! В Музее ничего особенного не происходило.
Юрий Готье, историк, академик, 45 лет, директор Румянцевского музея, на даче в Твеской губернии:
3 августа.
Телеграммы нет; чувство тупого беспокойства, хотя рассудок говорит, что если никто не беспокоит, значит, дело как-нибудь устроится. Ездил на почту; ничего, даже ни одного письма. Кое у кого нашел № «Нашего века», из которых узнал, что японцы двигаются от Владивостока, англичане - в Ташкент, и Алексеевцы заняли Ставрополь и Армавир, чехословаки - Екатеринбург, союзники - Архангельск. Кольцо образовывается, но горе всем тем, кто останется внутри его. Мне думается, что Москва должна превратиться в настоящую геенну огненную. А это дурачье призывает офицеров на действительную службу для занятия командных должностей.
Татьяна Сухотина-Толстая, дочь Льва Толстого, 53 года:
Ясная Поляна. Я плакала от радости, читая письма папа. Может быть, моя жизнь никому не нужна, но я получаю минуты огромного наслаждения. Дай Бог, чтобы Танин ум имел достаточно досуга для развития, чтобы понять своего деда. Как он пишет в письмах к Страхову и Фету об искусстве, о литературе, Пушкине! Как часто я грущу о том, что я не жила с ним такая, какая я теперь. Я могла бы дать ему больше сочувствия, понимания и разумной любви, чем тогда, когда я была поглощена мужем, ребенком и главное - собой.