30 апреля. Сергей Прокофьев
из дневников композитора 1913 и 1918 годов
1913 (Петербург):
Проснувшись утром и лёжа в столовой на диване (на котором мне теперь делают постель вместо моей комнаты), я было предался мрачным мыслям, но мне не дали тосковать, ибо подали партитуру вариаций Карновича, присланную автором. Всё утро ушло на её изучение, а в час я пошёл на репетицию.
...
Вернувшись домой, играл на рояле. Меня охватывала грусть, апатия и дикий ужас перед этой апатией. Потом это прошло, и я стал обдумывать, куда бы мне убить вечер, чтобы не сидеть дома. Одиночество, влекущее за собой чёрные мысли, наводит на меня панику. Боже мой, что же будет летом? Ведь все проекты путешествий рухнули, надо ехать с мамой заграницу, в чужие края, в одиночество. При этой мысли меня охватывает такая щемящая тоска, что я решил пока об этом не думать, тем более, что и мама не поднимает вопроса.
Сегодня вечером я собрался было пойти в Шахматное Собрание, но тут вспомнил, что в восемь часов вечера экзамен Жеребцовой-Андреевой. Я очень обрадовался и пошёл; там у меня могло быть много знакомых. Кроме того, я надеялся видеть Гончарову и Mlle Белокурову. На этот счёт я ошибся и сидел с Клингман, которая питает ко мне невероятную покорность. На экзамене оказалась и Умненькая, которая сидела, конечно, так, что к ней никак не подойти. Она издали кивала мне головой. Когда я вернулся домой, она звонила мне по телефону. Было приятно и легко на душе. Миленькая Умненькая!
1918 (Петроград):
Сегодня я должен был бы уехать и от трёх до шести собираться. Поэтому ко мне собрались все друзья и, так как отъезд отменяется, то состоялся спокойный five-o’clock. Были Сувчинский, Асафьев, Элеонора, Борис Николаевич, Бенуа и Миллер. Последняя притащила немецкие переводы моих романсов - насколько я мог понять этот забытый мною язык, сделано очень ловко и даже поэтично: ведь она писала премилые немецкие стихи для меня. Теперь эта храбрая девица взялась перевести за лето «Игрока» на французский и немецкий языки.
1913 (Петербург):
Проснувшись утром и лёжа в столовой на диване (на котором мне теперь делают постель вместо моей комнаты), я было предался мрачным мыслям, но мне не дали тосковать, ибо подали партитуру вариаций Карновича, присланную автором. Всё утро ушло на её изучение, а в час я пошёл на репетицию.
...
Вернувшись домой, играл на рояле. Меня охватывала грусть, апатия и дикий ужас перед этой апатией. Потом это прошло, и я стал обдумывать, куда бы мне убить вечер, чтобы не сидеть дома. Одиночество, влекущее за собой чёрные мысли, наводит на меня панику. Боже мой, что же будет летом? Ведь все проекты путешествий рухнули, надо ехать с мамой заграницу, в чужие края, в одиночество. При этой мысли меня охватывает такая щемящая тоска, что я решил пока об этом не думать, тем более, что и мама не поднимает вопроса.
Сегодня вечером я собрался было пойти в Шахматное Собрание, но тут вспомнил, что в восемь часов вечера экзамен Жеребцовой-Андреевой. Я очень обрадовался и пошёл; там у меня могло быть много знакомых. Кроме того, я надеялся видеть Гончарову и Mlle Белокурову. На этот счёт я ошибся и сидел с Клингман, которая питает ко мне невероятную покорность. На экзамене оказалась и Умненькая, которая сидела, конечно, так, что к ней никак не подойти. Она издали кивала мне головой. Когда я вернулся домой, она звонила мне по телефону. Было приятно и легко на душе. Миленькая Умненькая!
1918 (Петроград):
Сегодня я должен был бы уехать и от трёх до шести собираться. Поэтому ко мне собрались все друзья и, так как отъезд отменяется, то состоялся спокойный five-o’clock. Были Сувчинский, Асафьев, Элеонора, Борис Николаевич, Бенуа и Миллер. Последняя притащила немецкие переводы моих романсов - насколько я мог понять этот забытый мною язык, сделано очень ловко и даже поэтично: ведь она писала премилые немецкие стихи для меня. Теперь эта храбрая девица взялась перевести за лето «Игрока» на французский и немецкий языки.