18 июля 1913 года. Из записок двух путешествующих русских
молодых людей, которые скоро станут знаменитыми. Они были ровесниками: Сергей Прокофьев и Сергей Вавилов.
Сергей Прокофьев, композитор, 22 года, Германия, Россия:
В восемь часов, за полчаса до отхода поезда, мы были уже на платформе, оглушаемые ежеминутно влетающими поездами, изрыгающими или поглощающими толпу пассажиров и с грохотом несущимися дальше. Человек из гостиницы занял нам хорошие места. Поезд шёл в Вержболово или, как немцы называют, Вирбаллен, а потому русский язык преобладал над немецким. Чувствовалось, что мы почти в России. Это расстояние поезд поглотил в десять часов и в седьмом часу вечера мы были в Эйдкунене, где публика меняла марки на рубли, а торговцы предлагали всякие книги с яркими этикетками: «В России запрещено». Затем мы медленно переехали границу и остановились у Вержболова, причём на другой стороне виднелся довольно-таки грязный и несуразный русский поезд. Про русскую таможню рассказывают столько страстей, что мы были в некотором трепете, хотя абсолютно ничего непозволительного не имели. У нас отобрали паспорта, а вещи свалили на таможенный прилавок. Минут двадцать прошло в молчании, затем появились чиновники с паспортами в руках и, обходя огромный, расположенный «покоем», прилавок, сплошь заваленный вещами и окружённый их обладателями, начали выкрикивать фамилии. Названный пассажир отзывался и его осматривали. Нам не везло, и мы ждали без конца, пока не выкрикнул чиновник:
- Прокофьев!
- Здесь! Здесь! - радостно закричали мы с противоположного конца прилавка. Чемоданы, отпертые и раскрытые, стояли перед нами. Чиновник и молодая помощница, одетая горничной, «ищейка», подошли к нам. Ищейка сунула свои проворные руки в чемоданы, быстро порылась - и осмотр был кончен. На вещи налепили пропускные зелёные этикетки, нам вернули паспорта и мы, выстояв хвост и получив плацкарты, вступили в русский вагон. Критически-ревниво осматриваясь по сторонам, очень ли Россия хуже заграницы (пожалуй, хуже, но не очень), мы тронулись в путь. Наступила тьма и хотелось спать.
Сергей Вавилов, физик, 22 года, Италия:
Флоренция. Зашел в SS. Annunziata, еще раз посмотреть фреску Baldovinetti: часть с пейзажем превосходна, очень красивы и «декоративны» все фигуры.
Фреска Перу[д]жино. Дал же Бог счастье этому Perugino, фреска такая свежая, такая новая. Это лучше всех его масляных картин. Почему-то сейчас вспоминается Piero, но ведь он и Perugino в совершенно разных измерениях. Perugino жил в ту хорошую эпоху, когда происходил перелом от Джотто к Гвидо Рени. От Джотто у него декоративность, четкость рисунка, ритм (это главное, что есть у Perugino, ритм этот всегда сахарен, но он всегда силен), а от Guido академическая безупречность. У него совсем нет смелости Пьеро, ни в колорите, ни в пейзаже, но и колорит и пейзаж его благородны. Perugino, конечно, не гений, но он большой мастер (как прекрасно, что и [в] этом помещении кроме Perugino ничего нет). А главное, Perugino - музыкант, его бы я назвал Верди живописи. Рафаэль - это Россини, Буонаротти - Бетховен, Piero - Бах.
Uffizzi. Boltraffio Busto di un giovinetto (Уффици. Больтраффио «Бюст подростка»); 5+; но вот это уже загадка, это уж совсем от Леонардо; куда этот юноша смотрит, что он видит, почему он грустен и этот таинственный свет зеленовато-желтый, заметно леонардовский. Это загадка, но без разгадки, можно стоять и думать, как перед Джокондой.
От Durer'a и прочих немцев галопом бегу; прекрасны, но что же делать, я в Италии.
У Piero di Cosimo в общем характере картин что-то джорджоновское, но это совсем не Джорджоне.
Вся ротонда величественно скучна. Даже великолепнейшая Мадонна Рафаэля (прекраснейшая музыка), картины Луини и еще кое-что гаснут в этом скучном великолепии. Это что[-то] вроде Sant. Croce и Ognissanti.
А! старый знакомый, Genga Girolamo (da Urbino, 1476), чудные фрески которого в сьенской галерее. Тут у него (масло) Св. Себастиан, мучители очень хороши, похожи на Джорджо[новских] кавалеров из «Моисея».
Ritratto di Giovane Gentildonna едва ли Piero, XVIII веком пахнет. Фреска Lippi (Ritr[atto] di Vecchio [Портрет старика]) 5+ и у Pollaiolo (Ercole) [Поллайоло (Геркулес) ]пейзаж, как у Piero, горизонты необозримые (надо купить фотограф[ию]). Ercole soffoca Anteo е abbatte l’ldra ) (Геркулес душит Антея и убивает Гидру).
У Беато тоже много общего в колорите с Piero, он между ним и Джотто.
Ну, а вот и около самого Piero и... восхищен. Его фрески дают понять и эти картины. Сейчас смотрю триумфы. Воздуха в них бездна, чуть-чуть не светит солнце. Вот, ей Богу, художник! У него в одной картине сразу: реализм, стилизм, декоративность и монументальность. А триум[ф]ы прямо воздушные, вот только надписи стерты. Портреты прелестны, еще лучше триумфов. Это венец живописи. Стою и млею (ах, автохромы, где вы!). Лица уроды - но в общем красота самая высокая. Издали, где сглаживается несколько грубый мазок, красота неба, воды, полей и прозрачных силуэтов на их фоне прямо околдовывает.
Здешний большой Baldovinetti просто дрянь, мало привлекательно и воскресение (школа P[iero] d[ella] F[rancesca]).
Очень хорош Св. Никола Gentile da Fabriano.
Благовещение S. di Mardino.
Баталия Uc[c]ello - баталия Пьеро, только в тонах византийско-русской иконы.
Смотрю я на всех них, т.е. Piero, Giorgione, Рафаэля, Уч[ч]елло и вместе с удовольствием] мне несколько противно, не мое дело (сапожник, знай свои колодки), но вот перед Леонардо голоса этого не слышу. Да, это и меня касается. Леонардо и бросил эту картину, потому что это не искусство, а наука. Загадок здесь много, начну с левой нижней группы: В углу стоит некто, «дум великих полн», и глядит не вдаль, а скорее на своих преклоняющихся собратьев, руки сложены по-наполеоновски. Рядом с ним видны 2 головы, одна выше, ядовито-подозрительно поглядывающая на философа, другая, старческая бритая, смотрит на того же философа только с удивлением. Над всеми тремя видна конная фигура, с энергичным] лицом, кого-то зовущая вне картины и указывающая на Мадонну. Под философом коленопреклоненная восторженная группа (один старик совсем пал ниц), а другие молодые смотрят с восторгом на Св[ятое] Семейство; сейчас заметил, что человек, смотрящий подозр[ительно] на философа, поднял кверху леву[ю] руку с характерным] леон[ардовским] жестом. В центре за Богоматерью прежде всего почтительно согбенная старческая фигура, что-то подносящая; за ним частью конная группа восторженно удивленной молодежи. Правую группу от ц[ентра] отделяет дерево, около которого стоит фигура опять с поднятым перстом. Правая группа совсем непонятна, частью восторженнострадальческие лица, частью просто страдальческие, а на правом фланге в pendant к философу какая-то молодая гневная фигура; лицо повернуто от Богоматери и на нем недовольное выражение. Центральная группа проста и прелестна необъяснимой леонардовской прелестью. Что происходит наверху, один Господь знает [-] «сгрудились вместе кони, люди». Итак, что же это за картина, где каждая фигура - символ, каждое движение - вопрос. Тут уж, слава Богу, не искусство, а Леонардо. Картина Domenico Veneziano (учителя Piero) сахарна и малоэффектна. Вообще, кроме Piero и Uc[c]ello, все здешние его учителя и ученики плоховаты.
A propos: нижн[яя] коленопр[еклоненная] фигура налево у Леонардо похожа на ангела в Крещении Verrochio.
Вот и сейчас сижу перед Дж[орджоновым] Моисеем и не знаю, что лучше[:] рубин-Giorgione или опал-Ріего. A Giorgione колдует, и я не решаю ни в пользу того, ни другого. Хорошо бы было повесить их рядом. Они обе первые, правое и левое. А посреди? Пока никого.
В галерее портретов художников нашел портрет... Borgogne, того самого, баталиями которого я любовался во время лекции Тимирязева. Портрет отличен (5+), а главное, на фоне его же баталий. Лучше не придумаешь, он мог сжечь все свои картины и оставить только портрет, вполне бы достаточно было.
И у Дольче - лучшее, его собственный портрет.
Мимо Рубенсов и van den Hals'ов «я лечу, лечу» стрелой. Портрет Галилея замечателен как портрет, а кроме того, Боже мой, с каким благоговением гляжу я на него. А у него в лице есть что-то общее с Н.Е. Жуковским. Добродушен, но и ученый; не место этому портрету только здесь, его бы надо в физическую лабораторию. Портрет Бронзино 5+, они, право, какие-то бронзовые, словно монументы. Оказывается, портрет Чемоданова-Susterman'a. Это хорошо: мужчина изображен благообразный.
Ну, это, кажется, последнее. Теперь начались дела семейные; довольно неразумно истратил около 30 лир на книги. У антиквария купил две книжки о Галилее и еще кой-какого математического хлама. Затем приобрел паскудное издание Данте и 2 томика стихов Аннунцио, вот и все. Вообще с книгами мне пора остепениться. Я в них не новичок, понимаю всякую ценность книги, т.е. «мою» и антикварную. Я и покупаю-то книги именно по этим двум ценностям, для себя и иной раз как «редкость». Но несмотря на это мое понимание, приобретаю немало дряни, мусора и кирпичей. Книга - самая высокая «вещь» в мире, потому что это почти человек, даже иногда выше человека (как Гаусс и Пушкин). Но книжка хороша 1) прочитанная, 2) хорошая; в моей библиотеке многие книги этим условиям не удовлетворяют.
В Уффициях я побыл 2 ½ часа, притом начал с конца и, конечно, только поэтому мог многое новое увидеть, 3/4 только взором окидывал. И тем не менее утомился, появилось что-то вроде картинно-зубной боли, все равно что объелся конфет. А ведь совершенно не смотрел ни немцев, ни статуй. В конце даже Пьеро с Джорджоне стали невыносимо «эстетичны» и специально художественны. Только о Леонардо вспоминаю без всякого привкуса.
Гром гремит, тучи, гроза, кажется, будет. Хорошо бы с завтрашнего дня зарядил дождик, как в начале путешествия. Это так способствует «рабочему настроению», за чем у меня теперь и дело стало.
Addio, сага е bella Firenze; chi lo sa, forse l'ultima volta sono io qui; la vita mia si trova nel pericoloso momento (Прощай, дорогая и прекрасная Флоренция; кто знает, быть может, я здесь последний раз; жизнь моя здесь становится небезопасной); я не нашел здесь полного забвения, никогда еще не оставлял я за собой столько нерешенного, неопределенного и печального, и Флоренция забвения не дала, были только моменты, Фьезоле, Ареццо, но она многое утешение и она была красива, как небо. Прекрасна Италия - это корона земли и приходящему с открытой душой она дает полное наслаждение, счастье.
Прими привет, привет прощальный
Улыбку и слезу души
О город красоты печальной
Я для тоски отчизны дальней
Уеду из твоей тиши.
Печально, грустно покидать Флоренцию, только при прощании понимаешь ее всю и любишь.
Сергей Прокофьев, композитор, 22 года, Германия, Россия:
В восемь часов, за полчаса до отхода поезда, мы были уже на платформе, оглушаемые ежеминутно влетающими поездами, изрыгающими или поглощающими толпу пассажиров и с грохотом несущимися дальше. Человек из гостиницы занял нам хорошие места. Поезд шёл в Вержболово или, как немцы называют, Вирбаллен, а потому русский язык преобладал над немецким. Чувствовалось, что мы почти в России. Это расстояние поезд поглотил в десять часов и в седьмом часу вечера мы были в Эйдкунене, где публика меняла марки на рубли, а торговцы предлагали всякие книги с яркими этикетками: «В России запрещено». Затем мы медленно переехали границу и остановились у Вержболова, причём на другой стороне виднелся довольно-таки грязный и несуразный русский поезд. Про русскую таможню рассказывают столько страстей, что мы были в некотором трепете, хотя абсолютно ничего непозволительного не имели. У нас отобрали паспорта, а вещи свалили на таможенный прилавок. Минут двадцать прошло в молчании, затем появились чиновники с паспортами в руках и, обходя огромный, расположенный «покоем», прилавок, сплошь заваленный вещами и окружённый их обладателями, начали выкрикивать фамилии. Названный пассажир отзывался и его осматривали. Нам не везло, и мы ждали без конца, пока не выкрикнул чиновник:
- Прокофьев!
- Здесь! Здесь! - радостно закричали мы с противоположного конца прилавка. Чемоданы, отпертые и раскрытые, стояли перед нами. Чиновник и молодая помощница, одетая горничной, «ищейка», подошли к нам. Ищейка сунула свои проворные руки в чемоданы, быстро порылась - и осмотр был кончен. На вещи налепили пропускные зелёные этикетки, нам вернули паспорта и мы, выстояв хвост и получив плацкарты, вступили в русский вагон. Критически-ревниво осматриваясь по сторонам, очень ли Россия хуже заграницы (пожалуй, хуже, но не очень), мы тронулись в путь. Наступила тьма и хотелось спать.
Сергей Вавилов, физик, 22 года, Италия:
Флоренция. Зашел в SS. Annunziata, еще раз посмотреть фреску Baldovinetti: часть с пейзажем превосходна, очень красивы и «декоративны» все фигуры.
Фреска Перу[д]жино. Дал же Бог счастье этому Perugino, фреска такая свежая, такая новая. Это лучше всех его масляных картин. Почему-то сейчас вспоминается Piero, но ведь он и Perugino в совершенно разных измерениях. Perugino жил в ту хорошую эпоху, когда происходил перелом от Джотто к Гвидо Рени. От Джотто у него декоративность, четкость рисунка, ритм (это главное, что есть у Perugino, ритм этот всегда сахарен, но он всегда силен), а от Guido академическая безупречность. У него совсем нет смелости Пьеро, ни в колорите, ни в пейзаже, но и колорит и пейзаж его благородны. Perugino, конечно, не гений, но он большой мастер (как прекрасно, что и [в] этом помещении кроме Perugino ничего нет). А главное, Perugino - музыкант, его бы я назвал Верди живописи. Рафаэль - это Россини, Буонаротти - Бетховен, Piero - Бах.
Uffizzi. Boltraffio Busto di un giovinetto (Уффици. Больтраффио «Бюст подростка»); 5+; но вот это уже загадка, это уж совсем от Леонардо; куда этот юноша смотрит, что он видит, почему он грустен и этот таинственный свет зеленовато-желтый, заметно леонардовский. Это загадка, но без разгадки, можно стоять и думать, как перед Джокондой.
От Durer'a и прочих немцев галопом бегу; прекрасны, но что же делать, я в Италии.
У Piero di Cosimo в общем характере картин что-то джорджоновское, но это совсем не Джорджоне.
Вся ротонда величественно скучна. Даже великолепнейшая Мадонна Рафаэля (прекраснейшая музыка), картины Луини и еще кое-что гаснут в этом скучном великолепии. Это что[-то] вроде Sant. Croce и Ognissanti.
А! старый знакомый, Genga Girolamo (da Urbino, 1476), чудные фрески которого в сьенской галерее. Тут у него (масло) Св. Себастиан, мучители очень хороши, похожи на Джорджо[новских] кавалеров из «Моисея».
Ritratto di Giovane Gentildonna едва ли Piero, XVIII веком пахнет. Фреска Lippi (Ritr[atto] di Vecchio [Портрет старика]) 5+ и у Pollaiolo (Ercole) [Поллайоло (Геркулес) ]пейзаж, как у Piero, горизонты необозримые (надо купить фотограф[ию]). Ercole soffoca Anteo е abbatte l’ldra ) (Геркулес душит Антея и убивает Гидру).
У Беато тоже много общего в колорите с Piero, он между ним и Джотто.
Ну, а вот и около самого Piero и... восхищен. Его фрески дают понять и эти картины. Сейчас смотрю триумфы. Воздуха в них бездна, чуть-чуть не светит солнце. Вот, ей Богу, художник! У него в одной картине сразу: реализм, стилизм, декоративность и монументальность. А триум[ф]ы прямо воздушные, вот только надписи стерты. Портреты прелестны, еще лучше триумфов. Это венец живописи. Стою и млею (ах, автохромы, где вы!). Лица уроды - но в общем красота самая высокая. Издали, где сглаживается несколько грубый мазок, красота неба, воды, полей и прозрачных силуэтов на их фоне прямо околдовывает.
Здешний большой Baldovinetti просто дрянь, мало привлекательно и воскресение (школа P[iero] d[ella] F[rancesca]).
Очень хорош Св. Никола Gentile da Fabriano.
Благовещение S. di Mardino.
Баталия Uc[c]ello - баталия Пьеро, только в тонах византийско-русской иконы.
Смотрю я на всех них, т.е. Piero, Giorgione, Рафаэля, Уч[ч]елло и вместе с удовольствием] мне несколько противно, не мое дело (сапожник, знай свои колодки), но вот перед Леонардо голоса этого не слышу. Да, это и меня касается. Леонардо и бросил эту картину, потому что это не искусство, а наука. Загадок здесь много, начну с левой нижней группы: В углу стоит некто, «дум великих полн», и глядит не вдаль, а скорее на своих преклоняющихся собратьев, руки сложены по-наполеоновски. Рядом с ним видны 2 головы, одна выше, ядовито-подозрительно поглядывающая на философа, другая, старческая бритая, смотрит на того же философа только с удивлением. Над всеми тремя видна конная фигура, с энергичным] лицом, кого-то зовущая вне картины и указывающая на Мадонну. Под философом коленопреклоненная восторженная группа (один старик совсем пал ниц), а другие молодые смотрят с восторгом на Св[ятое] Семейство; сейчас заметил, что человек, смотрящий подозр[ительно] на философа, поднял кверху леву[ю] руку с характерным] леон[ардовским] жестом. В центре за Богоматерью прежде всего почтительно согбенная старческая фигура, что-то подносящая; за ним частью конная группа восторженно удивленной молодежи. Правую группу от ц[ентра] отделяет дерево, около которого стоит фигура опять с поднятым перстом. Правая группа совсем непонятна, частью восторженнострадальческие лица, частью просто страдальческие, а на правом фланге в pendant к философу какая-то молодая гневная фигура; лицо повернуто от Богоматери и на нем недовольное выражение. Центральная группа проста и прелестна необъяснимой леонардовской прелестью. Что происходит наверху, один Господь знает [-] «сгрудились вместе кони, люди». Итак, что же это за картина, где каждая фигура - символ, каждое движение - вопрос. Тут уж, слава Богу, не искусство, а Леонардо. Картина Domenico Veneziano (учителя Piero) сахарна и малоэффектна. Вообще, кроме Piero и Uc[c]ello, все здешние его учителя и ученики плоховаты.
A propos: нижн[яя] коленопр[еклоненная] фигура налево у Леонардо похожа на ангела в Крещении Verrochio.
Вот и сейчас сижу перед Дж[орджоновым] Моисеем и не знаю, что лучше[:] рубин-Giorgione или опал-Ріего. A Giorgione колдует, и я не решаю ни в пользу того, ни другого. Хорошо бы было повесить их рядом. Они обе первые, правое и левое. А посреди? Пока никого.
В галерее портретов художников нашел портрет... Borgogne, того самого, баталиями которого я любовался во время лекции Тимирязева. Портрет отличен (5+), а главное, на фоне его же баталий. Лучше не придумаешь, он мог сжечь все свои картины и оставить только портрет, вполне бы достаточно было.
И у Дольче - лучшее, его собственный портрет.
Мимо Рубенсов и van den Hals'ов «я лечу, лечу» стрелой. Портрет Галилея замечателен как портрет, а кроме того, Боже мой, с каким благоговением гляжу я на него. А у него в лице есть что-то общее с Н.Е. Жуковским. Добродушен, но и ученый; не место этому портрету только здесь, его бы надо в физическую лабораторию. Портрет Бронзино 5+, они, право, какие-то бронзовые, словно монументы. Оказывается, портрет Чемоданова-Susterman'a. Это хорошо: мужчина изображен благообразный.
Ну, это, кажется, последнее. Теперь начались дела семейные; довольно неразумно истратил около 30 лир на книги. У антиквария купил две книжки о Галилее и еще кой-какого математического хлама. Затем приобрел паскудное издание Данте и 2 томика стихов Аннунцио, вот и все. Вообще с книгами мне пора остепениться. Я в них не новичок, понимаю всякую ценность книги, т.е. «мою» и антикварную. Я и покупаю-то книги именно по этим двум ценностям, для себя и иной раз как «редкость». Но несмотря на это мое понимание, приобретаю немало дряни, мусора и кирпичей. Книга - самая высокая «вещь» в мире, потому что это почти человек, даже иногда выше человека (как Гаусс и Пушкин). Но книжка хороша 1) прочитанная, 2) хорошая; в моей библиотеке многие книги этим условиям не удовлетворяют.
В Уффициях я побыл 2 ½ часа, притом начал с конца и, конечно, только поэтому мог многое новое увидеть, 3/4 только взором окидывал. И тем не менее утомился, появилось что-то вроде картинно-зубной боли, все равно что объелся конфет. А ведь совершенно не смотрел ни немцев, ни статуй. В конце даже Пьеро с Джорджоне стали невыносимо «эстетичны» и специально художественны. Только о Леонардо вспоминаю без всякого привкуса.
Гром гремит, тучи, гроза, кажется, будет. Хорошо бы с завтрашнего дня зарядил дождик, как в начале путешествия. Это так способствует «рабочему настроению», за чем у меня теперь и дело стало.
Addio, сага е bella Firenze; chi lo sa, forse l'ultima volta sono io qui; la vita mia si trova nel pericoloso momento (Прощай, дорогая и прекрасная Флоренция; кто знает, быть может, я здесь последний раз; жизнь моя здесь становится небезопасной); я не нашел здесь полного забвения, никогда еще не оставлял я за собой столько нерешенного, неопределенного и печального, и Флоренция забвения не дала, были только моменты, Фьезоле, Ареццо, но она многое утешение и она была красива, как небо. Прекрасна Италия - это корона земли и приходящему с открытой душой она дает полное наслаждение, счастье.
Прими привет, привет прощальный
Улыбку и слезу души
О город красоты печальной
Я для тоски отчизны дальней
Уеду из твоей тиши.
Печально, грустно покидать Флоренцию, только при прощании понимаешь ее всю и любишь.