1 июня 1918-го
из дневников и стихов
Александр Блок, 37 лет, Петроград:
1 июня. Как я устаю от бессмысленности заседаний!
З. Гиппиус
(при получении «Последних стихов»)
Женщина, безумная гордячка!
Мне понятен каждый ваш намек,
Белая весенняя горячка
Всеми гневами звенящих строк!
Все слова - как ненависти жала,
Все слова - как колющая сталь!
Ядом напоенного кинжала
Лезвее целую, глядя в даль...
Но в дали я вижу - море, море,
Исполинский очерк новых стран,
Голос ваш не слышу в грозном хоре,
Где гудит и воет ураган!
Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне - бросаться в многопенный вал,
Вам - зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у ирландских скал.
Высоко - над нами - над волнами,-
Как заря над черными скалами -
Веет знамя - Интернацьонал!
1 июня 1918, Александр Блок
Леонид Андреев, писатель, 46 лет, Финляндия:
1 июня.
Вечер. Голубых полей меньше, синие сгустки туч, полосы и паутина дождя, грозовые сизо-дымные завесы, погромыхивание грома; вдруг косой дождь с мягким градом. На минуту солнце, и опять дождь. Холодно, ветер то стихает, то усиливается до полуштормового. Сейчас всего три градуса, пожалуй, будет мороз. Неприятно все это. Деревья еле зеленеют, как в конце апреля. Осина, липа, дубок и даже ольха безлистны. Только березка монетится и благоухает.
Я нездоров. У меня давно плох (и подозрительно плох) желудок. Надо диету, а где тут выбирать и из чего? При всей осторожности в еде становится все хуже, ничего не принимает. Боли. И сегодня совсем нехорошо, ослабел, с трудом двигаюсь. Причины непонятны, и не знаю, что можно делать. Даже молоко вызывает спазмы. Никогда, даже при острых заболеваниях, я не терял аппетита - и так странно, что сейчас ничего не хочу и не могу. Самого вкусного, о чем у нас мечтательно говорят все по целым дням: «Я бы съела...»
Топится камин. Фуфайка. Когда же отдохну от холода?
Еще мне тяжело с Анной.
Час ночи (по нашим три - мы живем на два часа вперед) - стрелка на север, ртуть на нуле, барометр от дождя слабо ползет вверх. Значит и завтра холод.
Весь мой кабинет освещается «Царями иудейскими» (Иисус и Иуда).. Когда откроешь синюю занавеску, за которой картина, то всякий раз чувство и впечатление такое, что открылось нечто драгоценное, светящееся, себе самому вечно равное. Так, если в темной комнате отдернуть занавес с цветного строгого окна. Ошибаюсь я или нет? Картины не видал никто из понимающих (даже просто из посторонних), и ничьего суждения я не слыхал.
Фантазер я. Минутами смотрю и думаю: а вдруг эта картина есть действительно нечто замечательное? И люди забудут про «Жизнь Человека» и прочее, а будут знать меня только по этой картине? И это я серьезно могу думать, не улыбаясь. Плохо то, что я уже и раньше думал так же - почти при всякой мало-мальски удавшейся картинке, на которую сам потом смотрел с брезгливой иронией.
Надо добавить, что, как ночью я встаю, чтобы взглянуть еще раз на только что сделанный рисунок, так теперь я делаю крюку, чтобы мимоходом взглянуть на тачку, сделанную мной для Тинчика, - вещь убожества и кривизны поразительной. И как мог я ночью ворочаться от возбуждения и не спать, обдумывая план или подробности трагедии, так теперь я впадаю в бессонное возбуждение, соображая, как и из какого дерева я буду строить новую большую тачку или лавочку для лодки. Сколько отрезать, как изогнуть, какими гвоздями притянуть... А не винтом ли лучше?
Так с фотографией. Так с любовью. Так с мотором (Андреев, вероятно, имеет в виду моторную лодку «Савва»), огородом, газетой, всяким большим или малым делом, которым я занялся. Это хорошо. Лежу, ворочаюсь и, как дурак, путаясь и изнемогая под непосильным бременем, продумываю, как бы и из чего бы сделать неподвижную подставку для большого бинокля.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Моска:
1 июня.
Кризис не наступает и не наступит и на этот раз. Пень подгнил, а сваливать его некому. Большевики еще продержатся. Воздействие А. И. Яковлева имело успех, и Бочкареву уже выпустили; Юрьеву выпустят сегодня. Любопытно впечатление Яковлева от посещения здания судебных установлений: ранее оно было полно народа и большевической жизни; теперь эта жизнь замерла, и к сидящим там властителям можно пробраться легко, как никогда ранее. То же самое подтвердил мне сегодня Белокуров, ходивший к Бонч-Бруевичу по делу освобождения Иловайского (бедного старика все-таки продержали несколько дней). И все-таки более чем когда-либо я вижу неизбежность немецкого владычества; оно придет и поглотит нас без остатка и без возврата. Характерно полученное сегодня с оказией письмо от Юрьевских родственников (теперь, увы, опять Дерптских). Они jubelnd [восторженно (нем.)] встретили ritterliche deutsche Krieger [рыцарски благородных немецких воинов (нем.)], которые принесли им herrliche Rettung [чудесное спасение (нем.)]. Как это ни горько, как ни ужасно читать это русскому человеку - здесь одна только голая правда. Для балтов немцы спасители, и русская разнузданная сволочь, вместе с тупыми латышскими дикарями, сделала все, чтобы заставить мирное население ждать немецких избавителей. Известия с Дона сообщают о настоящем белом терроре; во Франции положение союзников по-прежнему тяжелое. Луначарский издал декрет об уничтожении обязательного преподавания латинского языка - и без того дичающая русская молодежь будет в ближайшее время еще более дикой: дело, конечно, не в самом латинском языке, а в известной школьной дисциплине и настойчивости.
Сергей Прокофьев, композитор, 27 лет, Япония:
1 июня.
В Токио прибытие в пять часов утра. Комната тут же, в Station Hotels, очень хорошем и даже нарядном отеле в верхних этажах самого вокзала. Но первое, что мне попалось на глаза, это объявление пароходного общества «Токио Кисен Каисчу» о пароходах в Вальпараисо. И пароход ушёл три дня назад, а следующий через два месяца! Какая неудача! Правда, ушедший пароход имел путь в шестьдесят девять дней через Сан-Франциско и все порты западного берега Америки, но второго августа я всё же был бы там, а цена всего пятьсот иен. Всё это меня очень устраивало и единственное утешение, что, вероятно, и неделю назад не было ни одного билета! Здесь запасаться надо за месяц. С этими мыслями я погулял по широко раскинувшемуся Токио, затем принял ванну (причём миллеровский массаж сделать было нельзя, так как тело сейчас же от тёплого и влажного климата становилось мокрым) и в электрическом поезде поехал в Иокогаму.
Ах, какое большое впечатление, когда в Иокогаме я в первый раз увидел спокойную, светлую гладь Тихого океана! Я остро отдавал себе отчёт, что это не просто море, а сам Великий океан.
Отвыкли мы от вежливой и льстивой прислуги: здесь за брекфестом японец, раскланиваясь и оказывая тысячу внимательностей, извинился у меня за плохую погоду, поблагодарил за честь, которую я ему оказываю, принимая его услуги, а в smoking-room подложил по подушке под каждую руку. Очень мило и в каждой стране свой режим, но по совести, это лишне.
В Иокогаме я, во-первых, с наслаждением купил себе новые жёлтые ботинки, а затем начал беготню по пароходным компаниям и к аргентинскому консульству - узнавать, какие и когда пароходы в Южную Америку. И всюду пренеприятный результат: путь долог, а в ближайшее время пароходов не предвидится.
Сегодня оказалась суббота и в час дня всё закрылось до понедельника. Ничего приятного не узнав, пришлось положить зубы на два дня на полку.
В это время я прочитал афишу: «Концерт Меровича и Пиастро, антреприза Строк». Вот на ловца-то зверь бежит!
Строк самый бойкий импрессарио по восточным берегам Азии и по экзотическим странам вплоть до Явы и Сиама. Его резиденция - Шанхай, и я частично из-за него хотел держать путь на Шанхай. И вдруг я сюда, и он сюда.
В «Гранд отеле» я вскоре столкнулся с Меровичем, он кончил с премией класс Есиповой тогда, когда я поступил в него. Хотя он меня почти не знал, но проведя шесть лет на Востоке, кое-что - очень мало - про меня слышал. Кстати, его брат просил меня передать ему письмо в Шанхае, так что Мерович сразу обрадовался и письму, и мне. И он, и мой старый сотоварищ Пиастро (по научному классу Консерватории) сделали огромную карьеру и состояние на восточном берегу Азии и теперь здесь жили миллионерами. Строк, по словам Меровича, в полной зависимости от них, а не они от него. Мерович советовал дать здесь и на Востоке со Строком (которого он, конечно, с удовольствием мне представит, так как они будут месяца два отдыхать, а затем уедут на Яву) ряд концертов по их стопам. Они дали в Азии восемнадцать концертов в Шанхае, шестьдесят на Яве и пр. А в самом деле, не лучше ли вместо журавля в американском небе взять верную синицу у берегов Азии? Поездить по этим тропическим центрам, быть может, не менее увлекательно, чем Америка. Во всяком случае я это уже имел в мыслях, когда покидал Россию, а теперь, раз парохода в Южную Америку нет, а здешняя антреприза под рукой, надо подумать. Уж очень мне надоело каждую минуту рассчитывать, хватит ли мне моих денег и приберегать их!
Александр Блок, 37 лет, Петроград:
1 июня. Как я устаю от бессмысленности заседаний!
З. Гиппиус
(при получении «Последних стихов»)
Женщина, безумная гордячка!
Мне понятен каждый ваш намек,
Белая весенняя горячка
Всеми гневами звенящих строк!
Все слова - как ненависти жала,
Все слова - как колющая сталь!
Ядом напоенного кинжала
Лезвее целую, глядя в даль...
Но в дали я вижу - море, море,
Исполинский очерк новых стран,
Голос ваш не слышу в грозном хоре,
Где гудит и воет ураган!
Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне - бросаться в многопенный вал,
Вам - зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у ирландских скал.
Высоко - над нами - над волнами,-
Как заря над черными скалами -
Веет знамя - Интернацьонал!
1 июня 1918, Александр Блок
Леонид Андреев, писатель, 46 лет, Финляндия:
1 июня.
Вечер. Голубых полей меньше, синие сгустки туч, полосы и паутина дождя, грозовые сизо-дымные завесы, погромыхивание грома; вдруг косой дождь с мягким градом. На минуту солнце, и опять дождь. Холодно, ветер то стихает, то усиливается до полуштормового. Сейчас всего три градуса, пожалуй, будет мороз. Неприятно все это. Деревья еле зеленеют, как в конце апреля. Осина, липа, дубок и даже ольха безлистны. Только березка монетится и благоухает.
Я нездоров. У меня давно плох (и подозрительно плох) желудок. Надо диету, а где тут выбирать и из чего? При всей осторожности в еде становится все хуже, ничего не принимает. Боли. И сегодня совсем нехорошо, ослабел, с трудом двигаюсь. Причины непонятны, и не знаю, что можно делать. Даже молоко вызывает спазмы. Никогда, даже при острых заболеваниях, я не терял аппетита - и так странно, что сейчас ничего не хочу и не могу. Самого вкусного, о чем у нас мечтательно говорят все по целым дням: «Я бы съела...»
Топится камин. Фуфайка. Когда же отдохну от холода?
Еще мне тяжело с Анной.
Час ночи (по нашим три - мы живем на два часа вперед) - стрелка на север, ртуть на нуле, барометр от дождя слабо ползет вверх. Значит и завтра холод.
Весь мой кабинет освещается «Царями иудейскими» (Иисус и Иуда).. Когда откроешь синюю занавеску, за которой картина, то всякий раз чувство и впечатление такое, что открылось нечто драгоценное, светящееся, себе самому вечно равное. Так, если в темной комнате отдернуть занавес с цветного строгого окна. Ошибаюсь я или нет? Картины не видал никто из понимающих (даже просто из посторонних), и ничьего суждения я не слыхал.
Фантазер я. Минутами смотрю и думаю: а вдруг эта картина есть действительно нечто замечательное? И люди забудут про «Жизнь Человека» и прочее, а будут знать меня только по этой картине? И это я серьезно могу думать, не улыбаясь. Плохо то, что я уже и раньше думал так же - почти при всякой мало-мальски удавшейся картинке, на которую сам потом смотрел с брезгливой иронией.
Надо добавить, что, как ночью я встаю, чтобы взглянуть еще раз на только что сделанный рисунок, так теперь я делаю крюку, чтобы мимоходом взглянуть на тачку, сделанную мной для Тинчика, - вещь убожества и кривизны поразительной. И как мог я ночью ворочаться от возбуждения и не спать, обдумывая план или подробности трагедии, так теперь я впадаю в бессонное возбуждение, соображая, как и из какого дерева я буду строить новую большую тачку или лавочку для лодки. Сколько отрезать, как изогнуть, какими гвоздями притянуть... А не винтом ли лучше?
Так с фотографией. Так с любовью. Так с мотором (Андреев, вероятно, имеет в виду моторную лодку «Савва»), огородом, газетой, всяким большим или малым делом, которым я занялся. Это хорошо. Лежу, ворочаюсь и, как дурак, путаясь и изнемогая под непосильным бременем, продумываю, как бы и из чего бы сделать неподвижную подставку для большого бинокля.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Моска:
1 июня.
Кризис не наступает и не наступит и на этот раз. Пень подгнил, а сваливать его некому. Большевики еще продержатся. Воздействие А. И. Яковлева имело успех, и Бочкареву уже выпустили; Юрьеву выпустят сегодня. Любопытно впечатление Яковлева от посещения здания судебных установлений: ранее оно было полно народа и большевической жизни; теперь эта жизнь замерла, и к сидящим там властителям можно пробраться легко, как никогда ранее. То же самое подтвердил мне сегодня Белокуров, ходивший к Бонч-Бруевичу по делу освобождения Иловайского (бедного старика все-таки продержали несколько дней). И все-таки более чем когда-либо я вижу неизбежность немецкого владычества; оно придет и поглотит нас без остатка и без возврата. Характерно полученное сегодня с оказией письмо от Юрьевских родственников (теперь, увы, опять Дерптских). Они jubelnd [восторженно (нем.)] встретили ritterliche deutsche Krieger [рыцарски благородных немецких воинов (нем.)], которые принесли им herrliche Rettung [чудесное спасение (нем.)]. Как это ни горько, как ни ужасно читать это русскому человеку - здесь одна только голая правда. Для балтов немцы спасители, и русская разнузданная сволочь, вместе с тупыми латышскими дикарями, сделала все, чтобы заставить мирное население ждать немецких избавителей. Известия с Дона сообщают о настоящем белом терроре; во Франции положение союзников по-прежнему тяжелое. Луначарский издал декрет об уничтожении обязательного преподавания латинского языка - и без того дичающая русская молодежь будет в ближайшее время еще более дикой: дело, конечно, не в самом латинском языке, а в известной школьной дисциплине и настойчивости.
Сергей Прокофьев, композитор, 27 лет, Япония:
1 июня.
В Токио прибытие в пять часов утра. Комната тут же, в Station Hotels, очень хорошем и даже нарядном отеле в верхних этажах самого вокзала. Но первое, что мне попалось на глаза, это объявление пароходного общества «Токио Кисен Каисчу» о пароходах в Вальпараисо. И пароход ушёл три дня назад, а следующий через два месяца! Какая неудача! Правда, ушедший пароход имел путь в шестьдесят девять дней через Сан-Франциско и все порты западного берега Америки, но второго августа я всё же был бы там, а цена всего пятьсот иен. Всё это меня очень устраивало и единственное утешение, что, вероятно, и неделю назад не было ни одного билета! Здесь запасаться надо за месяц. С этими мыслями я погулял по широко раскинувшемуся Токио, затем принял ванну (причём миллеровский массаж сделать было нельзя, так как тело сейчас же от тёплого и влажного климата становилось мокрым) и в электрическом поезде поехал в Иокогаму.
Ах, какое большое впечатление, когда в Иокогаме я в первый раз увидел спокойную, светлую гладь Тихого океана! Я остро отдавал себе отчёт, что это не просто море, а сам Великий океан.
Отвыкли мы от вежливой и льстивой прислуги: здесь за брекфестом японец, раскланиваясь и оказывая тысячу внимательностей, извинился у меня за плохую погоду, поблагодарил за честь, которую я ему оказываю, принимая его услуги, а в smoking-room подложил по подушке под каждую руку. Очень мило и в каждой стране свой режим, но по совести, это лишне.
В Иокогаме я, во-первых, с наслаждением купил себе новые жёлтые ботинки, а затем начал беготню по пароходным компаниям и к аргентинскому консульству - узнавать, какие и когда пароходы в Южную Америку. И всюду пренеприятный результат: путь долог, а в ближайшее время пароходов не предвидится.
Сегодня оказалась суббота и в час дня всё закрылось до понедельника. Ничего приятного не узнав, пришлось положить зубы на два дня на полку.
В это время я прочитал афишу: «Концерт Меровича и Пиастро, антреприза Строк». Вот на ловца-то зверь бежит!
Строк самый бойкий импрессарио по восточным берегам Азии и по экзотическим странам вплоть до Явы и Сиама. Его резиденция - Шанхай, и я частично из-за него хотел держать путь на Шанхай. И вдруг я сюда, и он сюда.
В «Гранд отеле» я вскоре столкнулся с Меровичем, он кончил с премией класс Есиповой тогда, когда я поступил в него. Хотя он меня почти не знал, но проведя шесть лет на Востоке, кое-что - очень мало - про меня слышал. Кстати, его брат просил меня передать ему письмо в Шанхае, так что Мерович сразу обрадовался и письму, и мне. И он, и мой старый сотоварищ Пиастро (по научному классу Консерватории) сделали огромную карьеру и состояние на восточном берегу Азии и теперь здесь жили миллионерами. Строк, по словам Меровича, в полной зависимости от них, а не они от него. Мерович советовал дать здесь и на Востоке со Строком (которого он, конечно, с удовольствием мне представит, так как они будут месяца два отдыхать, а затем уедут на Яву) ряд концертов по их стопам. Они дали в Азии восемнадцать концертов в Шанхае, шестьдесят на Яве и пр. А в самом деле, не лучше ли вместо журавля в американском небе взять верную синицу у берегов Азии? Поездить по этим тропическим центрам, быть может, не менее увлекательно, чем Америка. Во всяком случае я это уже имел в мыслях, когда покидал Россию, а теперь, раз парохода в Южную Америку нет, а здешняя антреприза под рукой, надо подумать. Уж очень мне надоело каждую минуту рассчитывать, хватит ли мне моих денег и приберегать их!