В день рождения Евгения Евтушенко (1932 - 2017)
моя подборка его стихов
***
Не разглядывать в лупу
эту мелочь и ту,
как по летнему лугу,
я по жизни иду.
Настежь -
ворот рубашки,
и в тревожных руках
все недели -
ромашки
о семи лепестках.
Ветер сушит мне губы.
Я к ромашкам жесток.
Замирающе:
"Любит!"-
говорит лепесток.
Люди, слышите, люди,
я счастливый какой!
Но спокойно:
"Не любит",
возражает другой.
1953
МОЙ ПЁС
В стекло уткнув свой черный нос,
все ждет и ждет кого-то пес.
Я руку в шерсть его кладу,
и тоже я кого-то жду.
Ты помнишь, пес, пора была,
когда здесь женщина жила.
Но кто же мне была она?
Не то сестра, не то жена.
А иногда, казалось, дочь,
которой должен я помочь.
Она далеко... Ты притих.
Не будет женщин здесь других.
Мой славный пес, ты всем хорош,
и только жаль, что ты не пьешь!
1958
ДОЛГИЕ КРИКИ
Ю. Казакову
Дремлет избушка на том берегу.
Лошадь белеет на тёмном лугу.
Криком кричу и стреляю, стреляю,
а разбудить никого не могу.
Хоть бы им выстрелы ветер донёс,
хоть бы услышал какой-нибудь пёс!
Спят как убитые… «Долгие крики» -
так называется перевоз.
Голос мой в залах гремел, как набат,
площади тряс его мощный раскат,
а дотянуться до этой избушки
и пробудить её - он слабоват.
И для крестьян, что, устало дыша,
спят, словно пашут, спят не спеша,
так же неслышен мой голос, как будто
шелесты сосен и шум камыша.
Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?
Ты растерялся, промок и продрог.
Кончились пули. Сорван твой голос.
Дождь заливает твой костерок.
Но не тужи, что обидно до слёз.
Можно о стольком подумать всерьёз.
Времени много… «Долгие крики» -
так называется перевоз.
1963
РУССКОЕ ЧУДО
Есть в Москве волшебный гастроном.
Пол - ну хоть катайся на коньках.
Звёзд не сосчитает астроном
на французских лучших коньяках.
Просто - без нажатия пружин
там, как раб, выскакивает джинн.
Там и водка - не из чурбаков.
Вся в медалях - словно Михалков.
Ходит шеф с трясущейся губой:
"С тоником сегодня перебой.
Кока-колы, извините, нет.
Запретил цензурный комитет.
Ну а в остальном, а в остальном..." -
Он рукой обводит гастроном,
принимая вдохновенный вид,
словно он по коммунизму гид.
В коммунизме - мощный закусон!
Как музейный запах - запах сёмг,
и музейно выглядит рыбец,
как недорасстрелянный купец.
У дверей в халате белом страж.
У него уже приличный стаж.
Но, к несчастью, при любом вожде
стражу тоже нужно по нужде.
Ну а тетя Глаша мимо шла.
Видит - магазин, да и зашла.
Что за чудо - помутился свет:
есть сосиски, очереди нет.
"Вырезка" - на мясе ярлычок.
Как бы не попасться на крючок.
Ведь она считала с давних лет -
вырезка есть только из газет.
Тетю Глашу пошатнуло вдруг,
и авоська выпала из рук.
Перед нею рядом, в трёх шагах,
вобла, как невеста в кружевах.
Тетя Глаша - деньги из платка:
"Вот уж я умаслю старика...",
но явился страж и, полный сил:
"Есть сертификаты?" - вопросил.
Та не поняла: "Чего, сынок?"
А сынок ей показал порог.
Он-то знал, в охранном деле хват,
пропуск в коммунизм - сертификат.
И без самой малой укоризны
выстуженной снежною Москвой
тетя Глаша шла из коммунизма
сгорбленно, с авоською пустой.
И светила ей виденьем дальним
вобла сквозь хлеставшую пургу,
как царевна, спящая в хрустальном,
высоко подвешенном гробу...
1968
***
Был я столько раз так больно ранен,
добираясь до дому ползком,
но не только злобой протаранен -
можно ранить даже лепестком.
Ранил я и сам - совсем невольно
нежностью небрежной на ходу,
а кому-то после было больно,
словно босиком ходить по льду.
Почему иду я по руинам
самых моих близких, дорогих,
я, так больно и легко ранимый
и так просто ранящий других?
1973
***
Проклятье - я профессионал.
Могу создать блистательную штучку
из слёз всех тех, кого я доконал,
страданья заправляя в авторучку.
В профессии поэта есть позор
весьма доходной исповеди в рифму,
когда на общий радостный обзор
он отдает чужие боли рынку.
Кровь ближних пьёт поэт, чтобы воспрясть,
без умысла какого-либо злого,
и ненавижу я себя за власть
чужою болью вскормленного слова.
А ты, паскуда слава, возросла
на чьих костях, на чьих слезах горючих?
Будь проклято вампирство ремесла,
основанного подло на созвучьях.
Профессии такой прощенья нет.
Чужая кровь лишь выглядит лилово...
Но тут и начинается поэт,
когда приходит отвращенье к слову.
1978
АФГАНСКИЙ МУРАВЕЙ
Русский парень лежит на афганской земле.
Муравей-мусульманин ползёт по скуле.
Очень трудно ползти… Мёртвый слишком небрит,
и тихонько ему муравей говорит:
«Ты не знаешь, где точно скончался от ран.
Знаешь только одно - где-то рядом Иран.
Почему ты явился с оружием к нам,
здесь впервые услышавший слово «ислам»?
Что ты дашь нашей родине - нищей, босой,
если в собственной - очередь за колбасой?
Разве мало убитых вам, - чтобы опять
к двадцати миллионам ещё прибавлять?»
Русский парень лежит на афганской земле.
Муравей-мусульманин ползёт по скуле,
и о том, как его бы поднять, воскресить,
муравьёв православных он хочет спросить,
но на северной родине сирот и вдов
маловато осталось таких муравьёв.
1983
ТАК ДАЛЬШЕ ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ
Когда страна пошла почти с откоса,
зубами мы вцепились ей в колеса
и поняли,
ее затормозя:
«Так дальше жить нельзя!»
Как он прорвался к власти
сквозь ячейки
всех кадровых сетей,
их кадр -
не чей-то!
Его вело,
всю совесть изгрызя:
«Так дальше жить нельзя!»
Есть пик позора в нравственной продаже.
Нельзя в борделе вешать образа.
Жизнь
только так и продолжалась дальше -
с великого:
«Так дальше жить нельзя!»
1988
ПОПЫТКА ПЕРЕПИСЫВАНИЯ
То, что кровью написано,
не стоит потом переписывать набело.
Никому еще это не помогло.
Я - последний поэт коммунизма,
которого не было
и, наверное,
быть не могло.
1993
P.S. А все-таки иногда переписывать надо, не «становясь на горло собственной песне», а высвобождая собственный голос. Так я, например, счастлив, что успел поправить «Братскую ГЭС», «Казанский университет» и некоторые другие стихи.
РЕБЕНОК ЛЮБВИ
Я ребенок любви.
Меня вышептали,
меня выцеловали,
у друг друга из кожи
ногтями горячечно
выцарапали.
Меня выбормотали,
меня выдышали.
У влюбленных в постели
фантазия выше Дали.
Меня страстью построили,
нежностью вылепили,
ибо не отлюбили друг друга,
не вылюбили.
…Я был вспышкой двух душ,
ставших телом одним
на мгновение.
Всем, не знавшим любви,
я хочу подарить ну хоть маленькое полюбвение!
Я - ребенок любви,
и за это мне завистью
многие платят.
А, любви, даже если она и одна,
на Россию,
и все человечество хватит.
8 августа 1998
ОТ СТАНЦИИ ЗИМА и ДО НЬЮ-ЙОРКА
Любил я в детстве на горах-ледянках
кататься на заду, в тазах, на санках
и угодил однажды прямо в прорубь
и все смеялись: "Как Вода? Попробуй!"
От станции Зима и до Нью-Йорка
легла теперь та ледяная горка,
та, по которой я теперь катаюсь,
снежками так точнёхонько кидаюсь.
И проруби и там, и там так жгучи,
и так хитрючи ледяные кручи,
но главное, что жить люблю летуче,
чтоб сам был вроде мчащейся метели,
чтобы снежинки от меня летели,
но чтобы стали тёплыми снежинки
и грели всех, как будто бы божинки...
Декабрь 2013
***
Не разглядывать в лупу
эту мелочь и ту,
как по летнему лугу,
я по жизни иду.
Настежь -
ворот рубашки,
и в тревожных руках
все недели -
ромашки
о семи лепестках.
Ветер сушит мне губы.
Я к ромашкам жесток.
Замирающе:
"Любит!"-
говорит лепесток.
Люди, слышите, люди,
я счастливый какой!
Но спокойно:
"Не любит",
возражает другой.
1953
МОЙ ПЁС
В стекло уткнув свой черный нос,
все ждет и ждет кого-то пес.
Я руку в шерсть его кладу,
и тоже я кого-то жду.
Ты помнишь, пес, пора была,
когда здесь женщина жила.
Но кто же мне была она?
Не то сестра, не то жена.
А иногда, казалось, дочь,
которой должен я помочь.
Она далеко... Ты притих.
Не будет женщин здесь других.
Мой славный пес, ты всем хорош,
и только жаль, что ты не пьешь!
1958
ДОЛГИЕ КРИКИ
Ю. Казакову
Дремлет избушка на том берегу.
Лошадь белеет на тёмном лугу.
Криком кричу и стреляю, стреляю,
а разбудить никого не могу.
Хоть бы им выстрелы ветер донёс,
хоть бы услышал какой-нибудь пёс!
Спят как убитые… «Долгие крики» -
так называется перевоз.
Голос мой в залах гремел, как набат,
площади тряс его мощный раскат,
а дотянуться до этой избушки
и пробудить её - он слабоват.
И для крестьян, что, устало дыша,
спят, словно пашут, спят не спеша,
так же неслышен мой голос, как будто
шелесты сосен и шум камыша.
Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?
Ты растерялся, промок и продрог.
Кончились пули. Сорван твой голос.
Дождь заливает твой костерок.
Но не тужи, что обидно до слёз.
Можно о стольком подумать всерьёз.
Времени много… «Долгие крики» -
так называется перевоз.
1963
РУССКОЕ ЧУДО
Есть в Москве волшебный гастроном.
Пол - ну хоть катайся на коньках.
Звёзд не сосчитает астроном
на французских лучших коньяках.
Просто - без нажатия пружин
там, как раб, выскакивает джинн.
Там и водка - не из чурбаков.
Вся в медалях - словно Михалков.
Ходит шеф с трясущейся губой:
"С тоником сегодня перебой.
Кока-колы, извините, нет.
Запретил цензурный комитет.
Ну а в остальном, а в остальном..." -
Он рукой обводит гастроном,
принимая вдохновенный вид,
словно он по коммунизму гид.
В коммунизме - мощный закусон!
Как музейный запах - запах сёмг,
и музейно выглядит рыбец,
как недорасстрелянный купец.
У дверей в халате белом страж.
У него уже приличный стаж.
Но, к несчастью, при любом вожде
стражу тоже нужно по нужде.
Ну а тетя Глаша мимо шла.
Видит - магазин, да и зашла.
Что за чудо - помутился свет:
есть сосиски, очереди нет.
"Вырезка" - на мясе ярлычок.
Как бы не попасться на крючок.
Ведь она считала с давних лет -
вырезка есть только из газет.
Тетю Глашу пошатнуло вдруг,
и авоська выпала из рук.
Перед нею рядом, в трёх шагах,
вобла, как невеста в кружевах.
Тетя Глаша - деньги из платка:
"Вот уж я умаслю старика...",
но явился страж и, полный сил:
"Есть сертификаты?" - вопросил.
Та не поняла: "Чего, сынок?"
А сынок ей показал порог.
Он-то знал, в охранном деле хват,
пропуск в коммунизм - сертификат.
И без самой малой укоризны
выстуженной снежною Москвой
тетя Глаша шла из коммунизма
сгорбленно, с авоською пустой.
И светила ей виденьем дальним
вобла сквозь хлеставшую пургу,
как царевна, спящая в хрустальном,
высоко подвешенном гробу...
1968
***
Был я столько раз так больно ранен,
добираясь до дому ползком,
но не только злобой протаранен -
можно ранить даже лепестком.
Ранил я и сам - совсем невольно
нежностью небрежной на ходу,
а кому-то после было больно,
словно босиком ходить по льду.
Почему иду я по руинам
самых моих близких, дорогих,
я, так больно и легко ранимый
и так просто ранящий других?
1973
***
Проклятье - я профессионал.
Могу создать блистательную штучку
из слёз всех тех, кого я доконал,
страданья заправляя в авторучку.
В профессии поэта есть позор
весьма доходной исповеди в рифму,
когда на общий радостный обзор
он отдает чужие боли рынку.
Кровь ближних пьёт поэт, чтобы воспрясть,
без умысла какого-либо злого,
и ненавижу я себя за власть
чужою болью вскормленного слова.
А ты, паскуда слава, возросла
на чьих костях, на чьих слезах горючих?
Будь проклято вампирство ремесла,
основанного подло на созвучьях.
Профессии такой прощенья нет.
Чужая кровь лишь выглядит лилово...
Но тут и начинается поэт,
когда приходит отвращенье к слову.
1978
АФГАНСКИЙ МУРАВЕЙ
Русский парень лежит на афганской земле.
Муравей-мусульманин ползёт по скуле.
Очень трудно ползти… Мёртвый слишком небрит,
и тихонько ему муравей говорит:
«Ты не знаешь, где точно скончался от ран.
Знаешь только одно - где-то рядом Иран.
Почему ты явился с оружием к нам,
здесь впервые услышавший слово «ислам»?
Что ты дашь нашей родине - нищей, босой,
если в собственной - очередь за колбасой?
Разве мало убитых вам, - чтобы опять
к двадцати миллионам ещё прибавлять?»
Русский парень лежит на афганской земле.
Муравей-мусульманин ползёт по скуле,
и о том, как его бы поднять, воскресить,
муравьёв православных он хочет спросить,
но на северной родине сирот и вдов
маловато осталось таких муравьёв.
1983
ТАК ДАЛЬШЕ ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ
Когда страна пошла почти с откоса,
зубами мы вцепились ей в колеса
и поняли,
ее затормозя:
«Так дальше жить нельзя!»
Как он прорвался к власти
сквозь ячейки
всех кадровых сетей,
их кадр -
не чей-то!
Его вело,
всю совесть изгрызя:
«Так дальше жить нельзя!»
Есть пик позора в нравственной продаже.
Нельзя в борделе вешать образа.
Жизнь
только так и продолжалась дальше -
с великого:
«Так дальше жить нельзя!»
1988
ПОПЫТКА ПЕРЕПИСЫВАНИЯ
То, что кровью написано,
не стоит потом переписывать набело.
Никому еще это не помогло.
Я - последний поэт коммунизма,
которого не было
и, наверное,
быть не могло.
1993
P.S. А все-таки иногда переписывать надо, не «становясь на горло собственной песне», а высвобождая собственный голос. Так я, например, счастлив, что успел поправить «Братскую ГЭС», «Казанский университет» и некоторые другие стихи.
РЕБЕНОК ЛЮБВИ
Я ребенок любви.
Меня вышептали,
меня выцеловали,
у друг друга из кожи
ногтями горячечно
выцарапали.
Меня выбормотали,
меня выдышали.
У влюбленных в постели
фантазия выше Дали.
Меня страстью построили,
нежностью вылепили,
ибо не отлюбили друг друга,
не вылюбили.
…Я был вспышкой двух душ,
ставших телом одним
на мгновение.
Всем, не знавшим любви,
я хочу подарить ну хоть маленькое полюбвение!
Я - ребенок любви,
и за это мне завистью
многие платят.
А, любви, даже если она и одна,
на Россию,
и все человечество хватит.
8 августа 1998
ОТ СТАНЦИИ ЗИМА и ДО НЬЮ-ЙОРКА
Любил я в детстве на горах-ледянках
кататься на заду, в тазах, на санках
и угодил однажды прямо в прорубь
и все смеялись: "Как Вода? Попробуй!"
От станции Зима и до Нью-Йорка
легла теперь та ледяная горка,
та, по которой я теперь катаюсь,
снежками так точнёхонько кидаюсь.
И проруби и там, и там так жгучи,
и так хитрючи ледяные кручи,
но главное, что жить люблю летуче,
чтоб сам был вроде мчащейся метели,
чтобы снежинки от меня летели,
но чтобы стали тёплыми снежинки
и грели всех, как будто бы божинки...
Декабрь 2013