10 мая 100 лет назад Корней Чуковский
записал в дневнике:
10 мая. Нет, нет, уехать отсюда завтра же. Что мне нужно? Устроить дела и фюить. Эти два дня особенные. Вчера я бродил из конца в конец, не находя себя. Тоска. Выбит из колеи - полгода без дела. Был вчера у Блока, потянуло на его квартиру, прошел пешком с Невы, по Пряжке; мальчишки барахтались на берегу.
Вот его грязно-желтый дом, - грязно-зеленый подъезд, облупленный черный ход. Звоню. Кухарка открыла. Слева в прихожей телефон, где сохранился почерком Блока перечень телефонных номеров - «Всемирная Литература», Горький и т. д. Вышла ко мне навстречу тетка, Бекетова Марья Андреевна. Бекетова - поправилась, стала солиднее, видно, внутренне она в гармонии с собой. - «Вот живу в комнате покойной сестры!» - сказала она. Это белая узкая комната, где за тонкой перегородкой матросы. На стене большой портрет Блока работы Т. Н. Гиппиус, множество карточек, и вот тетка сидит среди этих реликвий и пишет новую книгу о Блоке - текст к фотокарточкам, которые хочет издать к годовщине смерти Блока Алянский. Я сел за столиком у окна и стал перелистывать журнал «Вестник», издававшийся Блоком в детстве. О, как гениально все это склеено, переплетено, сшито, сколько тут бабушек, тетушек, нянюшек. Почерк совсем другой - и весело, весело. А карточки трагичны. Особенно та, где Блок отвернулся от стола - от всех - Лермонтовым, и глядит со страхом вперед; и даже по детским карточкам видно, что бунтарь. Руки очень самостоятельно - в детстве. Марья Андреевна стала читать мне свою рукопись, там, конечно, нет и догадки, кто такой Блок, там мирный и банальный Саша, любимец, баловень, а не - «Ночные часы».
Интересно только, как он посдирал платья с гвоздей, чуть его заперли в чулан, - да и то анекдот. О, какое страшное лицо у него на балконе, на Пряжке! Тетка об этом не знает ничего. И все чувствуется какое-то замалчивание - замалчивается роль Любовь Дмитриевны, замалчивается та тягость, которую наложила на Блока семья, замалчивается сам Блок. Про Любовь Дмитриевну она сказала: «Люба сюда своего портрета не дает (в альбом). Она хочет остаться в тени. (Помолчав.) Такая скромность!»
Это не утешило меня, и я пошел к Ершову (певцу, Ивану Васильевичу). Он живет в том же доме, где жил Блок, и Блок так хорошо отзывался о нем. У Ершова молодая жена, 6-летний сын, в каске, плохие картины, «Ара». По приемам он похож на архиерейского певчего, - простодушен, в потертой шляпе, жалуется на бедность (получаю раз в неделю 300 рублей и больше ничего! триста миллионов!). О Блоке ничего путем вспомнить не может. «Вот портрет С. Рахманинова, работы Ционглинского продаю, не купят ли ваши знакомые, хочу уехать». Очень бранит
Экскузовича, директора Государственных Актеатров, который всех прижимает, а сам спекулирует на валюте.
От него я к Розинеру, не застал, он в Москве. Я к Ольге Форш. Она одна - усадила - и начала говорить о Блоке. Говорила очень хорошо, мудро и взволнованно, о матери Блока:
- Да она ж его и загубила. Когда Блок умер, я пришла к ней, а она говорит: «Мы обе с Любой его убили - Люба половину и я половину».
Много говорила о стихах Блока - я стал успокаиваться, но пришли С. П. Яремич и Сюннерберг. Я попрощался и ушел к Выгодскому. У него гости - евреи какие-то. Я наскочил на сборник украинских стихов, зачитался, но скоро ушел.
Теперь все говорят о том отвратительном ультиматуме, который Англия предъявила России*. По общему мнению, ультиматум не грозит войной, но я чувствую, что война будет. Коля читал газету вслух и вдруг сказал:
- Эх, пойду воевать и так раскокаю этих англичан и вообще чухонцев.
На бирже нехорошо. Я по рассеянности не разменял вчера своих денег, полученных за Панаеву, и потерял долларов 25. Но я обтерпелся - и уже не волнуюсь. Спать, однако, вторую ночь не могу. - Прочитал без удовольствия «Университеты» Горького, «Аэлиту» Толстого, «Председателя» Аросева, «В лесу» Микитова.
Все - так себе, полухалтура.
Мура называет Жозефину Фифифина.
10 мая. Нет, нет, уехать отсюда завтра же. Что мне нужно? Устроить дела и фюить. Эти два дня особенные. Вчера я бродил из конца в конец, не находя себя. Тоска. Выбит из колеи - полгода без дела. Был вчера у Блока, потянуло на его квартиру, прошел пешком с Невы, по Пряжке; мальчишки барахтались на берегу.
Вот его грязно-желтый дом, - грязно-зеленый подъезд, облупленный черный ход. Звоню. Кухарка открыла. Слева в прихожей телефон, где сохранился почерком Блока перечень телефонных номеров - «Всемирная Литература», Горький и т. д. Вышла ко мне навстречу тетка, Бекетова Марья Андреевна. Бекетова - поправилась, стала солиднее, видно, внутренне она в гармонии с собой. - «Вот живу в комнате покойной сестры!» - сказала она. Это белая узкая комната, где за тонкой перегородкой матросы. На стене большой портрет Блока работы Т. Н. Гиппиус, множество карточек, и вот тетка сидит среди этих реликвий и пишет новую книгу о Блоке - текст к фотокарточкам, которые хочет издать к годовщине смерти Блока Алянский. Я сел за столиком у окна и стал перелистывать журнал «Вестник», издававшийся Блоком в детстве. О, как гениально все это склеено, переплетено, сшито, сколько тут бабушек, тетушек, нянюшек. Почерк совсем другой - и весело, весело. А карточки трагичны. Особенно та, где Блок отвернулся от стола - от всех - Лермонтовым, и глядит со страхом вперед; и даже по детским карточкам видно, что бунтарь. Руки очень самостоятельно - в детстве. Марья Андреевна стала читать мне свою рукопись, там, конечно, нет и догадки, кто такой Блок, там мирный и банальный Саша, любимец, баловень, а не - «Ночные часы».
Интересно только, как он посдирал платья с гвоздей, чуть его заперли в чулан, - да и то анекдот. О, какое страшное лицо у него на балконе, на Пряжке! Тетка об этом не знает ничего. И все чувствуется какое-то замалчивание - замалчивается роль Любовь Дмитриевны, замалчивается та тягость, которую наложила на Блока семья, замалчивается сам Блок. Про Любовь Дмитриевну она сказала: «Люба сюда своего портрета не дает (в альбом). Она хочет остаться в тени. (Помолчав.) Такая скромность!»
Это не утешило меня, и я пошел к Ершову (певцу, Ивану Васильевичу). Он живет в том же доме, где жил Блок, и Блок так хорошо отзывался о нем. У Ершова молодая жена, 6-летний сын, в каске, плохие картины, «Ара». По приемам он похож на архиерейского певчего, - простодушен, в потертой шляпе, жалуется на бедность (получаю раз в неделю 300 рублей и больше ничего! триста миллионов!). О Блоке ничего путем вспомнить не может. «Вот портрет С. Рахманинова, работы Ционглинского продаю, не купят ли ваши знакомые, хочу уехать». Очень бранит
Экскузовича, директора Государственных Актеатров, который всех прижимает, а сам спекулирует на валюте.
От него я к Розинеру, не застал, он в Москве. Я к Ольге Форш. Она одна - усадила - и начала говорить о Блоке. Говорила очень хорошо, мудро и взволнованно, о матери Блока:
- Да она ж его и загубила. Когда Блок умер, я пришла к ней, а она говорит: «Мы обе с Любой его убили - Люба половину и я половину».
Много говорила о стихах Блока - я стал успокаиваться, но пришли С. П. Яремич и Сюннерберг. Я попрощался и ушел к Выгодскому. У него гости - евреи какие-то. Я наскочил на сборник украинских стихов, зачитался, но скоро ушел.
Теперь все говорят о том отвратительном ультиматуме, который Англия предъявила России*. По общему мнению, ультиматум не грозит войной, но я чувствую, что война будет. Коля читал газету вслух и вдруг сказал:
- Эх, пойду воевать и так раскокаю этих англичан и вообще чухонцев.
На бирже нехорошо. Я по рассеянности не разменял вчера своих денег, полученных за Панаеву, и потерял долларов 25. Но я обтерпелся - и уже не волнуюсь. Спать, однако, вторую ночь не могу. - Прочитал без удовольствия «Университеты» Горького, «Аэлиту» Толстого, «Председателя» Аросева, «В лесу» Микитова.
Все - так себе, полухалтура.
Мура называет Жозефину Фифифина.