27 апреля 1943-го года
из дневников
Иван Майский, дипломат, 59 лет, посол СССР в Англии, Лондон:
27 апреля.
Вчера меня спешно вызвали из Бовингдона, где мы с Агнией проводили пасху.
Пришло новое послание от Сталина, которое я должен был срочно передать Черчиллю. Оказалось, после моего отъезда, 24 апреля Черчилль отправил Сталину новое послание по польскому вопросу, в котором он просил не обострять ситуацию и особенно аргументировал при этом «американской опасностью». Ничего конкретного, однако, в этом послании не было.
Сталин ответил, что вопрос о «прекращении» отношений с польпра уже решен и что Молотов 25 апреля уже передал в этом духе ноту [Т.] Ромеру (польский посол в Москве). Больше того: наша нота Ромеру будет опубликована в вечерней прессе в Москве 26 апреля[800].
Итак, положение обостряется. Мне кажется, что нашей целью является взорвать правительство Сикорского и очистить путь для создания более демократического и дружественного польпра к моменту или в момент, когда Красная Армия окажется на польской территории. Такая линия правильна: за последние 1½ года я пришел к выводу, что лондонская эмиграция, включая польпра Сикорского, совершенно безнадежна. Однако проведение данной линии натолкнется на известные затруднения - со стороны Англии и еще больше США. Что ж, их надо будет преодолеть. Может быть, в процессе преодолевания наметится какой-либо приемлемый компромисс. Поживем - увидим.
Из нашей ноты я делаю следующий вывод: совпра чувствует себя сейчас, накануне военных событий нынешней летней кампании, очень уверенно и находит момент подходящим для того, чтобы на деле сказать Англии и США - «в делах Восточной Европы - хозяин я!»
Это приятно.
Евгения Руднева, студентка МГУ, 22 года, штурман женского авиаполка ночных бомбардировщиков, Кранодарский край:
27 апреля
Все вчера не работали, максименковцы тоже. Когда я об этом узнала, стало легче. Я сегодня потеряла власть над собой. С утра собиралась в Краснодар за туфлями, машины не нашлось. Должна была делать на политинформации доклад о Ленинграде - всех срочно вызвали на матчасть... Я пришла домой и легла спать (встала сегодня в 5 утра, но бомбометание не состоялось из-за тумана), как была в юбке и генеральской гимнастерке, так и улеглась. Итак, зрение у меня 1. Наверное, у Дины 2, если я тогда не видела в лучах прожектора ничего, кроме кусочков облачности, а Дина видела немецкий самолет. Сейчас на партбюро слушали отчеты Макаровой, Карпуниной и Белик. В эскадре я должна работать, нечего руки опускать. Я твердо знаю одно: если я на какой-то миг потеряю к себе уважение, вряд ли я его когда-нибудь полностью восстановлю. А человек должен уважать себя. Ведь поэтому не люблю я песню «Ты успокой меня». Поэтому? Да. А раз так, то пусть мои личные дела идут самотеком - вмешательство мое всегда только к худшему приводит, а по работе я должна быть активной и темпа из-за тоски не снижать. Понятно?
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
27 апреля.
Дождливо... Пока тихо.
За утренним чаем продолжали беседовать с Богородским... Сообщил, что в Московском союзе советских художников из 500 человек мобилизовано 225, убито - 25 человек.
Ранен поэт Всеволод Рождественский (на Волховском фронте).
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
27 апреля.
Простудилась в Филармонии, на концерте памяти Рахманинова. Эти большие каменные здания как наберутся зимнего холода, так и держат его до новой зимы.
Было полно. Я узнавала многих, с кем встречалась здесь в те вечера, когда мы сидели в валенках и шубах. Теперь не то. Люстра тогда горела в четверть силы, а теперь хрустальные подвески пронизаны светом. У военных новые ордена, которых еще не существовало осенью 1941 года.
Только холодно очень.
Я сидела и чувствовала: захварываю. Но не было сил оторваться от Второго концерта (фортепиано с оркестром). Эта вещь действует на меня магически… я даже не подберу слов. У меня мороз бежал по коже. Он соединился с холодом здания. И эти два мороза застудили меня. Теперь вот лежу.
Всеволод Иванов, писатель, 49 лет, Москва:
27 апреля. Вторник.
Вчера написал две статейки для радио, сегодня - три. Это в первомайский парад.
Вчера приходил Н. Погодин. Злился неизвестно чему, хотя ему бы жить да радоваться
Похоронили Немировича. Над фасадом театра овальный портрет его в виде тех овальных медальонов, которые вставлены у него в кабинете в шкафы, где хранится переписка. Пять красных флагов с крепом, - и все. Ветрено, ветер закрутил флаги на палки. Люди почти прильнули к газетам, - читают ноту полякам. Провожало мало народу.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент
27 апреля. Последние дни в школу не ходил, хлопоча о карточке в столовую на май месяц; все еще ее не получил, возможно, получу завтра. Ведь все это делается не совсем законно, ибо мне 18 лет. Советское правительство прервало дипломатические отношения с польским правительством: правительство СССР обвиняет польское правительство в сговоре с Гитлером (дело о расстрелянных польских военнопленных в Смоленской области); оно «докатилось до сговора с врагом». Интересно, что скажет английское правительство по этому поводу. Скорее всего - ничего не скажет. Конечно, такие газеты, как News Chronicle, Evening Standard и Manchester Guardian будут, вероятно, осуждать польское правительство, но не это ведь имеет решающее значение, а важно здесь знать позицию Черчилля. Японцы заявляют, что они будут расстреливать тех летчиков, которые виновны в сознательном разрушении жилых объектов, бомбардировках мирного населения и прочих актах жестокости. Ага, запели теперь! Сами же первые заварили кашу, сами - самые жестокие, а теперь, конечно, «Летающие крепости» приходятся не по вкусу. На Тунисском фронте продвижение всех войск союзников вперед продолжается. Вчера был у Л.Г.; взял наконец свое сочинение, которое, вероятно, сегодня подам (сегодня иду в школу). Сейчас будем проходить «Гамлета», очень хорошо: я достал перевод Пастернака и книгу Смирнова о Шекспире. Самый раз что надо. Сегодня, возможно, мне принесут «Бесов» Достоевского - принесет юный поэт, вундеркинд, калужанин, сын работницы, говорят, очень талантливый, Валя Берестов. Возможно, что я, он и человека два-три еще будем «издавать» альманах собственных произведений. Надеюсь, что в четверг буду обедать у П.Д. и что она мне даст денег, и я смогу наконец отдать Л.Г. эти несчастные 50 р. Продал мой портфель, мой символ, мою эмблему - за 50 р. на базаре! Уж очень хотелось есть, очень. В пятницу или субботу, возможно, получу 150 р. в Литфонде. На 50 р., вырученные от продажи портфеля, купил булочку венскую (20 р.), два бублика по 10 р. каждый и кусочек вкуснейшей любимой халвы за 10 р. Бублики продолжаю обожать - увы, в большинстве случаев платонически. Есть хочется все время. В гастрономе (распреде) выдают масло и мясо, но колоссальная очередь, а сегодня надо идти в школу - меня и так, наверное, будут ругать, что я очень много пропускаю. Вообще, надо сказать, что за последнее время я очень разленился. Уж очень надоели эти самые точные науки. На чорта они мне нужны? Au moins, сегодня 2 урока литературы, - но и два урока математики!
Юрий Олеша, писатель, 44 года, Ашхабад:
27 апреля.
За эти дни выяснилось, что я трудился так напряженно, не сдвигаясь с места, только потому, что писал другой сценарий, а не тот, за который сел. Я стал писать сценарий о мирно живущем в тылу - в сердце России - немецком враче и его друзьях. А хотел писать сценарий о легенде, о славе этой войны. Писать буду этот, который хотел писать, а не который внезапно сам стал получаться.
Вчера стало известно, что умер Немирович-Данченко.
Умер он 25 апреля.
Я его много раз видел и несколько раз разговаривал с ним. Он производил на меня впечатление неумного человека. Был ли он на самом деле таким? Может быть, его долголетие создавало вокруг него эту несериозную атмосферу, потому что он был франтом, а долголетний франт - это несе-риозно. Во всяком случае, разговаривая с ним, я не испытывал того чувства, которое испытываешь, разговаривая с истинно великим человеком. Далеко нет! Наоборот, мне казалось, что я испытываю чувство, которое может заставить меня вдруг расхохотаться. Вероятно, виной тому фривольные анекдоты, которыми окружали его, и те подражания его манере говорить, которые так и сыпались, когда в обществе собиралось несколько актеров.
Это был человек маленького роста, коротенький, закованный в костюм с жемчужной булавкой в галстуке, с простонародным и как будто немного кривым лицом красного цвета при седине бороды. В Москве ему будет поставлен памятник. Совершенно не могу себе представить, как может выглядеть памятник этому человеку, в фигуре которого не было ни тени того, что мы называем вдохновенностью.
Иван Майский, дипломат, 59 лет, посол СССР в Англии, Лондон:
27 апреля.
Вчера меня спешно вызвали из Бовингдона, где мы с Агнией проводили пасху.
Пришло новое послание от Сталина, которое я должен был срочно передать Черчиллю. Оказалось, после моего отъезда, 24 апреля Черчилль отправил Сталину новое послание по польскому вопросу, в котором он просил не обострять ситуацию и особенно аргументировал при этом «американской опасностью». Ничего конкретного, однако, в этом послании не было.
Сталин ответил, что вопрос о «прекращении» отношений с польпра уже решен и что Молотов 25 апреля уже передал в этом духе ноту [Т.] Ромеру (польский посол в Москве). Больше того: наша нота Ромеру будет опубликована в вечерней прессе в Москве 26 апреля[800].
Итак, положение обостряется. Мне кажется, что нашей целью является взорвать правительство Сикорского и очистить путь для создания более демократического и дружественного польпра к моменту или в момент, когда Красная Армия окажется на польской территории. Такая линия правильна: за последние 1½ года я пришел к выводу, что лондонская эмиграция, включая польпра Сикорского, совершенно безнадежна. Однако проведение данной линии натолкнется на известные затруднения - со стороны Англии и еще больше США. Что ж, их надо будет преодолеть. Может быть, в процессе преодолевания наметится какой-либо приемлемый компромисс. Поживем - увидим.
Из нашей ноты я делаю следующий вывод: совпра чувствует себя сейчас, накануне военных событий нынешней летней кампании, очень уверенно и находит момент подходящим для того, чтобы на деле сказать Англии и США - «в делах Восточной Европы - хозяин я!»
Это приятно.
Евгения Руднева, студентка МГУ, 22 года, штурман женского авиаполка ночных бомбардировщиков, Кранодарский край:
27 апреля
Все вчера не работали, максименковцы тоже. Когда я об этом узнала, стало легче. Я сегодня потеряла власть над собой. С утра собиралась в Краснодар за туфлями, машины не нашлось. Должна была делать на политинформации доклад о Ленинграде - всех срочно вызвали на матчасть... Я пришла домой и легла спать (встала сегодня в 5 утра, но бомбометание не состоялось из-за тумана), как была в юбке и генеральской гимнастерке, так и улеглась. Итак, зрение у меня 1. Наверное, у Дины 2, если я тогда не видела в лучах прожектора ничего, кроме кусочков облачности, а Дина видела немецкий самолет. Сейчас на партбюро слушали отчеты Макаровой, Карпуниной и Белик. В эскадре я должна работать, нечего руки опускать. Я твердо знаю одно: если я на какой-то миг потеряю к себе уважение, вряд ли я его когда-нибудь полностью восстановлю. А человек должен уважать себя. Ведь поэтому не люблю я песню «Ты успокой меня». Поэтому? Да. А раз так, то пусть мои личные дела идут самотеком - вмешательство мое всегда только к худшему приводит, а по работе я должна быть активной и темпа из-за тоски не снижать. Понятно?
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
27 апреля.
Дождливо... Пока тихо.
За утренним чаем продолжали беседовать с Богородским... Сообщил, что в Московском союзе советских художников из 500 человек мобилизовано 225, убито - 25 человек.
Ранен поэт Всеволод Рождественский (на Волховском фронте).
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
27 апреля.
Простудилась в Филармонии, на концерте памяти Рахманинова. Эти большие каменные здания как наберутся зимнего холода, так и держат его до новой зимы.
Было полно. Я узнавала многих, с кем встречалась здесь в те вечера, когда мы сидели в валенках и шубах. Теперь не то. Люстра тогда горела в четверть силы, а теперь хрустальные подвески пронизаны светом. У военных новые ордена, которых еще не существовало осенью 1941 года.
Только холодно очень.
Я сидела и чувствовала: захварываю. Но не было сил оторваться от Второго концерта (фортепиано с оркестром). Эта вещь действует на меня магически… я даже не подберу слов. У меня мороз бежал по коже. Он соединился с холодом здания. И эти два мороза застудили меня. Теперь вот лежу.
Всеволод Иванов, писатель, 49 лет, Москва:
27 апреля. Вторник.
Вчера написал две статейки для радио, сегодня - три. Это в первомайский парад.
Вчера приходил Н. Погодин. Злился неизвестно чему, хотя ему бы жить да радоваться
Похоронили Немировича. Над фасадом театра овальный портрет его в виде тех овальных медальонов, которые вставлены у него в кабинете в шкафы, где хранится переписка. Пять красных флагов с крепом, - и все. Ветрено, ветер закрутил флаги на палки. Люди почти прильнули к газетам, - читают ноту полякам. Провожало мало народу.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент
27 апреля. Последние дни в школу не ходил, хлопоча о карточке в столовую на май месяц; все еще ее не получил, возможно, получу завтра. Ведь все это делается не совсем законно, ибо мне 18 лет. Советское правительство прервало дипломатические отношения с польским правительством: правительство СССР обвиняет польское правительство в сговоре с Гитлером (дело о расстрелянных польских военнопленных в Смоленской области); оно «докатилось до сговора с врагом». Интересно, что скажет английское правительство по этому поводу. Скорее всего - ничего не скажет. Конечно, такие газеты, как News Chronicle, Evening Standard и Manchester Guardian будут, вероятно, осуждать польское правительство, но не это ведь имеет решающее значение, а важно здесь знать позицию Черчилля. Японцы заявляют, что они будут расстреливать тех летчиков, которые виновны в сознательном разрушении жилых объектов, бомбардировках мирного населения и прочих актах жестокости. Ага, запели теперь! Сами же первые заварили кашу, сами - самые жестокие, а теперь, конечно, «Летающие крепости» приходятся не по вкусу. На Тунисском фронте продвижение всех войск союзников вперед продолжается. Вчера был у Л.Г.; взял наконец свое сочинение, которое, вероятно, сегодня подам (сегодня иду в школу). Сейчас будем проходить «Гамлета», очень хорошо: я достал перевод Пастернака и книгу Смирнова о Шекспире. Самый раз что надо. Сегодня, возможно, мне принесут «Бесов» Достоевского - принесет юный поэт, вундеркинд, калужанин, сын работницы, говорят, очень талантливый, Валя Берестов. Возможно, что я, он и человека два-три еще будем «издавать» альманах собственных произведений. Надеюсь, что в четверг буду обедать у П.Д. и что она мне даст денег, и я смогу наконец отдать Л.Г. эти несчастные 50 р. Продал мой портфель, мой символ, мою эмблему - за 50 р. на базаре! Уж очень хотелось есть, очень. В пятницу или субботу, возможно, получу 150 р. в Литфонде. На 50 р., вырученные от продажи портфеля, купил булочку венскую (20 р.), два бублика по 10 р. каждый и кусочек вкуснейшей любимой халвы за 10 р. Бублики продолжаю обожать - увы, в большинстве случаев платонически. Есть хочется все время. В гастрономе (распреде) выдают масло и мясо, но колоссальная очередь, а сегодня надо идти в школу - меня и так, наверное, будут ругать, что я очень много пропускаю. Вообще, надо сказать, что за последнее время я очень разленился. Уж очень надоели эти самые точные науки. На чорта они мне нужны? Au moins, сегодня 2 урока литературы, - но и два урока математики!
Юрий Олеша, писатель, 44 года, Ашхабад:
27 апреля.
За эти дни выяснилось, что я трудился так напряженно, не сдвигаясь с места, только потому, что писал другой сценарий, а не тот, за который сел. Я стал писать сценарий о мирно живущем в тылу - в сердце России - немецком враче и его друзьях. А хотел писать сценарий о легенде, о славе этой войны. Писать буду этот, который хотел писать, а не который внезапно сам стал получаться.
Вчера стало известно, что умер Немирович-Данченко.
Умер он 25 апреля.
Я его много раз видел и несколько раз разговаривал с ним. Он производил на меня впечатление неумного человека. Был ли он на самом деле таким? Может быть, его долголетие создавало вокруг него эту несериозную атмосферу, потому что он был франтом, а долголетний франт - это несе-риозно. Во всяком случае, разговаривая с ним, я не испытывал того чувства, которое испытываешь, разговаривая с истинно великим человеком. Далеко нет! Наоборот, мне казалось, что я испытываю чувство, которое может заставить меня вдруг расхохотаться. Вероятно, виной тому фривольные анекдоты, которыми окружали его, и те подражания его манере говорить, которые так и сыпались, когда в обществе собиралось несколько актеров.
Это был человек маленького роста, коротенький, закованный в костюм с жемчужной булавкой в галстуке, с простонародным и как будто немного кривым лицом красного цвета при седине бороды. В Москве ему будет поставлен памятник. Совершенно не могу себе представить, как может выглядеть памятник этому человеку, в фигуре которого не было ни тени того, что мы называем вдохновенностью.