18 мая 1943-го года
из дневников
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
18 мая.
...А быт не увядает! Кругом копают и копают гряды. В иных местах даже улицы прихватывают. Одна женщина говорит другой:
- Как вы можете заниматься цветами? Сейчас нужно о желудке думать, а цветы будем сажать через год, после войны...
Ночью - деятельность нашей авиации. Все время звенящий гул.
За день сбито 8 немецких самолетов.
В «Правде» - разоблачения о польской армии, формировавшейся в Бузулуке. Генерал Андерс ждал распада Красной Армии и возможности ухода вдоль Каспия в Иран. Тайные антибольшевистские тенденции этой армии стали явными.
Сегодня - выступление Черчилля в Вашингтоне.
Читал об итальянском фашизме. Перед его закатом - интересно перечитать..
Всеволод Иванов, писатель, 49 лет, Москва:
18 мая. Вторник.
Копали огород, садили, говорили о мозолях, купались. Дни жаркие, безоблачные. Где-то постреливают - не то учатся, не то зенитки. Событий никаких, кроме того, что хранившиеся на складе после пожара остатки моих книг числом 40, - кем-то утащены. Сохранилась гравюра XVIII, начала XIX, - «Баня», - я ее хотел было подарить Горькому, да не успел, хотел другому, у кого была хорошая баня, - тоже помер; теперь эта единственная из всех уцелевших после пожара.
Вчера начался дождь. Сегодня холодно так, что в пиджаке не согреешься. Сидим, закрыв окна, читаем Горького: превосходный писатель, широко размахивается, по-богатырски, а валит кустарник, ибо воюет не с дремучим лесом, - куда заглянуть боится - как бы не заблудиться! - а с парком. И затем, странное отношение к России, - будто он знает больше, чем она. И, вообще, гордыня неимоверная. Раньше мне нравились воспоминания его, а теперь они кажутся лапшой. Рассказы куда лучше, хотя система образов очень однообразна, а сентенции невыносимы. И все же человек великий - и дай нам бог побольше таких! Я не встречал другого, кто бы с такой верой верил в невозможное: возможность перестроить мир и человека. Впрочем, вера тем и вера, чтоб верить в невероятное.
Михаил Пришвин, писатель, 70 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
В Усолье отдых. Не так трудно было добывать свое счастье, как показываться с ним на людях, выдерживать сочувствие. После грозы холодно и сыро, но я в лесу: как рыбу из бочки пустили в реку.
Мы вернулись к нашим молодым соснам и удивились их быстрому росту. Все знакомые, они стоят вокруг нас в росе и ароматной смоле, неподвижные в стороны, с единственным движением вверх к небу. И мы через них думаем о себе, что люди мы и так суетно мечемся в стороны, но внутренним существом своим тоже как сосны растем вверх.
И что было раньше близким - земля, то становится в росте нашем все дальше от нас, а что было так далеко - небо, то все близится и близится.
Ляля меня утешала, когда в Москве пропускали весну. Я так жаловался ей:
- Подумай только, ведь это в жизни моей сознательной первая весна проходит напрасно. Она меня так утешала:
- Не напрасно! Вспомни, как люди радовались весне на нашем вечере: мы им отдали нашу весну. А помнишь, как Ойстрах на скрипке играл, все вокруг себя забывая, и ты же сказал: «Мне кажется, что все наше прекрасное в природе через таких людей сюда собирается в город, страдающим людям на утешение».
- Это все верно, - ответил я, - но отдать всю нашу весну для одного вечера - ведь это опустошение.
- И это неправда: так отдавать, как мы, это значит и получать. Почему непременно надо сидеть у природы недели и месяцы, бывает одно мгновенье, взгляд, и разом все получишь.
Так и случилось. Мы уехали, когда в лесах еще белелся последний снег, а когда вернулись вечером после грозы в лесу, на Ботике пел соловей. Мы остановились, вслушались в песню и вдруг все, что было пропущено от снега до соловья, к нам вернулось.
Я сказал: - Такого соловья я никогда не слыхал.
И она: - Такого я никогда не забуду. Это... раз навсегда.
Свиданье в Загорске.
По пути в Загорск в лесу я сломил веточку цветущей яблони: десяток цветов раскрытых и сотни розовых бутонов. Сламывая веточку, подумал: поднесу [ей], может быть, она будет ей веточкой мира. С этой веточкой в руке я постучал в калитку дома, где столько лет жил. Еще раз, еще... - Потяните за узелок, - подсказал мне какой-то мальчик. И я вспомнил, что калитка у нас так устроена, что потянешь за узелок и засов с той стороны открывается... Так тридцать лет было, и в три года я успел забыть.
С цветущей веткой я вошел в калитку и увидел старую женщину, и не мог найти в ней и следа былой красоты... На веточку мою она не обратила внимания, схватилась за меня, чтобы не упасть от горя и от радости, а веточка упала. Поддерживая, я провел ее на балкон. Постепенно от разговора и молчания она стала приходить в себя, оживляться, и я начал узнавать ее, какой она была раньше. Через час, спускаясь от нее по лесенке, чтобы уйти, я обернулся к ней и сказал: - Я принес тебе веточку яблони. - Знаю, - ответила она, - помню. - Ты же ее как будто не заметила: она в траву упала. - Помню? тогда не до веточки было. Не беспокойся: я ее найду.
И когда я ушел, она, конечно, нашла веточку в траве, принесла в дом, поставила в воду и каждый день следила, как раскрывались бутоны. Так наверно все и везде: есть у людей между собой то более важное, чем расцветающие яблони и все прекрасное.
Плен жалости. Все пело вокруг - я слышал, и все цвело - я видел, и в то же время не видел и соловьев не слыхал. А когда все-таки зеленый шум перемогал мое внутреннее невольное сопротивление, мне были неприятны и соловьи, и цветущие вишни, и яблони. «Но ты же не виноват, Михаил, - говорил я себе, - почему же ты весне своей не радуешься? Она сама была причиной своих несчастий, почему же тяжесть давит тебя и весна процветает бездушно?»
Сергей Вавилов, физик, академик, 52 года:
18 мая. Йошкар-Ола. Еду сегодня в Казань, оттуда в Москву. Зачем, не особенно известно. Казанские остряки говорят, что Академия «тронулась» в обоих смыслах. Ехать тяжело, не хочется отрываться от своих, от Олюшки и Виктора, единственного что осталось. Дома нет больше. Разве на Ваганьковском.
Георгий Князев, историк-архивист, 56 лет, ответственный работник Архива АН СССР, ленинградец в эвакуации в Казахстане (Боровое):
18 мая.
Какое-то недоразумение происходит с понятием «Бог», или «бог», все равно. На протяжении тысячелетий оно не сходит с уст человека. Это прежде всего какая-то неведомая, таинственная сила, сотворившая мир и или «почившая от дел своих» после творческого акта, «первого толчка», или управляющая миром по неведомым нам и часто для нашего разума «сверхумным» законам. Это какая-то неведомая, космическая сила, энергия, воля, дух или материал вне времени и пространства... То, перед чем нужно только «склонять выю» и трепетать, и молиться, и льстить. Все равно что перед Владыкой, именно «Владыкой живота нашего». Промысел божий (Божий) неисповедим. Недаром у древних евреев был даже запрет как-нибудь называть эту страшную и неведомую силу. И вдруг явилось христианство с личным антропоморфным богом. Богом Отцом. Богом - мудрым и любящим старцем. Богом - синонимом справедливости, милосердия, терпимости, всепрощения. И это рядом с Голгофой, с pollice verso на кровавой арене религиозного цирка, с vae victis на обагренных кровью полях сражений с тысячами трупов... И это рядом с кострами инквизиции, непрерывающейся бойней людей, эксплуатацией одних другими... Это рядом с природой, где все живое живет за счет другого живого, т. е. борется всеми средствами за свое существование... И как могло случиться, что в XIX веке один из величайших апостолов любви поклонился Богу-Любви, видя и зная, как никто, всю «подноготную» нашей жизни, всю страшную жестокую действительность! И получилось невероятное противоречие. Бог-Любовь и рядом что-то с этой точки зрения совершенно противоположное в действительности.
Чудовищное противоречие! Разум человеческий не принимает такого бога. Недаром где-то у апостола Павла говорится о «безумии» христианского миропонимания. Человек создал себе идеал - Любовь - и назвал это богом. Но тут слово «бог» значит другое, не то, что связано с могуществом и первопричиной. Поэтому так кощунственно-нелепо с христианской точки зрения звучит, например, благодарение богу за удачное убийство множества людей при одержанной победе одних и моление богу побольше убить других людей. Тут выступает не христианский, толстовский Бог-Любовь, а та страшная, таинственная, неведомая, неумолимая, безразличная, неразумная (с нашей точки зрения) сила, чудовищная, непостижимая... Но ни просить, ни умолять ее невозможно. Никакие поправки для «правых» и «неправых», «добрых» и «злых» абсолютно невозможны. Господствует сильный. Царствует сила. Молиться такому богу нелепо. Можно только трепетать... Или покорно подчиняться этому страшному закону борьбы. Бороться, нападать, защищаясь. Уничтожать, чтобы не быть самому уничтоженному.
Не принимает мой разум ни Бога-Любви, ни бога - кровавого чудовища. Мой разум говорит мне, что существует природа и осознавший ее мой человеческий разум. Со многим не мирится мой разум. Он творит новые ценности - культуру, поправляет природу... Конечно, человек (человечество) часто сбивается с пути, но все же он (оно), хоть и по кровавым правилам, идет все вперед и вперед к устройству на земле единого государства трудящихся, Соединенных Штатов Мира, Союза Советских Социалистических Республик всего Земного шара...
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
18 мая.
...А быт не увядает! Кругом копают и копают гряды. В иных местах даже улицы прихватывают. Одна женщина говорит другой:
- Как вы можете заниматься цветами? Сейчас нужно о желудке думать, а цветы будем сажать через год, после войны...
Ночью - деятельность нашей авиации. Все время звенящий гул.
За день сбито 8 немецких самолетов.
В «Правде» - разоблачения о польской армии, формировавшейся в Бузулуке. Генерал Андерс ждал распада Красной Армии и возможности ухода вдоль Каспия в Иран. Тайные антибольшевистские тенденции этой армии стали явными.
Сегодня - выступление Черчилля в Вашингтоне.
Читал об итальянском фашизме. Перед его закатом - интересно перечитать..
Всеволод Иванов, писатель, 49 лет, Москва:
18 мая. Вторник.
Копали огород, садили, говорили о мозолях, купались. Дни жаркие, безоблачные. Где-то постреливают - не то учатся, не то зенитки. Событий никаких, кроме того, что хранившиеся на складе после пожара остатки моих книг числом 40, - кем-то утащены. Сохранилась гравюра XVIII, начала XIX, - «Баня», - я ее хотел было подарить Горькому, да не успел, хотел другому, у кого была хорошая баня, - тоже помер; теперь эта единственная из всех уцелевших после пожара.
Вчера начался дождь. Сегодня холодно так, что в пиджаке не согреешься. Сидим, закрыв окна, читаем Горького: превосходный писатель, широко размахивается, по-богатырски, а валит кустарник, ибо воюет не с дремучим лесом, - куда заглянуть боится - как бы не заблудиться! - а с парком. И затем, странное отношение к России, - будто он знает больше, чем она. И, вообще, гордыня неимоверная. Раньше мне нравились воспоминания его, а теперь они кажутся лапшой. Рассказы куда лучше, хотя система образов очень однообразна, а сентенции невыносимы. И все же человек великий - и дай нам бог побольше таких! Я не встречал другого, кто бы с такой верой верил в невозможное: возможность перестроить мир и человека. Впрочем, вера тем и вера, чтоб верить в невероятное.
Михаил Пришвин, писатель, 70 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
В Усолье отдых. Не так трудно было добывать свое счастье, как показываться с ним на людях, выдерживать сочувствие. После грозы холодно и сыро, но я в лесу: как рыбу из бочки пустили в реку.
Мы вернулись к нашим молодым соснам и удивились их быстрому росту. Все знакомые, они стоят вокруг нас в росе и ароматной смоле, неподвижные в стороны, с единственным движением вверх к небу. И мы через них думаем о себе, что люди мы и так суетно мечемся в стороны, но внутренним существом своим тоже как сосны растем вверх.
И что было раньше близким - земля, то становится в росте нашем все дальше от нас, а что было так далеко - небо, то все близится и близится.
Ляля меня утешала, когда в Москве пропускали весну. Я так жаловался ей:
- Подумай только, ведь это в жизни моей сознательной первая весна проходит напрасно. Она меня так утешала:
- Не напрасно! Вспомни, как люди радовались весне на нашем вечере: мы им отдали нашу весну. А помнишь, как Ойстрах на скрипке играл, все вокруг себя забывая, и ты же сказал: «Мне кажется, что все наше прекрасное в природе через таких людей сюда собирается в город, страдающим людям на утешение».
- Это все верно, - ответил я, - но отдать всю нашу весну для одного вечера - ведь это опустошение.
- И это неправда: так отдавать, как мы, это значит и получать. Почему непременно надо сидеть у природы недели и месяцы, бывает одно мгновенье, взгляд, и разом все получишь.
Так и случилось. Мы уехали, когда в лесах еще белелся последний снег, а когда вернулись вечером после грозы в лесу, на Ботике пел соловей. Мы остановились, вслушались в песню и вдруг все, что было пропущено от снега до соловья, к нам вернулось.
Я сказал: - Такого соловья я никогда не слыхал.
И она: - Такого я никогда не забуду. Это... раз навсегда.
Свиданье в Загорске.
По пути в Загорск в лесу я сломил веточку цветущей яблони: десяток цветов раскрытых и сотни розовых бутонов. Сламывая веточку, подумал: поднесу [ей], может быть, она будет ей веточкой мира. С этой веточкой в руке я постучал в калитку дома, где столько лет жил. Еще раз, еще... - Потяните за узелок, - подсказал мне какой-то мальчик. И я вспомнил, что калитка у нас так устроена, что потянешь за узелок и засов с той стороны открывается... Так тридцать лет было, и в три года я успел забыть.
С цветущей веткой я вошел в калитку и увидел старую женщину, и не мог найти в ней и следа былой красоты... На веточку мою она не обратила внимания, схватилась за меня, чтобы не упасть от горя и от радости, а веточка упала. Поддерживая, я провел ее на балкон. Постепенно от разговора и молчания она стала приходить в себя, оживляться, и я начал узнавать ее, какой она была раньше. Через час, спускаясь от нее по лесенке, чтобы уйти, я обернулся к ней и сказал: - Я принес тебе веточку яблони. - Знаю, - ответила она, - помню. - Ты же ее как будто не заметила: она в траву упала. - Помню? тогда не до веточки было. Не беспокойся: я ее найду.
И когда я ушел, она, конечно, нашла веточку в траве, принесла в дом, поставила в воду и каждый день следила, как раскрывались бутоны. Так наверно все и везде: есть у людей между собой то более важное, чем расцветающие яблони и все прекрасное.
Плен жалости. Все пело вокруг - я слышал, и все цвело - я видел, и в то же время не видел и соловьев не слыхал. А когда все-таки зеленый шум перемогал мое внутреннее невольное сопротивление, мне были неприятны и соловьи, и цветущие вишни, и яблони. «Но ты же не виноват, Михаил, - говорил я себе, - почему же ты весне своей не радуешься? Она сама была причиной своих несчастий, почему же тяжесть давит тебя и весна процветает бездушно?»
Сергей Вавилов, физик, академик, 52 года:
18 мая. Йошкар-Ола. Еду сегодня в Казань, оттуда в Москву. Зачем, не особенно известно. Казанские остряки говорят, что Академия «тронулась» в обоих смыслах. Ехать тяжело, не хочется отрываться от своих, от Олюшки и Виктора, единственного что осталось. Дома нет больше. Разве на Ваганьковском.
Георгий Князев, историк-архивист, 56 лет, ответственный работник Архива АН СССР, ленинградец в эвакуации в Казахстане (Боровое):
18 мая.
Какое-то недоразумение происходит с понятием «Бог», или «бог», все равно. На протяжении тысячелетий оно не сходит с уст человека. Это прежде всего какая-то неведомая, таинственная сила, сотворившая мир и или «почившая от дел своих» после творческого акта, «первого толчка», или управляющая миром по неведомым нам и часто для нашего разума «сверхумным» законам. Это какая-то неведомая, космическая сила, энергия, воля, дух или материал вне времени и пространства... То, перед чем нужно только «склонять выю» и трепетать, и молиться, и льстить. Все равно что перед Владыкой, именно «Владыкой живота нашего». Промысел божий (Божий) неисповедим. Недаром у древних евреев был даже запрет как-нибудь называть эту страшную и неведомую силу. И вдруг явилось христианство с личным антропоморфным богом. Богом Отцом. Богом - мудрым и любящим старцем. Богом - синонимом справедливости, милосердия, терпимости, всепрощения. И это рядом с Голгофой, с pollice verso на кровавой арене религиозного цирка, с vae victis на обагренных кровью полях сражений с тысячами трупов... И это рядом с кострами инквизиции, непрерывающейся бойней людей, эксплуатацией одних другими... Это рядом с природой, где все живое живет за счет другого живого, т. е. борется всеми средствами за свое существование... И как могло случиться, что в XIX веке один из величайших апостолов любви поклонился Богу-Любви, видя и зная, как никто, всю «подноготную» нашей жизни, всю страшную жестокую действительность! И получилось невероятное противоречие. Бог-Любовь и рядом что-то с этой точки зрения совершенно противоположное в действительности.
Чудовищное противоречие! Разум человеческий не принимает такого бога. Недаром где-то у апостола Павла говорится о «безумии» христианского миропонимания. Человек создал себе идеал - Любовь - и назвал это богом. Но тут слово «бог» значит другое, не то, что связано с могуществом и первопричиной. Поэтому так кощунственно-нелепо с христианской точки зрения звучит, например, благодарение богу за удачное убийство множества людей при одержанной победе одних и моление богу побольше убить других людей. Тут выступает не христианский, толстовский Бог-Любовь, а та страшная, таинственная, неведомая, неумолимая, безразличная, неразумная (с нашей точки зрения) сила, чудовищная, непостижимая... Но ни просить, ни умолять ее невозможно. Никакие поправки для «правых» и «неправых», «добрых» и «злых» абсолютно невозможны. Господствует сильный. Царствует сила. Молиться такому богу нелепо. Можно только трепетать... Или покорно подчиняться этому страшному закону борьбы. Бороться, нападать, защищаясь. Уничтожать, чтобы не быть самому уничтоженному.
Не принимает мой разум ни Бога-Любви, ни бога - кровавого чудовища. Мой разум говорит мне, что существует природа и осознавший ее мой человеческий разум. Со многим не мирится мой разум. Он творит новые ценности - культуру, поправляет природу... Конечно, человек (человечество) часто сбивается с пути, но все же он (оно), хоть и по кровавым правилам, идет все вперед и вперед к устройству на земле единого государства трудящихся, Соединенных Штатов Мира, Союза Советских Социалистических Республик всего Земного шара...