26 мая. Лидия Чуковская
из дневников 1960 и 1963 годов
1960:
26 мая 60. Переделкино. У Бориса Леонидовича - рак.
(Псевдоним смерти. У Бориса Леонидовича - смерть.)
1963 (из воспоминаний об Анне Ахматовой):
26 мая. Я была звана к ней вечером. Ардовых нет. Она в столовой, у нее в гостях Эмма - хозяйничающая, и Паустовский - рассказывающий.
Он только что из Ялты. Там, в Доме Творчества, много народу, и среди них Ермилов. С ним никто не здоровается.
- Вот и говорите, будто нет у нас общественного мнения, - заметил Паустовский. - Это неверно. Оно есть.
Я сказала, что если и есть, то лишь среди узкого круга интеллигенции, да и то - по узкому кругу поведения, да и то - еще нет его, а оно только проклевывается, нарождается.
Анна Андреевна спросила, как здоровье Эренбурга? «Не ест, не пьет, не спит, глубоко потрясен случившимся», - ответил Паустовский.
Я рассказала, каким увидела Илью Григорьевича, навестив его. Меня поразило желтое, оплывшее лицо, всклокоченная седина и, главное: когда он выходил из комнаты, - тыкался в стены: не понимал, где дверь.
- Еще один убитый, - сказала Анна Андреевна.
- Никто за него не заступился. Вот чем потрясен Илья Григорьевич более всего, - пояснил Паустовский. - Хрущев орал неистово.
- А за кого у нас когда-нибудь кто-нибудь заступился - публично? - спросила Анна Андреевна с сердцем.
- В данном случае к тому же это было и физически немыслимо, даже если бы и попытался кто слово сказать, - продолжал Паустовский. - Мобилизованы были соответствующие «писательские кадры», так что они орали и топали при малейшей чьей-нибудь попытке ответить, и заглушили бы любой голос. Они наслаждались. Они брали давно лелеемый реванш.
Тут я вспомнила рассказ своего приятеля Б., тоже побывавшего на «встрече с интеллигенцией». «Я прошел войну, перенес артиллерийские обстрелы, атаки, сам, случалось, подымался в атаку, - но такого ужаса, как на этой “встрече”, в жизни никогда не испытывал. И не от криков Хрущева - он кричал Эренбургу: “Не будет вам клуба Петефи, не надейтесь!”, “Раб, раб, раб!” (раб буржуазной идеологии, раб империализма) - не от хрущевского бешенства, а от беснования соседей. Они дорвались до мести. Зал восторженно аплодировал хрущевской ругани, и чувство было такое, что пророни кто словечко против - они пустятся в рукопашную, до смерти забьют кулачищами, разорвут. Зал жаждал расправиться с теми, кто поверил XX и XXII съезду. Хрущев наорал, безо всякой причины, на Вознесенского, а одному молодому человеку крикнул: “Эй, вы, там, у двери, почему вы не аплодируете?“»
- На второй встрече, то есть в МК, было не легче, - сказал Паустовский. - Там никто не орал, не топал, начальство вело себя почти вежливо, зато выступавшие писатели - так называемые писатели - холуйствовали наперебой. Ирина Левченко и Евгения Федоровна Книпович дивили подлостью. Левченко - темная, грубая баба, а Евгения Федоровна, как никак, литератор, и я дивлюсь. Интеллигентная, образованная.
- Я не дивлюсь нисколько, - сказала Анна Андреевна. - Дама эта из самых последовательно-страшных. Но самое страшное не то. Мне говорили - я газет не читаю - что на встрече в МК (так это, кажется, называется?) разрешили уже бранить и Солженицына. Я - старица-пророчица. Я предсказывала Александру Исаевичу: скоро вас начнут бранить. Он не Эренбург. Он выдержит. Но то, что его разрешено, то есть предписано «подвергнуть критике» - признак грозный. Не для него одного. Симптом поворота к сталинщине.
- Против «Матрёниного двора» выступил Тельпугов, - пояснил Паустовский.
- Фамилия безразлична, - ответила Анна Андреевна. - Это псевдоним - не литератора, а определенного заведения.
Разговор снова вернулся к Эренбургу. Анна Андреевна сказала:
- Илья Григорьевич совершил большую ошибку: отвечая Ермилову Не следовало Ермилову отвечать. Ермилов в этом случае не литературный критик, личность, такая или другая, он тоже псевдоним - высшей власти. За ним армия, флот, Военно-Воздушные Силы Республики. Следует ли отвечать танковой колонне?
- А я думаю, следует, - сказала Эмма, разливая по чашкам чай. - Раз ответ Эренбурга все-таки напечатан, значит - следует. Танки не прочли, люди прочли.
Я поддержала Эмму.
- Провокация, - сказала Анна Андреевна. - Это дало Ермилову возможность еще раз переехать Эренбурга всеми колесами.
Беда в том, - подумала я, - что ответ Эренбурга мне не очень нравится.
Мы молча пили чай.
Анна Андреевна рассказала Константину Георгиевичу о Гумилеве, то есть о воспоминаниях Маковского и предисловии Струве. Хотела даже какой-то отрывок из предисловия прочесть. Попросила Эмму Григорьевну принести из ее комнаты книгу. Эммочка не нашла. Анна Андреевна отправилась на поиски сама и тоже не нашла. Очень огорчилась, попробовала процитировать по памяти, но не удалось.
Видя, что она потемнела, Константин Георгиевич пустил в ход свои устные новеллы. Рассказывает он виртуозно (гораздо выразительнее передает устную речь, чем на страницах своих книг).
Южный базар. Торговец помидорами, здоровенный детина. Заломил непомерно высокую цену. Скромный старичок-покупатель предлагает свою - чуть пониже. Детина - ни за что. За такие помидоры предлагают такие ничтожные гроши. «Меня душит смех!», - орет он на весь базар.
Затем новелла об одесской старушке. Остановила прохожего на улице: «Я очень извиняюсь, конечно, что вмешиваюсь в вашу интимную жизнь, но вы случайно не Файнштейн?»
Посмеялись. Помолчали. Потом Константин Георгиевич стал просить Анну Андреевну читать стихи.
- Меня душит смех, и я очень извиняюсь, конечно, но я, кажется, согласна, - сказала Анна Андреевна.
Она прочла нежную «Предвесеннюю элегию» и воинственную, громогласную, трагическую «Какая есть. Желаю вам другую. - / Получше...». Один из образцов державинско-тютчевской линии в ее поэзии. Интонация ораторски-обличительная с примесью горечи. Оба стихотворения - и нежное, и угрожающее - прочла она тихим, глубоким голосом. (Слушая «Какая есть...», я подумала, что, быть может, я одна на всем свете понимаю, почему стихотворение написано именно тогда и чем вызваны строчки «О, что мне делать с этими людьми...» и «Придется мне напиться пустотой...».)
Константин Георгиевич поблагодарил и поднялся. Перед уходом упомянул совершенно мельком: в Париже, в газете «Русские Новости», он видел объявление магазина русских книг - там продаются «стихи Анны Ахматовой». На машинке.
Лучше бы он этого не говорил: Анна Андреевна сильно встревожилась. Какие стихи, что за стихи? Он не видел, какие. И почему на машинке?
Он ушел, вскоре ушла и Эмма, а меня Анна Андреевна оставила.
На столе два зеленые изящные томика - подарок Паустовского. Я раскрыла первый. Надпись: «Анне Андреевне Ахматовой, лучшей поэтессе мира, наследнице Пушкина».
- Этой пластинки я не люблю, - сказала Анна Андреевна. - А от вас жду отчета о «Софье».
И взглянула на меня пристально.
Мне рассказывать не хотелось. Я знала, что не доставлю ей радости. Но рассказала. И про «парочку месяцев», и про рисунки, которые я уже держала в руках, и про Козлова.
- Итак, - сказала Анна Андреевна, - ни «Реквиему», ни «Софье Петровне» не увидеть света. «Не следует тащить мертвецов на страницы советских книг» по меткому выражению товарища Соколова. И «это все правда, но она не укрепляет советский строй».
Очень страшно прибавила:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать. (Anno Domini)
Это уже не об убитых, а о памяти нашей. Убийство памяти.
- Как вы думаете, - спросила Анна Андреевна, - там, в Париже, в книжном магазине, мои стихи - это «Реквием» или что-нибудь другое?
Я решительно ничего не могу по этому поводу думать, потому что не знаю, что за газета и что за магазин, и почему в книжном магазине продается машинопись, а не книжка? Но полагаю: если бы «Реквием» - название было бы указано и Паустовскому оно бросилось бы в глаза.
- Если «Реквием» - мне предстоит еще одно Постановление ЦК. Третье, - сказала Анна Андреевна. - Новые времена не состоялись.
И вдруг безо всякого перехода:
- Сегодня утром я читала Нине, Боре и Алеше Баталову свой сценарий. Алеша говорил необыкновенно интересно.
- Сценарий? Как это вы вдруг взялись?
- Я и не собиралась, я собиралась переводить. Он сам пришел и напросился.
А мне, по правде сказать, кроме ее сценария, захотелось прочесть воспоминания Маковского: я ведь совсем не знаю, как пишут там. Однако Анна Андреевна получила от друзей книгу всего лишь на день, и теперь ее уже нет.
- Писать надо не о том, ревновала я или не ревновала, - объяснила она, - а о том, что Гумилев был уже сложившийся поэт, а мы двое, молодые, я и Осип, ничего у него не взяли. Вот это интересно. А не сплетни.
И снова, уже в передней:
- Итак, правда не укрепляет советский строй. Для кого это хуже - для правды или для строя?
1960:
26 мая 60. Переделкино. У Бориса Леонидовича - рак.
(Псевдоним смерти. У Бориса Леонидовича - смерть.)
1963 (из воспоминаний об Анне Ахматовой):
26 мая. Я была звана к ней вечером. Ардовых нет. Она в столовой, у нее в гостях Эмма - хозяйничающая, и Паустовский - рассказывающий.
Он только что из Ялты. Там, в Доме Творчества, много народу, и среди них Ермилов. С ним никто не здоровается.
- Вот и говорите, будто нет у нас общественного мнения, - заметил Паустовский. - Это неверно. Оно есть.
Я сказала, что если и есть, то лишь среди узкого круга интеллигенции, да и то - по узкому кругу поведения, да и то - еще нет его, а оно только проклевывается, нарождается.
Анна Андреевна спросила, как здоровье Эренбурга? «Не ест, не пьет, не спит, глубоко потрясен случившимся», - ответил Паустовский.
Я рассказала, каким увидела Илью Григорьевича, навестив его. Меня поразило желтое, оплывшее лицо, всклокоченная седина и, главное: когда он выходил из комнаты, - тыкался в стены: не понимал, где дверь.
- Еще один убитый, - сказала Анна Андреевна.
- Никто за него не заступился. Вот чем потрясен Илья Григорьевич более всего, - пояснил Паустовский. - Хрущев орал неистово.
- А за кого у нас когда-нибудь кто-нибудь заступился - публично? - спросила Анна Андреевна с сердцем.
- В данном случае к тому же это было и физически немыслимо, даже если бы и попытался кто слово сказать, - продолжал Паустовский. - Мобилизованы были соответствующие «писательские кадры», так что они орали и топали при малейшей чьей-нибудь попытке ответить, и заглушили бы любой голос. Они наслаждались. Они брали давно лелеемый реванш.
Тут я вспомнила рассказ своего приятеля Б., тоже побывавшего на «встрече с интеллигенцией». «Я прошел войну, перенес артиллерийские обстрелы, атаки, сам, случалось, подымался в атаку, - но такого ужаса, как на этой “встрече”, в жизни никогда не испытывал. И не от криков Хрущева - он кричал Эренбургу: “Не будет вам клуба Петефи, не надейтесь!”, “Раб, раб, раб!” (раб буржуазной идеологии, раб империализма) - не от хрущевского бешенства, а от беснования соседей. Они дорвались до мести. Зал восторженно аплодировал хрущевской ругани, и чувство было такое, что пророни кто словечко против - они пустятся в рукопашную, до смерти забьют кулачищами, разорвут. Зал жаждал расправиться с теми, кто поверил XX и XXII съезду. Хрущев наорал, безо всякой причины, на Вознесенского, а одному молодому человеку крикнул: “Эй, вы, там, у двери, почему вы не аплодируете?“»
- На второй встрече, то есть в МК, было не легче, - сказал Паустовский. - Там никто не орал, не топал, начальство вело себя почти вежливо, зато выступавшие писатели - так называемые писатели - холуйствовали наперебой. Ирина Левченко и Евгения Федоровна Книпович дивили подлостью. Левченко - темная, грубая баба, а Евгения Федоровна, как никак, литератор, и я дивлюсь. Интеллигентная, образованная.
- Я не дивлюсь нисколько, - сказала Анна Андреевна. - Дама эта из самых последовательно-страшных. Но самое страшное не то. Мне говорили - я газет не читаю - что на встрече в МК (так это, кажется, называется?) разрешили уже бранить и Солженицына. Я - старица-пророчица. Я предсказывала Александру Исаевичу: скоро вас начнут бранить. Он не Эренбург. Он выдержит. Но то, что его разрешено, то есть предписано «подвергнуть критике» - признак грозный. Не для него одного. Симптом поворота к сталинщине.
- Против «Матрёниного двора» выступил Тельпугов, - пояснил Паустовский.
- Фамилия безразлична, - ответила Анна Андреевна. - Это псевдоним - не литератора, а определенного заведения.
Разговор снова вернулся к Эренбургу. Анна Андреевна сказала:
- Илья Григорьевич совершил большую ошибку: отвечая Ермилову Не следовало Ермилову отвечать. Ермилов в этом случае не литературный критик, личность, такая или другая, он тоже псевдоним - высшей власти. За ним армия, флот, Военно-Воздушные Силы Республики. Следует ли отвечать танковой колонне?
- А я думаю, следует, - сказала Эмма, разливая по чашкам чай. - Раз ответ Эренбурга все-таки напечатан, значит - следует. Танки не прочли, люди прочли.
Я поддержала Эмму.
- Провокация, - сказала Анна Андреевна. - Это дало Ермилову возможность еще раз переехать Эренбурга всеми колесами.
Беда в том, - подумала я, - что ответ Эренбурга мне не очень нравится.
Мы молча пили чай.
Анна Андреевна рассказала Константину Георгиевичу о Гумилеве, то есть о воспоминаниях Маковского и предисловии Струве. Хотела даже какой-то отрывок из предисловия прочесть. Попросила Эмму Григорьевну принести из ее комнаты книгу. Эммочка не нашла. Анна Андреевна отправилась на поиски сама и тоже не нашла. Очень огорчилась, попробовала процитировать по памяти, но не удалось.
Видя, что она потемнела, Константин Георгиевич пустил в ход свои устные новеллы. Рассказывает он виртуозно (гораздо выразительнее передает устную речь, чем на страницах своих книг).
Южный базар. Торговец помидорами, здоровенный детина. Заломил непомерно высокую цену. Скромный старичок-покупатель предлагает свою - чуть пониже. Детина - ни за что. За такие помидоры предлагают такие ничтожные гроши. «Меня душит смех!», - орет он на весь базар.
Затем новелла об одесской старушке. Остановила прохожего на улице: «Я очень извиняюсь, конечно, что вмешиваюсь в вашу интимную жизнь, но вы случайно не Файнштейн?»
Посмеялись. Помолчали. Потом Константин Георгиевич стал просить Анну Андреевну читать стихи.
- Меня душит смех, и я очень извиняюсь, конечно, но я, кажется, согласна, - сказала Анна Андреевна.
Она прочла нежную «Предвесеннюю элегию» и воинственную, громогласную, трагическую «Какая есть. Желаю вам другую. - / Получше...». Один из образцов державинско-тютчевской линии в ее поэзии. Интонация ораторски-обличительная с примесью горечи. Оба стихотворения - и нежное, и угрожающее - прочла она тихим, глубоким голосом. (Слушая «Какая есть...», я подумала, что, быть может, я одна на всем свете понимаю, почему стихотворение написано именно тогда и чем вызваны строчки «О, что мне делать с этими людьми...» и «Придется мне напиться пустотой...».)
Константин Георгиевич поблагодарил и поднялся. Перед уходом упомянул совершенно мельком: в Париже, в газете «Русские Новости», он видел объявление магазина русских книг - там продаются «стихи Анны Ахматовой». На машинке.
Лучше бы он этого не говорил: Анна Андреевна сильно встревожилась. Какие стихи, что за стихи? Он не видел, какие. И почему на машинке?
Он ушел, вскоре ушла и Эмма, а меня Анна Андреевна оставила.
На столе два зеленые изящные томика - подарок Паустовского. Я раскрыла первый. Надпись: «Анне Андреевне Ахматовой, лучшей поэтессе мира, наследнице Пушкина».
- Этой пластинки я не люблю, - сказала Анна Андреевна. - А от вас жду отчета о «Софье».
И взглянула на меня пристально.
Мне рассказывать не хотелось. Я знала, что не доставлю ей радости. Но рассказала. И про «парочку месяцев», и про рисунки, которые я уже держала в руках, и про Козлова.
- Итак, - сказала Анна Андреевна, - ни «Реквиему», ни «Софье Петровне» не увидеть света. «Не следует тащить мертвецов на страницы советских книг» по меткому выражению товарища Соколова. И «это все правда, но она не укрепляет советский строй».
Очень страшно прибавила:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать. (Anno Domini)
Это уже не об убитых, а о памяти нашей. Убийство памяти.
- Как вы думаете, - спросила Анна Андреевна, - там, в Париже, в книжном магазине, мои стихи - это «Реквием» или что-нибудь другое?
Я решительно ничего не могу по этому поводу думать, потому что не знаю, что за газета и что за магазин, и почему в книжном магазине продается машинопись, а не книжка? Но полагаю: если бы «Реквием» - название было бы указано и Паустовскому оно бросилось бы в глаза.
- Если «Реквием» - мне предстоит еще одно Постановление ЦК. Третье, - сказала Анна Андреевна. - Новые времена не состоялись.
И вдруг безо всякого перехода:
- Сегодня утром я читала Нине, Боре и Алеше Баталову свой сценарий. Алеша говорил необыкновенно интересно.
- Сценарий? Как это вы вдруг взялись?
- Я и не собиралась, я собиралась переводить. Он сам пришел и напросился.
А мне, по правде сказать, кроме ее сценария, захотелось прочесть воспоминания Маковского: я ведь совсем не знаю, как пишут там. Однако Анна Андреевна получила от друзей книгу всего лишь на день, и теперь ее уже нет.
- Писать надо не о том, ревновала я или не ревновала, - объяснила она, - а о том, что Гумилев был уже сложившийся поэт, а мы двое, молодые, я и Осип, ничего у него не взяли. Вот это интересно. А не сплетни.
И снова, уже в передней:
- Итак, правда не укрепляет советский строй. Для кого это хуже - для правды или для строя?