14 июля 1913 года. Из записок двух путешествующих русских
молодых людей, которые скоро станут знаменитыми. Они были ровесниками: Сергей Прокофьев и Сергей Вавилов.
Сергей Прокофьев, композитор, 22 года, Швейцария, Италия:
14 июля.
С четырёх часов утра в гостинице поднялся такой шум и топот, как будто по коридору проходил кавалерийский полк. На улице лил дождь, было серо и неприветливо, и мы с немцем, затворив ставень, проспали до шести. Когда я спустился в столовую, то увидел целое нашествие на гостиницу: пришла огромная экскурсия, лезшая на гору всю ночь. Для туриста нет погоды - мокрые, грязные, усталые, заполняли они всю столовую, коридор и даже полулежали на лестнице, однако весело галдели и притом так громко, что я первое время одурел. Хорошенькая горничная взяла меня en gré, с необыкновенной быстротой напоила шоколадом, я заглянул ещё раз на верхнюю площадку с её беспредельной далью, а в 6.44 уже спускался в фуникулёре вниз. Прошёл час, пока мы сползли вниз. Я сидел и думал о Максе, сравнивая его с Захаровым, не приходя к определённым выводам.
После фуникулёра пришлось сменить два поезда и в девятом часу я был в Интерлакене у озера Бриенца. Поезда в Швейцарии не страдают изумительной германской точностью, часто опаздывают, но зато здесь всегда друг друга ждут. Так и теперь, пароход дождался нашего опоздавшего поезда. Озеро Бриенц уже, длиннее, глубже и обрамлено более высокими берегами, чем озеро Тун. Вообще же они напоминают друг друга, но сравнивать их было трудно, потому что Тун я видел при наступлении сумерек, а Бриенц - при ярком утреннем солнце. По случаю воскресенья на палубу посадили военный оркестр, публики было много и переезд носил весёлый, праздничный характер.
Когда тонул «Титаник», то оркестру было приказано играть весёлый марш, чтобы уменьшить панику. Так «Титаник» и скрылся с музыкой в пучине. Теперь я вспоминал эту драму, но соглашался с целесообразностью столь страшного приёма. После озера Бриенц поезд опять преодолевал большой подъём, после которого открывался вид на прелестное маленькое озеро, тёмной окраски, по имени Lungernsee. Другое озеро, Сарнен, больше, но обыкновенней и хуже. После двухчасовой езды мы спустились к Фирвальдштетскому озеру и остановились у Альпнахштада. Я вышел из поезда, предпочитая проехаться на пароходе.
Если Женевское озеро самое нежное, Неушательское самое грубое, Тунское самое поэтичное, то озеро Четырёх Кантонов - самое интересное по своим необыкновенно хитроумным очертаниям и по высоким берегам, которые часто отвесно срываются в воду. Даже смотря на карту, лежавшую у меня на коленях, не всегда можно было догадаться, куда же теперь направится пароход. Мы миновали домик Вагнера, где он ковал своё кольцо. Я смотрел на него с величайшим интересом, но домик был обыкновенен, недурен; хотелось что-нибудь более поэтичное. Мы пристали к Люцерну, эффектно раскинутому по склону берега. Много красивых зданий, чудесный тенистый бульвар вдоль набережной. Было большое желание прогуляться по городу - и вдруг проливной дождь. Очень озадаченный, стоял я под одним из густых, водонепроницаемых деревьев бульвара, но дождь скоро унялся, пошёл слабее, а я, перестав обращать на него внимание, бегло осмотрел город и поспешил на вокзал. В Жоанне я вычитал, что в нескольких часах от Люцерна находится знаменитый Чёртов мост, геройски перейдённый Суворовым в 1799 году, и так заинтересовался этим историческим местом, что решил немедля отправиться туда. Четырёхчасовой курьерский поезд быстро повлёк меня к станции Göschinen, откуда шесть километров шоссе отделяли меня от Чёртова моста. После швейцарских трясучих вагонов было приятно сидеть на удобных диванах миланского экспресса, быстро и безостановочно бежавшего вперёд. Докучали тоннели, в которые мы ныряли поминутно и которых на этой дороге восемьдесят. Погода тоже не утешала, было серо, холодно, дождь то переставал, то шёл опять. Миновав Брунен, мы побежали по самому берегу озера, прекрасного, несмотря на погоду. Затем, расставшись с ним, стали углубляться в горы по сложной дороге, то подымавшейся спиралью, то образовывавшей петли. Тоннели, тоннели и тоннели, а в промежутках дикие картины, напоминающие переезд от Шамоникса. Приехали в Göschinen. Комфортабельный поезд скрылся в двенадцативёрстном Сен-Готардском тоннеле, а я остался на перроне, поливаемый дождём. Но для туриста нет погоды, и, сев в экипаж, я поехал на Чёртов мост. Я промок бы до костей, если бы не элегантный плед, которым была накрыта лошадь. Мы с ней поменялись: она уступала мне плед во время езды, зато я его возвращал ей во время стоянки. Дикий Чёртов мост, перекинутый через дикий водопад, бушующий в диком ущелье, очень картинен. Вблизи моста в горе высечен шестисажённый крест памяти суворовского войска. Мы вернулись обратно. Погода пуще свирепела. Я остался ночевать в небольшом отеле.
Сергей Вавилов, физик, 22 года, Италия:
Флоренция. S. Trinita. Капелла Ghirlandajo; ну вот я и перед «флорентинцами» и флорентийские чудеса начинаются. Средняя фреска, исц[еление] мальчика Св. Франциском даже каким-то светом особенным, флорентийским напол[нена]. Сколько тут грации и сколько мудрости и лукавства.
Чудесна в этой капелле гробница Fr[ancesco] Sassetti'a по своему орнаменту.
S. Spirito. Опять этот тонкий чарующий дух Флоренции. Запах ландыша и сирени. Сейчас только у S[S]. Apostoli думал о «ломбардизме» Флоренции, глядя на суровую архитектуру церкви, и вот Gott sei dank - тут Brunelleschi. Как это просто, строго и красиво, и умно. И тут же тонкие флорентийские картины Перуджино, Бот[т]ичелли, Фра Бартоломео
Твой дух Флоренция -
И Гирляндайо фрески
И строгие колонны Брунел[л]ески
Chiesa(церковь) не знаю как называется.
С правой стены смотрит строгая Флоренция. Данте из фрески Джоттовской школы, а налево грандиозная икона Бот[т]ичелли или его школы.
Какая Флоренция из двух настоящая?
А служат совсем, как у нас; вот сейчас дьячок совсем так же читает, как у нас читают часы или (нрзб.) великим постом. Скоро и бестолково, но гипнотизирующе.
Гал[ерея] Pitti. От Леонардо и Больтрафф[ио] до Рафаэля не тем-то (нрзб.) вот портрет signora'bi (нрзб.), манера и техника совсем Больтраффио из Castello (здесь истин[но] качество выше и проще (без хитрости). Отличи потом Ghirlan[daio] от Рафаэля, а следовательно и от Больтр[аффио] (Ritratto Mulie) (о королевских комнатах дворца Pitti скажу после).
Susterman как портретист стоит рядом с В[ан] Дейком и Веласкесом. Смотрю одним глазом и на Веронезе, который здесь для Флоренции слишком уж пышен.
Прелестен Рафаэля ritratto di Tomma Inghirami, фальшивы его Мадонны и опять по-прежнему на 5+ портрет супругов Doni.
Великолепна Bella di Tiziano, хотя тициановского в портрете мало.
Le tre eta dell'uomo (uti Lotto) почти Giorgione, чисто джорджоновская тихая музыка красок и групп. Слова - здесь полуслова; движения - полудвижения. Великолепны и лица.
А вот и он - истинный. Credo, что это Giorgione. Все трое молчат и говорят сразу (нрзб) это, право, quasi una fantasia в жизни. That is the question, чем эта карт[ина] отличается от Guido Reni. / Все Рубенсы и Рембран[д]ты рядом с концертом [как] граммофон и настоящий голос / Структура (нрзб.) лица та же, что у дрезд[енской] Венеры /
В больш[инстве] случаев вкусы мои в Palazzo Pitti не изменились, те же фавориты, Рафаэль, Giorgione, van Dyck.
Первый раз заметил La bella Simonetta (sc[ritto] di Botticelli). Вот они откуда, декадентские барышни-то (надо купить фотографию - любопытно!).
Piero del Pollaiolo? S. Girolamo 5+
Tiziano Ritratto di Aretino (Портрет Аретино Тициана) - силен, но грязен (пожалуй, только интересен) превосходен, но не похож на Тици[анов] Ritr[atto] di Tommaso Mosti.
Понимаю прелесть портретов Bronzino (Ritr[atto] dell'ingegnere L. Martini etc.) - это действительно] портреты, а не картины, которые все ж-таки не потеряли всех плюсов картины.
Perugino (219) - почти Рафаэль.
Не люблю я тех Тицианов и Тинторетто, которых друг от друга отличить трудно. Хорошо, но пусто (хорош Тіг[іап'ов] Ipollito Medici). Раздражает соседство Guido Reni, Венецианов и флорентийцев. То ли дело прелестная целая сьенская галерея - там музыка, а здесь сплошной диссонанс.
Сад Boboli (Сад Боболи (сер. XVI в.) располагается на одноименном холме позади палаццо Питти).
В этой роще благовонной
Мирты, лавры, кипарисы,
Аполлоны и Венеры,
Геркулесы, Адониссы,
Тишина и плеск фонтана
Синева небес немая
Все восторгом обнимая
Гимн поют во славу Пана
Вот он вьяве - Элизиум, царство мира, покоя, far niente, отсутствия желаний, и я вполне искренно повторяю, что писал зимой:
Пусть в Элизиум священный
Опущусь еще при жизни
И в Италии нетленной
Позабуду об отчизне
Здесь можно забыть все и примириться со всем.
Молчание и радость тишины
Я вас узнал и счастьем покоренный
Теперь стою коленопреклоненный
Перед святилищем таинственной страны
Время до 3-х часов провел я сегодня превосходно, утром зашел в S.Trinita и S. Spirito, две церкви, между которыми лежит вся культура Флоренции от неизв[естных] архитекторов XI-XII веков до Брунел[л]есски и от Джотто до Гирляндайо и Бот[т]ичелли. Есть две Флоренции: Флоренция Данте, Баттистеро, Palazzo Vecchio, Giotto etc. - Флоренция жесткая и строгая - это не наивно-окаменелая Сьена и не просто окаменелая Verona, это Флоренция твердая, но и прекрасная, как алмаз. Вторая Флоренция - Бот[т]ичелли, Гирляндайо, Буонаротти (?) Липпи и Беато Анжелико, Флоренция кватроченто. Есть и Флоренция переходная, Флоренция Брунелесски.
И все эти три Флоренции прекрасны, во всех них есть грация, не думаю, чтобы во Флоренции была вечная красота Пантеона, Афинской школы и S. Pietro. Как все грациозное, Флоренция не совсем классична.
После церквей я попал в королевские комнаты палаццо Pitti. Комнаты, конечно, красивы, но им очень далеко до Версаля и Зимнего дворца, больше украшений - чем архитектуры. В комнатах очень интересна коллекция портретов Медичисов 3ysterman'a (между прочим, любоп[ытный] материал для учения о наследственности). Поражающе великолепны портреты Тициана и Тинторетто (?). Из трех Боттичелли хороша только Паллада. Наконец-то я ее увидал! Картина несколько странная для Бот[т]ичелли, слишком строг рисунок и краски, в Москве в м[узее] Ал[ександра] III есть копия (как помнится, хорошая) этой картины. Затем пошел в галерею, о ней я уже записал, что надо. Общий ее дух совершенно не флорентийский. Рафаэль, Анд[реа] дель Sarto, Тициан, Ван Дейк, Венецианцы - вот ее ядро. В ней много выше всяких мер (концерт с (нрзб.) Дони) - но это не Флоренция. Флоренцию буду искать в церквах, Уффициях, Академии и пр. После галереи час провел в элизийских садах Boboli. Это гармония статуй, кипарисов, (нрзб.) и тишины прямо божественна. В саду я прямо в пафос вошел и готов был целовать Землю и небо (если бы только можно). Испарилось все, моя внутренняя борьба, всякие нелепо печальные мысли; из сада, конечно, пошел обедать и обедом остался доволен. С моим небольшим знанием итальянского] языка я чувствую себя почти как дома и держусь, как итальянец. Итак, Флоренция - прекрасна. Когда ходишь по террасе Питти и смотришь на купол, седые дома и крыши, кипарисы, Фьезоле и небо, почти примиряешься с «археологическими» наклонностями и пр., о чем, впрочем, речь впереди.
Теперь pro domo suo (по поводу себя). Сегодня в галерее слышу такое восклицание [:] «Постойте, постойте, Мария Гавриловна говорила, вот на это надо обратить внимание. Рафаэль... нет Мантенья». Himmel, как мне стало противно. Это члены русской экскурсии. Вот отчего мне всякий «эстетизм» и археология теперь донельзя противны. Искусство, притом искусство «как говорит Бенуа» или «Марья Гавриловна» - да разве это искусство. Почему я еще не совсем разлюбил искусства: потому, что связь слова в строке, линии, краски и пятна говорят мне сразу и на понятном и на непонятном языке. Нет ничего «личнее» искусства, а тут искусство Бедекера и Бенуа. Впрочем, не этих несчастных учительниц, курсисток и студентов я обвиняю - себя самого.
Ведь и я, вот хотя бы по той случайности, что взял с собою в дорогу Moeller'a van den Bruck'a, ищу теперь следов этрусков и буду наверное искать Piero della Francesca и им увлекаться. Мода - это самое ужасное и самое неотвратимое в искусстве. Куда спастись? Ясно: плюнуть на искусство и уйти совсем в науку. Это ведь царство небесное своего рода - здесь нет ни шаблона, ни оригиналов, ни оригинальничанья. Наука как жизнь. В искусстве же все эти пошлости неизбежны. Спасаются археологи в своего рода недоразумение [-] «науку об искусстве», вещь интересную - но для меня совсем гиблую, если я еще не хочу совсем погрязнуть в болоте искусства. А сейчас происходит очень странная вещь со мною. Ведь дома, в Москве, ждет лаборатория, университет, экзамены (и со всякими неприятностями), а я это закрываю пеплом и пылью археологии. Когда приеду, встряхну этот пепел, но он будет всю зиму осаживаться и носиться надо мною, и так до следующей поездки. Нет, баста. Я хочу быть ученым, а не эстетом (всякие исторические и философские подробности, вероятно, последуют) {Komisch! Interessant es ist doch zu vergleichen was ich heute um Anfang und am Ende gesagt und geschri[e]ben hab (Забавно! Интересно все-таки сравнить, что я сегодня в начале и в конце говорил и писал (нем.).}
Вечером часа 2 побродил no Cascine и пофилософствовал. Все думал и передумывал об «эстетизме», от которого всем существом своим стремлюсь теперь избавиться. «Эстетизм» этот в ясно формулированном виде возник у меня в прошлом году, как результат поездки в Италию. Чем же он так страшен? Эстетизм - это мое отношение к жизни и это, конечно, не идиотский уайльдовский эстетизм, а скорее эстетизм Леонтьева. Эстетизм этот совсем не страшен, с ним бороться и нельзя да и не должен, он в натуре. Дело не в этом, дело в частности, т.е. во мне. Я не столько эстетического склада, сколько сам из себя изображаю «эстета». Читать поэтов, собирать старье, покупать книжки по искусству, читать их, смотреть музеи и выставки - и притом не только смотреть, а изучать - вот язва, вот чума. Das liegt schon in meiner Natur, что я не могу на что-нибудь только «смотреть». У меня нет соответствующего тормоза-регулятора. Для меня - мука «бегать» по музеям, а с другой стороны, «изучение» картины, вхождение в детали вызывает настоящие «угрызения совести». Между этими Сциллой и Харибдой, мукой от дилетанства и Öberflach[l]i[ch]keit в искусстве и «угрызениями совести» от изучения, влекутся дни мои.
Эстетизм и увлечение искусством берут мои силы и время. Я до сих пор ничего не сделал. Вижу, как другие работают, имеют результаты - у меня... пока ничего и все в эмпиреях. Есть две дороги дела для меня - наука и дело отца (говорю об этом первый раз смело, как о дороге). Я иду ни той, ни другой, а по какому-то бездорожью, даже не по земле, а воздуху.
День за днем проходят безрезультатно. Конец этому неизбежен и для меня необходим. Что такое мое путешествие, как не полное погружение в этот подозрительный «эстетизм». Другие путешествуют для отдыха или для дела (Вот Усп[енский], успешно совместивший то и другое). Я езжу не ради дела и не ради отдыха - ради эстетизма. Природу я люблю, но для меня все равно что Флоренция, что Царицыно, мне нужна от природы только тишина и не мешающая думать красота. Природу найду я и дома. Чужая жизнь для меня мало интересна, как география и социология. Мне интересно только искусство. В этом вся трагедия. Мое путешествие, это новая и солидная зарядка «эстетизмом» на год. Эстетизм - это яд моей науки. Я думаю, что теперешнее путешествие последнее эстетическое. Это похороны моего эстетизма. Я не отказываюсь от него, как от морали и философии, но отрекаюсь как от специальности. Mais le vin est tire, il faut le boire - путешествие (только для меня и мыслимое как эстетическое) должно эстетически и окончиться. О том, какие практические перспективы я имею и об истории моего «эстетизма» поговорю дальше завтра или после. Эту тетрадку посвящаю я выяснению трагического для меня вопроса.
- Вечером пил кофе и ел gelato на Piazza Vittorio-Emm[anuele] (мороженое на площади Витторио-Эмануэля), слушал барабанно турецкое исполнение венгерской рапсодии Листа, маршей - etc. Ничего. Какая прелесть, что я один. Что бы было, если бы со мною здесь был бы Е[всеич]. Опять бы я злился, хлопотал, спешил, не имел времени подумать. Было бы скверно и безрезультатно.
Сергей Прокофьев, композитор, 22 года, Швейцария, Италия:
14 июля.
С четырёх часов утра в гостинице поднялся такой шум и топот, как будто по коридору проходил кавалерийский полк. На улице лил дождь, было серо и неприветливо, и мы с немцем, затворив ставень, проспали до шести. Когда я спустился в столовую, то увидел целое нашествие на гостиницу: пришла огромная экскурсия, лезшая на гору всю ночь. Для туриста нет погоды - мокрые, грязные, усталые, заполняли они всю столовую, коридор и даже полулежали на лестнице, однако весело галдели и притом так громко, что я первое время одурел. Хорошенькая горничная взяла меня en gré, с необыкновенной быстротой напоила шоколадом, я заглянул ещё раз на верхнюю площадку с её беспредельной далью, а в 6.44 уже спускался в фуникулёре вниз. Прошёл час, пока мы сползли вниз. Я сидел и думал о Максе, сравнивая его с Захаровым, не приходя к определённым выводам.
После фуникулёра пришлось сменить два поезда и в девятом часу я был в Интерлакене у озера Бриенца. Поезда в Швейцарии не страдают изумительной германской точностью, часто опаздывают, но зато здесь всегда друг друга ждут. Так и теперь, пароход дождался нашего опоздавшего поезда. Озеро Бриенц уже, длиннее, глубже и обрамлено более высокими берегами, чем озеро Тун. Вообще же они напоминают друг друга, но сравнивать их было трудно, потому что Тун я видел при наступлении сумерек, а Бриенц - при ярком утреннем солнце. По случаю воскресенья на палубу посадили военный оркестр, публики было много и переезд носил весёлый, праздничный характер.
Когда тонул «Титаник», то оркестру было приказано играть весёлый марш, чтобы уменьшить панику. Так «Титаник» и скрылся с музыкой в пучине. Теперь я вспоминал эту драму, но соглашался с целесообразностью столь страшного приёма. После озера Бриенц поезд опять преодолевал большой подъём, после которого открывался вид на прелестное маленькое озеро, тёмной окраски, по имени Lungernsee. Другое озеро, Сарнен, больше, но обыкновенней и хуже. После двухчасовой езды мы спустились к Фирвальдштетскому озеру и остановились у Альпнахштада. Я вышел из поезда, предпочитая проехаться на пароходе.
Если Женевское озеро самое нежное, Неушательское самое грубое, Тунское самое поэтичное, то озеро Четырёх Кантонов - самое интересное по своим необыкновенно хитроумным очертаниям и по высоким берегам, которые часто отвесно срываются в воду. Даже смотря на карту, лежавшую у меня на коленях, не всегда можно было догадаться, куда же теперь направится пароход. Мы миновали домик Вагнера, где он ковал своё кольцо. Я смотрел на него с величайшим интересом, но домик был обыкновенен, недурен; хотелось что-нибудь более поэтичное. Мы пристали к Люцерну, эффектно раскинутому по склону берега. Много красивых зданий, чудесный тенистый бульвар вдоль набережной. Было большое желание прогуляться по городу - и вдруг проливной дождь. Очень озадаченный, стоял я под одним из густых, водонепроницаемых деревьев бульвара, но дождь скоро унялся, пошёл слабее, а я, перестав обращать на него внимание, бегло осмотрел город и поспешил на вокзал. В Жоанне я вычитал, что в нескольких часах от Люцерна находится знаменитый Чёртов мост, геройски перейдённый Суворовым в 1799 году, и так заинтересовался этим историческим местом, что решил немедля отправиться туда. Четырёхчасовой курьерский поезд быстро повлёк меня к станции Göschinen, откуда шесть километров шоссе отделяли меня от Чёртова моста. После швейцарских трясучих вагонов было приятно сидеть на удобных диванах миланского экспресса, быстро и безостановочно бежавшего вперёд. Докучали тоннели, в которые мы ныряли поминутно и которых на этой дороге восемьдесят. Погода тоже не утешала, было серо, холодно, дождь то переставал, то шёл опять. Миновав Брунен, мы побежали по самому берегу озера, прекрасного, несмотря на погоду. Затем, расставшись с ним, стали углубляться в горы по сложной дороге, то подымавшейся спиралью, то образовывавшей петли. Тоннели, тоннели и тоннели, а в промежутках дикие картины, напоминающие переезд от Шамоникса. Приехали в Göschinen. Комфортабельный поезд скрылся в двенадцативёрстном Сен-Готардском тоннеле, а я остался на перроне, поливаемый дождём. Но для туриста нет погоды, и, сев в экипаж, я поехал на Чёртов мост. Я промок бы до костей, если бы не элегантный плед, которым была накрыта лошадь. Мы с ней поменялись: она уступала мне плед во время езды, зато я его возвращал ей во время стоянки. Дикий Чёртов мост, перекинутый через дикий водопад, бушующий в диком ущелье, очень картинен. Вблизи моста в горе высечен шестисажённый крест памяти суворовского войска. Мы вернулись обратно. Погода пуще свирепела. Я остался ночевать в небольшом отеле.
Сергей Вавилов, физик, 22 года, Италия:
Флоренция. S. Trinita. Капелла Ghirlandajo; ну вот я и перед «флорентинцами» и флорентийские чудеса начинаются. Средняя фреска, исц[еление] мальчика Св. Франциском даже каким-то светом особенным, флорентийским напол[нена]. Сколько тут грации и сколько мудрости и лукавства.
Чудесна в этой капелле гробница Fr[ancesco] Sassetti'a по своему орнаменту.
S. Spirito. Опять этот тонкий чарующий дух Флоренции. Запах ландыша и сирени. Сейчас только у S[S]. Apostoli думал о «ломбардизме» Флоренции, глядя на суровую архитектуру церкви, и вот Gott sei dank - тут Brunelleschi. Как это просто, строго и красиво, и умно. И тут же тонкие флорентийские картины Перуджино, Бот[т]ичелли, Фра Бартоломео
Твой дух Флоренция -
И Гирляндайо фрески
И строгие колонны Брунел[л]ески
Chiesa(церковь) не знаю как называется.
С правой стены смотрит строгая Флоренция. Данте из фрески Джоттовской школы, а налево грандиозная икона Бот[т]ичелли или его школы.
Какая Флоренция из двух настоящая?
А служат совсем, как у нас; вот сейчас дьячок совсем так же читает, как у нас читают часы или (нрзб.) великим постом. Скоро и бестолково, но гипнотизирующе.
Гал[ерея] Pitti. От Леонардо и Больтрафф[ио] до Рафаэля не тем-то (нрзб.) вот портрет signora'bi (нрзб.), манера и техника совсем Больтраффио из Castello (здесь истин[но] качество выше и проще (без хитрости). Отличи потом Ghirlan[daio] от Рафаэля, а следовательно и от Больтр[аффио] (Ritratto Mulie) (о королевских комнатах дворца Pitti скажу после).
Susterman как портретист стоит рядом с В[ан] Дейком и Веласкесом. Смотрю одним глазом и на Веронезе, который здесь для Флоренции слишком уж пышен.
Прелестен Рафаэля ritratto di Tomma Inghirami, фальшивы его Мадонны и опять по-прежнему на 5+ портрет супругов Doni.
Великолепна Bella di Tiziano, хотя тициановского в портрете мало.
Le tre eta dell'uomo (uti Lotto) почти Giorgione, чисто джорджоновская тихая музыка красок и групп. Слова - здесь полуслова; движения - полудвижения. Великолепны и лица.
А вот и он - истинный. Credo, что это Giorgione. Все трое молчат и говорят сразу (нрзб) это, право, quasi una fantasia в жизни. That is the question, чем эта карт[ина] отличается от Guido Reni. / Все Рубенсы и Рембран[д]ты рядом с концертом [как] граммофон и настоящий голос / Структура (нрзб.) лица та же, что у дрезд[енской] Венеры /
В больш[инстве] случаев вкусы мои в Palazzo Pitti не изменились, те же фавориты, Рафаэль, Giorgione, van Dyck.
Первый раз заметил La bella Simonetta (sc[ritto] di Botticelli). Вот они откуда, декадентские барышни-то (надо купить фотографию - любопытно!).
Piero del Pollaiolo? S. Girolamo 5+
Tiziano Ritratto di Aretino (Портрет Аретино Тициана) - силен, но грязен (пожалуй, только интересен) превосходен, но не похож на Тици[анов] Ritr[atto] di Tommaso Mosti.
Понимаю прелесть портретов Bronzino (Ritr[atto] dell'ingegnere L. Martini etc.) - это действительно] портреты, а не картины, которые все ж-таки не потеряли всех плюсов картины.
Perugino (219) - почти Рафаэль.
Не люблю я тех Тицианов и Тинторетто, которых друг от друга отличить трудно. Хорошо, но пусто (хорош Тіг[іап'ов] Ipollito Medici). Раздражает соседство Guido Reni, Венецианов и флорентийцев. То ли дело прелестная целая сьенская галерея - там музыка, а здесь сплошной диссонанс.
Сад Boboli (Сад Боболи (сер. XVI в.) располагается на одноименном холме позади палаццо Питти).
В этой роще благовонной
Мирты, лавры, кипарисы,
Аполлоны и Венеры,
Геркулесы, Адониссы,
Тишина и плеск фонтана
Синева небес немая
Все восторгом обнимая
Гимн поют во славу Пана
Вот он вьяве - Элизиум, царство мира, покоя, far niente, отсутствия желаний, и я вполне искренно повторяю, что писал зимой:
Пусть в Элизиум священный
Опущусь еще при жизни
И в Италии нетленной
Позабуду об отчизне
Здесь можно забыть все и примириться со всем.
Молчание и радость тишины
Я вас узнал и счастьем покоренный
Теперь стою коленопреклоненный
Перед святилищем таинственной страны
Время до 3-х часов провел я сегодня превосходно, утром зашел в S.Trinita и S. Spirito, две церкви, между которыми лежит вся культура Флоренции от неизв[естных] архитекторов XI-XII веков до Брунел[л]есски и от Джотто до Гирляндайо и Бот[т]ичелли. Есть две Флоренции: Флоренция Данте, Баттистеро, Palazzo Vecchio, Giotto etc. - Флоренция жесткая и строгая - это не наивно-окаменелая Сьена и не просто окаменелая Verona, это Флоренция твердая, но и прекрасная, как алмаз. Вторая Флоренция - Бот[т]ичелли, Гирляндайо, Буонаротти (?) Липпи и Беато Анжелико, Флоренция кватроченто. Есть и Флоренция переходная, Флоренция Брунелесски.
И все эти три Флоренции прекрасны, во всех них есть грация, не думаю, чтобы во Флоренции была вечная красота Пантеона, Афинской школы и S. Pietro. Как все грациозное, Флоренция не совсем классична.
После церквей я попал в королевские комнаты палаццо Pitti. Комнаты, конечно, красивы, но им очень далеко до Версаля и Зимнего дворца, больше украшений - чем архитектуры. В комнатах очень интересна коллекция портретов Медичисов 3ysterman'a (между прочим, любоп[ытный] материал для учения о наследственности). Поражающе великолепны портреты Тициана и Тинторетто (?). Из трех Боттичелли хороша только Паллада. Наконец-то я ее увидал! Картина несколько странная для Бот[т]ичелли, слишком строг рисунок и краски, в Москве в м[узее] Ал[ександра] III есть копия (как помнится, хорошая) этой картины. Затем пошел в галерею, о ней я уже записал, что надо. Общий ее дух совершенно не флорентийский. Рафаэль, Анд[реа] дель Sarto, Тициан, Ван Дейк, Венецианцы - вот ее ядро. В ней много выше всяких мер (концерт с (нрзб.) Дони) - но это не Флоренция. Флоренцию буду искать в церквах, Уффициях, Академии и пр. После галереи час провел в элизийских садах Boboli. Это гармония статуй, кипарисов, (нрзб.) и тишины прямо божественна. В саду я прямо в пафос вошел и готов был целовать Землю и небо (если бы только можно). Испарилось все, моя внутренняя борьба, всякие нелепо печальные мысли; из сада, конечно, пошел обедать и обедом остался доволен. С моим небольшим знанием итальянского] языка я чувствую себя почти как дома и держусь, как итальянец. Итак, Флоренция - прекрасна. Когда ходишь по террасе Питти и смотришь на купол, седые дома и крыши, кипарисы, Фьезоле и небо, почти примиряешься с «археологическими» наклонностями и пр., о чем, впрочем, речь впереди.
Теперь pro domo suo (по поводу себя). Сегодня в галерее слышу такое восклицание [:] «Постойте, постойте, Мария Гавриловна говорила, вот на это надо обратить внимание. Рафаэль... нет Мантенья». Himmel, как мне стало противно. Это члены русской экскурсии. Вот отчего мне всякий «эстетизм» и археология теперь донельзя противны. Искусство, притом искусство «как говорит Бенуа» или «Марья Гавриловна» - да разве это искусство. Почему я еще не совсем разлюбил искусства: потому, что связь слова в строке, линии, краски и пятна говорят мне сразу и на понятном и на непонятном языке. Нет ничего «личнее» искусства, а тут искусство Бедекера и Бенуа. Впрочем, не этих несчастных учительниц, курсисток и студентов я обвиняю - себя самого.
Ведь и я, вот хотя бы по той случайности, что взял с собою в дорогу Moeller'a van den Bruck'a, ищу теперь следов этрусков и буду наверное искать Piero della Francesca и им увлекаться. Мода - это самое ужасное и самое неотвратимое в искусстве. Куда спастись? Ясно: плюнуть на искусство и уйти совсем в науку. Это ведь царство небесное своего рода - здесь нет ни шаблона, ни оригиналов, ни оригинальничанья. Наука как жизнь. В искусстве же все эти пошлости неизбежны. Спасаются археологи в своего рода недоразумение [-] «науку об искусстве», вещь интересную - но для меня совсем гиблую, если я еще не хочу совсем погрязнуть в болоте искусства. А сейчас происходит очень странная вещь со мною. Ведь дома, в Москве, ждет лаборатория, университет, экзамены (и со всякими неприятностями), а я это закрываю пеплом и пылью археологии. Когда приеду, встряхну этот пепел, но он будет всю зиму осаживаться и носиться надо мною, и так до следующей поездки. Нет, баста. Я хочу быть ученым, а не эстетом (всякие исторические и философские подробности, вероятно, последуют) {Komisch! Interessant es ist doch zu vergleichen was ich heute um Anfang und am Ende gesagt und geschri[e]ben hab (Забавно! Интересно все-таки сравнить, что я сегодня в начале и в конце говорил и писал (нем.).}
Вечером часа 2 побродил no Cascine и пофилософствовал. Все думал и передумывал об «эстетизме», от которого всем существом своим стремлюсь теперь избавиться. «Эстетизм» этот в ясно формулированном виде возник у меня в прошлом году, как результат поездки в Италию. Чем же он так страшен? Эстетизм - это мое отношение к жизни и это, конечно, не идиотский уайльдовский эстетизм, а скорее эстетизм Леонтьева. Эстетизм этот совсем не страшен, с ним бороться и нельзя да и не должен, он в натуре. Дело не в этом, дело в частности, т.е. во мне. Я не столько эстетического склада, сколько сам из себя изображаю «эстета». Читать поэтов, собирать старье, покупать книжки по искусству, читать их, смотреть музеи и выставки - и притом не только смотреть, а изучать - вот язва, вот чума. Das liegt schon in meiner Natur, что я не могу на что-нибудь только «смотреть». У меня нет соответствующего тормоза-регулятора. Для меня - мука «бегать» по музеям, а с другой стороны, «изучение» картины, вхождение в детали вызывает настоящие «угрызения совести». Между этими Сциллой и Харибдой, мукой от дилетанства и Öberflach[l]i[ch]keit в искусстве и «угрызениями совести» от изучения, влекутся дни мои.
Эстетизм и увлечение искусством берут мои силы и время. Я до сих пор ничего не сделал. Вижу, как другие работают, имеют результаты - у меня... пока ничего и все в эмпиреях. Есть две дороги дела для меня - наука и дело отца (говорю об этом первый раз смело, как о дороге). Я иду ни той, ни другой, а по какому-то бездорожью, даже не по земле, а воздуху.
День за днем проходят безрезультатно. Конец этому неизбежен и для меня необходим. Что такое мое путешествие, как не полное погружение в этот подозрительный «эстетизм». Другие путешествуют для отдыха или для дела (Вот Усп[енский], успешно совместивший то и другое). Я езжу не ради дела и не ради отдыха - ради эстетизма. Природу я люблю, но для меня все равно что Флоренция, что Царицыно, мне нужна от природы только тишина и не мешающая думать красота. Природу найду я и дома. Чужая жизнь для меня мало интересна, как география и социология. Мне интересно только искусство. В этом вся трагедия. Мое путешествие, это новая и солидная зарядка «эстетизмом» на год. Эстетизм - это яд моей науки. Я думаю, что теперешнее путешествие последнее эстетическое. Это похороны моего эстетизма. Я не отказываюсь от него, как от морали и философии, но отрекаюсь как от специальности. Mais le vin est tire, il faut le boire - путешествие (только для меня и мыслимое как эстетическое) должно эстетически и окончиться. О том, какие практические перспективы я имею и об истории моего «эстетизма» поговорю дальше завтра или после. Эту тетрадку посвящаю я выяснению трагического для меня вопроса.
- Вечером пил кофе и ел gelato на Piazza Vittorio-Emm[anuele] (мороженое на площади Витторио-Эмануэля), слушал барабанно турецкое исполнение венгерской рапсодии Листа, маршей - etc. Ничего. Какая прелесть, что я один. Что бы было, если бы со мною здесь был бы Е[всеич]. Опять бы я злился, хлопотал, спешил, не имел времени подумать. Было бы скверно и безрезультатно.