27 апреля 1918-го
в дневниках (как-то так сложилось, что записи почти у всех большие по объему, но интересные).
Зинаида Гиппиус, поэт, 48 лет, Петроград:
27 апреля. Суббота.
Кажется, опять придется писать. Событий нет (т. е., конечно, все полно событиями, только мы к таким до полного безумия привыкли), но в атмосфере чувствуется новое смущение. Очень, однако, неопределенное.
На Западе первым вихревым натиском немцы ничего не достигли. Продолжают. Сражения вновь разгораются. Запад - это теперь для нас единственное... И мы вполне бескорыстны, ибо что Запад изменит для нас?..
У нас немцы с украинцами взяли уже и Курск, и... Крым. С севера немцы с финляндцами взяли окончательно все, чуть ли не Сестрорецк. Наши коммунары поговаривают о «защите Петрограда», но вяло, а в конце концов понять ровно ничего нельзя, так как одна нелепость громоздится на другую. Германцы распоряжаются большевиками, как своими слугами, но слуги эти из рук вон бестолковы, и удивительно, что Германия не теряет терпения. Послала Мирбаха в Москву (а большевики послали в Берлин еврея Иоффе, комизма не расхлебать!). Что за фигура Мирбах - мы не знаем. Слышно, что он не совсем доволен «услужающими». Они, по мановенью германского пальца, разорвали с союзниками окончательно и готовы на дальнейшие знаки преданности. А Мирбах кривится, точно ему с большевиками... неуютно. Говорят (это лишь слухи, слухи!), что Мирбах закидывает удочки, обещая всякой приличной части России помочь создать власть, растерев большевиков в порошок, лишь бы эта власть признала Брестский мир. Даже в Брестском мире обещают уступочки! Что это значит, если это так, если Мирбах действительный и полный выразитель германской политики? Не хочет ли Германия быть против Дальнего Востока вместе с Россией? На востоке - сибирское правительство, признанное союзниками. Без войск, но обнадеженное обещанием помощи со стороны Японии и Америки. Не думает ли Германия, что если метнуться туда, то лучше с Россией, а не с большевиками?
Впрочем, бесполезно гадать, а мы ничего не знаем. Мы даже не знаем, действительно ли закидывал Мирбах свои удочки. А если и закидывал (если!), то можно ли положиться, что это - политическая линия господствующей Германии? Мирбах - это уже наверно - никаких никому даже приблизительно официальных предложений не делал. Возможно, что он, будучи здесь, понял яснее «дружественных большевиков», и пока те, оттуда, из Берлина видят еще в них выгоднейшую цацу, Мирбах уже задумывается и робко пробует почву, на всякий случай...
Пока - россияне продолжают еще балдеть. В деревнях только перья летят - дерутся друг с другом. В столицах бушуют анархисты. Этих своих вчерашних друзей большевики, в угоду немцам, уже расстреливали в Москве из пушек. Но анархисты не унывают. Здесь взорвались сами, однако продолжают грозить. К ним переходит осатанелое матросье, с которым Троцкий уж не кокетничает, не зовет «красой и гордостью» своей, а приказывает разоружать. Да тут же и Дыбенко пошел на Крыленку, Крыленко на Дыбенку, друг друга арестовывают, и Коллонтайка, отставная Дыбенкина жена, тоже здесь путается.
Ежедневно арестовывают какого-нибудь комиссара.
В среду на Страстной - 1 мая по новому стилю владыки объявили «праздник своему народу». Луначарский, этот изолгавшийся парикмахер, клянется, что устроит «из праздников праздник», красоту из красот. Будут возить по городу колесницы с кукишами (старый мир) и драконов (новый мир, советская коммуна). Потом кукиши сожгут, а драконов будут венчать. Футуристы воспламенились, жадно мажут плакаты. Луначарский обещает еще «свержение болванов» - старых памятников. Уже целятся на скульптуру бар<она> Клодта на Мариинской площади. (Из «Карла Маркса» ничего не вышло, «свергать» легче - посвергаем!)
На всякий случай и пулеметов понаставили. Вдруг безработные придут на праздник не с достаточно сияющими лицами?
Надо знать: в городе абсолютный голод. Хлеба нет даже суррогатного. Были случаи голодной смерти на улице. Со всех сторон Петербург обложен: немцо-финны с севера, немцо-украинцы с юга (Курск, Воронеж). В этих обстоятельствах-то «Совнаркому» и хочется повеселить свой «пролетариат» (100 тысяч безработных).
Решили: пора объявить «рай на земле» наступившим.
Озлобление разливается, как вода по плоскому месту. Воздух сжимается.
А какая теплая, солнечная весна! Как нежно небо! Как сквозят просыпающиеся деревья Таврического сада! Я сижу на балконе. Играют дети на пустынной улице. Изредка протарахтит грязный, кривой автомобиль с заплюзганными, незанятыми (днем) налетчиками. За голыми прутьями сада так ясен на солнце приземистый купол Дворца. Несчастный дворец, бедный старик! Сколько он видел. Да жив ли он еще, не умер ли? Молчит, не дышит...
...Сейчас не так поздно, часа 3 1/2, уже светло за распахнутыми окнами и стреляют. Но я не запираю окон - привыкла.
Александр Бенуа, художник, 47 лет, общественный деятель по сохранению художественных и исторических ценностей, Петроград:
27 апреля.
Суббота. К вечеру вчера надвинулась на всех какая-то тревога, разогнанию которой, разумеется, не способствовали ни фейерверки, ни ружейная пальба. Поговаривали, главным образом, о готовящихся протестующих манифестациях рабочих. Часов около 3-х стреляли у нашего дома, и вполне понятно, что я остаток ночи провел несносно, томясь в бесконечности, то принимая самое деятельное участие в кошмарах (особенно запомнился один - с бегством через подземелье, выведшее меня к 1-й линии, но тут на меня пошли красноармейцы, и лишь пробуждение спасло меня от расстрела).
Самый же день прошел совсем спокойно, чинно, и я даже отважился совершить со Стипом и Эрнстом, пришедшими к завтраку (первый пришел за отобранием для продажи рисунков и гравюр), большую прогулку к Зимнему дворцу, а оттуда мимо Николаевского моста к Стипу, угостившему нас дивным медом и прочими лакомствами. От шествия я видел только два фрагмента: здесь, у него на линии, и позже из окон дворца по пересекающей, очень пустынной площади. Оба эти фрагмента имели очень унылый, казенный и погребальный характер, хотя и имелись вперемежку с благоугодными красными флагами несколько черных, но это едва ли кто-нибудь принял всерьез - до того это все, в общем, смахивало на полицейскую старину. Даже отряд новой конницы, ехавший впереди эшелонов, до чрезвычайности напоминал такие же отряды черных гренадеров и казаков.
Ослепительно яркое солнце при резком холоде и неистовом ветре только поддерживало то, что всем этим было принаряжено…
Зато художники отличились. Господи, какие болваны! Какой идиот наш Вл. Лебедев (оказалось что «панно» не его, а его товарища Смотрицкого. Но его «панно», вероятно, не лучше. Оно фигурирует где-то на Марсовом поле), повесивший своего гигантского лубочного рабочего на благородный растреллиевский штаб! Остальные дали лозунги. Левые загадили таким образом здание Певческого корпуса: какой-то топчущийся тип со знаменем «Все в Красную армию!» и какая-то фигуристая пестрая бурда с шутовским заявлением: «Умрем, но не сдадим наш революционный Петроград!» С крыши до свода ворот на Зимнем дворце свещивалась потешная группа пожимающих руки рабочих и солдат (это чуть ли не Пуни) с подписью «Власть Советам!». Эта мазня болталась от ветра, хлопала и все время грозила рухнуть на кучу людей, толпившихся у главного входа во дворец, желающих попасть на даровой концерт. На фронтоне Малого театра кривились три маленьких плакатика с подписью: «Долой мировую бойню!», «Да здравствует Третий интернационал!», «Все в Красную армию» и идиллическая нота: «Нам налаживать народное хозяйство!» Это своевременное требование было акцентировано как-то кривобоко красавицей, коровой и соответственным пейзажем. Но, пожалуй, хуже всего, глупее и гнуснее всего то, что позволил себе сделать прохвост Ятманов со статуей Николая I. Верхнюю ее часть затянули досками, а от последних к панели протянули ленты красные и желтые. Что сие означает и как это надо понимать - остается загадкой, которую мучительно старалась разгадать куча очень возбужденного и недовольного народа, все время сменяющаяся у подножия оскверненного монумента. Тут мы встретили Е.П.Петренку, которая пустилась в слишком громкий и неблагоразумный разговор, после чего мы поспешили утечь.
До этого мы заходили в самый Зимний посмотреть, не угрожает ли ему дерзкая затея, начавшая с его сегодняшнего открытия для публики. В него можно было войти отовсюду и гулять беспрепятственно по коридорам. Тем более поразительно, что все обошлось, как я узнал, благополучно. Да и вид типично «мелкобуржуазной публики», шарахавшейся по передним залам, был таков, что от этих овечек трудно было ожидать погромов.
Гоф-фурьер нам рассказал свои впечатления про октябрьскую ночь. Он уверяет, что перед окнами дворца не стреляли вовсе, и, действительно, все дыры в стенах произошли от пуль, летевших с площади. Некоторое сопротивление оказал только женский батальон, спрятавшийся за дровами, и кое-какие юнкера. Однако половой с ближайшей к Эрмитажу пивной даже хвастал, что подняли одного солдата на штыках. На память о нашем посещении он дал мне кусочек розового зеркального стекла в фонарик толщиной чуть ли не в дюйм.
Всего удачнее из всего торжества вышло убранство Невы, никогда еще не видевшей такого скопления всевозможных мелких, и больших, и огромных судов, которые все были убраны по снастям пестрыми трепещущими на ветру и пронизанными солнцем флажками.
Сергей Прокофьев, композитор, 27 лет, Петроград:
27 апреля.
Паспорт, наконец, можно получить. Во вторник еду хоть со ста фунтами, а если театр успеет дать аванс, то с двумястами. Это ничего.
Бенуа делал карандашный набросок с меня (у Асафьева, на диване). Мне было очень лестно, что он его делает, но результатом я не очень доволен.
Леонид Андреев, писатель, 46 лет, Финляндия:
27 апреля. [1918], вечер.
Еще третьего дня взят белогвардейцами форт Ино, взят без боя. Как это могло произойти, не знаю... Да и что знать? Вчера же здесь распространились слухи, что в Питере беспорядки и образовалась своя русская белая гвардия, идущая против советской власти; и в то же время, будто финские белогвардейцы также идут на Петроград с целью водворенья в нем «порядка». Уверяют, что слухи «достоверны».
Не знаю, все возможно, и особенно невозможное. Если в нашей жизни была еще хоть какая-нибудь логика до Ленина, то теперь она заменена абсурдом, и все возможно. Одно знаю твердо: мою глубочайшую ненависть и презрение к людям, сделавшим невозможное возможным.
Когда-нибудь, если не на суде человеческом, на который надежда слаба, то на суде Гиббонов будет поставлено сенсационное «Дело об убийстве России». Обширная потребуется скамья для подсудимых! Оставив в стороне физических виновников, которые не столько убийцы, сколько самоубийцы, суд ограничит скамью только интеллектуальными виновниками, среди коих будут и прямые убийцы, и укрыватели, и пособники. Все пораженцы и почти все социалисты, за немногими исключениями. Конечно, персонально, если только суд сумеет стать выше исторического детерминизма и вернется к истинному пониманию личности.
Теперь, когда Россия уже почти вся разрублена на котлеты и филе и поделена между трапезующими, можно сказать с уверенностью, что убийство не было ни случайным, ни аффективным. По самому трупу России можно видеть, что тут орудовал не разъяренный и слепой убийца, который лупит топором без толку и смысла, а работал внимательный и знающий свое дело мясник, у которого каждый удар топором анатомически правильно разделяет тушу. Не труп, а туша, не убийца Ленин, а мясник Ленин. Черновы и Горькие - те просто глупцы или бесчестные и узкокорыстные люди: кому деньги, кому почет и слава, кому гусиным сальцем смазать вечно скрипящее самолюбие, вечно мерзнущие ослиные уши. Человек бывает такою непокрытой скотиною, что для самого обыкновенного самолюбия, того, которому цена грош, может спокойно и даже с удовольствием осудить мир на гибель. Нет, только Ленин (и еще кто-то, но, конечно, не какой-нибудь болван Луначарский) знал твердо и ясно, что он делает, и каждый удар наносил наверняка, с гениальным провидением гениального мерзавца, или холодным бесстрастием равнодушного мясника.
Здесь не место прослеживать шаг за шагом деятельность большевиков, т.е. Ленина (конечно, при поддержке и пособничестве интернационалистов). Но каждое действие точно и верно разделяет «тушу», причем средство одно и верное: подкуп. Подкупают все и всех, начиная с невинно-виновного Керенского, который патетически призывает войска: «Вперед за землю и волю»; но удачнее всего торговля идет у большевиков, которые безмерно щедры и тароваты. И когда Керенский обрезает руки Корнилову, и уничтожается армия, и создается покорно-голодная красная гвардия, - тут и Брестский мир, и Украины с Финляндиями, и Кавказ, и все другие порционно и обеды. Туша с мясной площадки перевезена в мелочную лавку, чавканье и урчанье - и стоны, ибо многое естся еще заживо, не только недожаренным, но и недобитым. Совершенно каннибальский пейзаж.
Гибель великодержавной России так грандиозна и неожиданна, что никто в нее по-настоящему еще не верит: ни немцы, ни даже сама Россия; будто дурной сон, который вот-вот кончится пробуждением. Колосс, у которого так трудно было оттягать какой-нибудь Порт-Артуришко, валяется на земле и без сопротивления (какое сопротивление у трупа!) отдает всякому желающему кошелек, одежу, наперсный крест, какие-то ладанки, зашитые на шее. Что-то берег при жизни, что-то копил и прятал в голенище или под рубаху - теперь все открыто, бери каждый. Флот, крепости, целые земли и города, Киевы и Одессы. И все в крови, за что ни хватись, липнут красные руки.
Уничтожение суда... Одной этой «меры» достаточно, чтобы разрушить самое стойкое общежитие, самое крепкое государство. Законы те же, а суд упразднен, и глупцы Горькие смотрят, мечтательно разинув рот: вот это решительно! И не понимают, что это - уничтожение аптек и медицины при сохранении всех болезней! Но что им, когда так ненасытно скрипит самолюбие и требует смальца, когда в руках «масс» не только лавры, но и розги. Вот и Шаляпин запел в честь Маркса - малодушный и трусливый человек!
Думал я о том - в бессонницы - какого наказания заслуживает Ленин. И нашел: нет такого наказания, которое могло бы искупить меру его вины. Для мелкого «героя» или преступника есть Георгий или каторга, расстрел, есть двугривенный и арестантские роты - но для такого? Для Иуды человечество придумало угрызения совести и самоубийство - ну а если у Иуды нет совести? Что вообще делать с Иудой, у которого нет совести?
Есть совесть умная и есть совесть глупая. И люди глупой совести, подобно Горькому, не усмотрели в своем пораженчестве одного обстоятельства.
Когда русские солдаты и офицеры отправлялись на войну, они были связаны с остальной Россией как бы некоей смертной клятвой: мы, идущие, умрем, но вы, оставшиеся, будете продолжать наше дело. И когда они, борясь до последнего, умирали, они в смерть уносили уверенность, что оставшиеся будут продолжать, и только эта уверенность давала им силу защищаться, бороться и умирать. И передумывать оставшиеся не имеют уже права, ибо клятва дана мертвому. Только он мог бы освободить от клятвы, но он - мертв.
Семь молодых людей, идеалистов, дали друг другу клятву покончить с собою, если известное обстоятельство наступит... ну, например, будет заключен позорный мир, а они патриоты. И вот пришло известие, что такой мир заключен; и последний раз побеседовав, они разошлись по домам и трое уже успело пустить в себя пулю. И тогда новое известие: мир не заключен, это была ошибка; наоборот - война продолжается с новой силой. Могут ли четверо оставшихся продолжать жить? Нет. Они, конечно, могут пойти на войну, но если война их пощадит, должны покончить с собою. Эта - клятва мертвому, от которой никакие силы разрешить не могут.
Я нарочно взял грубый случай, где такая явственная и простая ошибка; но даже и при ошибке менять нельзя. При войне же, где уже легли не десятки, а сотни тысяч, моральная невозможность передумывать очевидна; и не только отдельные лица, хотя бы из высшего Циммервальда, но и весь народ уже не имеет права прекращать войну. Он может быть побежден, это вопрос силы, но прекращать войну - грех непростимый. Можно изменить клятве, данной живому, когда он жив, тут можно спорить; но клятва мертвому, во имя которой он и умер, не нарушима без нарушения основ народной совести. И мнимая польза, которая может быть принесена нарушением, ничтожна перед тем вредом, какой на долгие годы или даже навсегда будет приносить народу его оскверненная душа.
Этого никогда не понимали и не поймут Горькие, хотя и пишут: «Совесть издохла». И здесь они ошибаются: совесть не «издохла», а убита так же, как убита и Россия, и убийцы ее - те же.
Вероятно, когда-нибудь воскреснут обе: и совесть, и Россия - но как смердеть будет обвитый пеленами Лазарь, как он смердит сейчас!
Опять отличный погожий день. Первый раз за долгое время выбрался за пределы сада и гулял с Саввкой. Ведь не было со стороны красных настоящего террора, а как ожили людишки, во всем чувствуется. Говорят, а то все шептались.
Юрий Готье, истрик, академик, 44 года, Москва
27 апреля.
Совет курсов; положение такое же неопределенное, как в Университете, будущее все в черном тумане; между прочим, надо было выдать с Пасхи жалованье служителям - 27 000 руб. по чеку - и пришлось свидетельствовать этот чек в районном Хамовническом совете рабочих депутатов - на том основании, что Высшие Женские Курсы - учреждение частное. Кизеветтер мне заметил после того, как Чаплыгин сообщил об этом: запишите в свой дневник, а то после не поверят. Таковы судьбы высшего образования в стране горилл. Кооператоры, т. е. совет кооперативных съездов, иначе умеренно социалистическая горилья панацея, собралась спасать памятники искусства и старины (беда, коль пироги...) и образовала соответственный комитет, в который приглашен и я. Председатель Грабарь, секретарь Эфрос - все тот же «объединенный комитет», который едва не предал все музеи в руки большевиков; на заседании комитета присутствовали кооператоры с.-р[овского] и н[ародно]-с[оциалистического] толков - все с горильими образинами; на лицах этих людей так и написана тупость и ограниченность. И вот они теперь решили быть меценатами. Дай Господи, чтоб что-нибудь вышло из этого. На западе немцы что-то пытаются сделать, но ничего не выходит; коса опять нашла на камень!
Никита Окунев, 49 лет, служащий пароходства, Москва:
Обнародован «декрет об обязательном обучении военному искусству». И это в целях «всеобщего разоружения, вечного мира и братского сотрудничания всех народов, населяющих землю». Вот и разберись тут, в этом социалистическом законодательстве! Однако при этом «паразитические и эксплуататорские элементы общества (читай «буржуи») не будут допущены к овладению оружием. Военному обучению подлежат граждане от 18 до 40 лет. Обучение должно производиться непрерывно в течение восьми недель, не менее 12 час. в неделю.»
Германский посол граф Мирбах и турецкий Халил-бей вручили вчера свои верительные грамоты Председателю ЦИК Свердлову. Стало быть, Свердлов почитается у нас чем-то вроде президента республики?
Свердлов предполагал, но, видно, так и не отважился спросить Мирбаха: почему Германией нарушается мирный договор, почему продолжается наступление в Финляндии, на Украине, а также, совместно с гайдамаками, - на Севастополь и почему финские белогвардейцы, действующие при поддержке немцев, требуют сдачи форта Ино.
Восстановляются военные округа и начальниками их назначаются генералы. В Москву, например, назначен генерал Юзефович, а начальником штаба генерал Гришинский. Звезда Муралова, значит, закатилась. Вообще, «товарищи» насчет своих товарищей что-то уже веру теряют: не только генералов, но и многих крупных коммерсантов и чиновников восстанавливают на старых местах. Дошла очередь и до меня грешного: «комиссара» нашего упраздняют и мне предлагают вступить в прежние обязанности. Но что-то «не хочется»…
Турки после занятия Батума, Азургеты и Артагана продвигаются к Кутаису.
Закавказский Сейм объявил Закавказье самостоятельным государством. Глава кабинета Чхенкели.
Под Курском идут бои советских войск с немецко-украинскими. В самом Курске исчезла из Знаменского монастыря высокочтимая Курская икона Богоматери.
Все фракции, все предприятия, имущества и капиталы, принадлежавшие Московскому городскому самоуправлению, перешли к Моск. Совету Р.Д.
Англичане пытались проникнуть до шлюза канала в немецком Зеебрюгге. Был произведен налет на Остенде, поддержанный с моря флотом, но, как сообщает германский штаб, англичане потерпели неудачу, потеряв 5 малых крейсеров и 3 истребителя.
Михаил Пришвин, писатель, 45 лет, Елецкий уезд Орловской гебернии:
27 апреля.
Покойная тетушка моя хозяйствовала, имея либеральные убеждения, и я видел по ее примеру, что в России можно хозяйствовать без ущерба себе, имея убеждения либеральные.
«Ах ты, воля моя, воля, золотая ты моя!» - учила нас в детстве тетушка петь хором.
Соседка же наша Любовь Александровна находила это воспитание и помещикам, и мужикам вредным. Тетушка одинаково высоко почитала великих старцев нашего края, Льва Толстого и отца Амвросия. Любовь Александровна подчиняла свою волю только старцу Амвросию, а Толстого считала богоотступником. Тетушка моя считала Любовь Александровну «ограниченной», а та не раз говорила: «Эти седовласые создают у нас революцию». Но хозяйствовали они одинаково мудро, считались на весь хутор хозяйками, и в этом они сходились и жили в общем дружно до самой последней минуты жизни моей тетушки.
Нынче я приезжал в наш город и еще не видел своего хутора, захожу в одну лавку и там встречаю седую старую Любовь Александровну. Не поздоровавшись даже со мной, спросила:
- Видели, полюбовались?
Я слышал, что мужики разгромили ее имение.
- Нет, - ответил я, - не видел и не любовался.
- Очень жаль: плоды ваших рук.
- Как моих?
- Ваших, ваших! - крикнула она.
- Боже мой, - говорю я, - меня же кругом считают контрреволюционером.
- А почему же, - кричит она, - у всех помещиков дома разграблены и снесены, а ваш дом стоит?
Я сведений о своем доме еще не имел.
- Неужели он еще стоит?
Она, не простившись, вышла из лавки. Приказчик сказал:
- Стара и затравлена.
Я подумал: «Дом мой стоит, а если вернется старая власть, дому моему не устоять: эта старуха меня разорит и, пожалуй, повесит на одном дереве с большевиками, злоба ее безгранична, и она еще религиозна: большевики душат земной “правдой”, она задушит “божественной”».
Посмотрел я на свой дом - только что дом, а все хозяйство подорвано, разрушено. Больно ходить по своему владению вдвойне - что жалко свое и это свое заслоняет свободу мысли, даже не заслоняет, а кажется мне, что заслоняет. Подумав о чем-нибудь, я сейчас же проверяю: а не личная ли ущемленность диктует мне такие мысли?
Так вот я подумал сегодня: «В мещанской обстановке можно жить всю жизнь, как жил Ибсен, и для всего мира быть великим бунтарем и революционером, так что ближайшие соседи и знать не будут, что рядом с ними жил такой страшный человек. Наоборот, можно быть великим бунтарем и революционером для своих соседей, а в мире оставаться мещанином - такие нынче русские, для мира жалкие трусы, разбежавшиеся с фронта войны [настоящие] мещане, расхватавшие господское имущество, а для себя, для соседей своих - ужасные революционеры».
Подумаешь так - и сейчас же примерка: не от обиды ли я так подумал вот за эту срезанную редкую в нашем климате голубую ель?
Как перья расклеванной птицы, лежат на месте кучей ветки голубой ели, они, эти революционеры, сейчас так богаты, что ленятся даже ветки убирать.
Нет, я проверяю себя: образ расклеванной птицы искупает все, голубую ель я жалею не как свою собственность, а как убитую хищником Синюю птицу.
Нужно как-то вовсе оторваться от земли, от любви к цветам, к деревьям, к труду земледельца, чтобы благословлять это сегодняшнее разрушение.
Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из великих предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская, держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях. Теперь разогнали офицеров - и нет армии, разорили имения - и нет земледелия: весь народ, будто бы земледельческий, вернулся в свое первобытное состояние.
Видел ли кто-нибудь картину весеннюю во время движения соков срубленных молодых березовых рощ? Сок ведрами льется из срезанного ствола, заливает землю вокруг, как снегом, так блестит на солнце, нестерпимый блеск, потом начинает краснеть, краснеть, и вот все становится ярко-красным, и вы проходите тут будто между шеями, на которых недавно были головы.
Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на человека, который так издевается над природой. Вот он сидит на огромном, в три обхвата парковом дереве и, очищая сучья топором, распиливает труп. Мне больно за что: я знаю, не больше как через год мысли этого человека переменятся, и он будет сажать деревья, или его заставят сажать. Его мысль очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет; как может он приближаться со своей короткой мыслью к этому чудесному дереву?
Вот они лежат, очурки, белеют под тесаком без веток, как молодые свиньи. Я подхожу и разглядываю человека нашего: тоненький, маленький, белый, на щеках тройные морщинки, будто уздечка, или он улыбается, или хитрит, роста маленького - не крестьянин, пришел из города.
Я спрашиваю его:
- Это закон?
- Закон: земля и лес общие.
- Значит, власть эта настоящая, народная.
- Значит, настоящая.
- А если разбойники захватят власть?
- Да это же и есть разбойники: пьянствуют, взятки берут [дьяволы].
- Как же вы терпите такую власть? <приписка: втайне доволен>
- Нам-то что: захватите, и мы будем терпеть вашу власть.
О Боге [пятерых убил], в церкви, и ничего-ничего не будет.
Вижу по уздечкам на щеках: издевается, мою власть он не захочет, а эта нравится, удобная власть.
Это дерево моих соседей, выращенное благословением отца Амвросия из Оптиной пустыни.
В средней России, где я теперь нахожусь, сухая весна, корешки озими еще не обмылись по-настоящему, начинаем опасаться: что, если неурожай?
И прошлый год было страшно, казалось тогда, что весь исход революции зависит от урожая, - голод мог задавить ее. Теперь шансов на голод больше в сотни раз: земля еще один год остается без навоза, вот уже три года крестьяне навоз в ожидании передела не вывозят. Но самая главная опасность не в этом. Теперь, когда все имения - фабрики хлеба - разрушены, земля переделена и досталось земли по 1/4 десятины на живую душу, подсчитаем, сколько получит каждая живая душа хлеба, если урожай будет хороший: у нас двенадцать копен на десятину. 1/4 десятины дает три копны, копна - пять мер зерна и, значит, хлеба печеного около двух фунтов в день на живую душу. Нужно помнить, что дети расходуют хлеба не меньше взрослого, по корочке, по корочке, и свое они за день растаскают. Кроме того - скотина. Значит, хлеба только так, только чтобы прожить. И получить его теперь уже больше неоткуда: Украйна не дает, Сибирь - в бездорожье. Я беру самый лучший уезд в Орловской губернии, где хлебных уездов всего только три: мы должны непременно дать хлеб в те голодные уезды. Вот теперь и подумаешь: что, если неурожай? А деревенские - как они еще четыре года подряд были без навоза? Должен же быть неурожай - что, если неурожай?
Прошлый год мы сеяли под золотой дождь слов социалистов-революционеров о земле и воле, и у нас были смутные мечты, что народ-пахарь создаст из этого что-то реальное. Теперь в коммунистической стране надежд на землю и волю нет никаких: земля разделена, всем одинаково дано по 1/4 десятины, и больше нет земли ни вершка. И главное, что у нас теперь вовсе нет этого народа-пахаря, надо отбросить всякие иллюзии барства, наш народ теперь самый неземледельческий в мире. Я это слышал еще от златохода при наблюдении переселения в Сибири, теперь это очевидный факт.
Культура нашего земледелия была заключена в экономиях, а наделы только поддерживали рабочего - это была как бы натуральная плата. Теперь вся культура уничтожена, земледельцы введены в рамки всеобщей трехпольной чересполосицы, хуторяне, арендаторы - все лишены теоретической подготовки. После разрушения армии [во время войны] сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь - бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков. Расстройством армии были созданы условия для вторжения неприятеля, расстройством земледелия созданы условия для вторжения капиталистов. Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах.
Самое ужасное, что в этом простом народе совершенно нет сознания своего положения, напротив, большевистская труха в среднем пришлась по душе нашим крестьянам - это торжествующая средина бесхозяйственного крестьянина и обманутого батрака...
Вот моя умственная оценка нашего положения, я ошибаюсь лишь в том случае, если грядущий иностранец очутится в нашем положении или если совершится чудо: простой народ все-таки создаст могучую власть.
Зинаида Гиппиус, поэт, 48 лет, Петроград:
27 апреля. Суббота.
Кажется, опять придется писать. Событий нет (т. е., конечно, все полно событиями, только мы к таким до полного безумия привыкли), но в атмосфере чувствуется новое смущение. Очень, однако, неопределенное.
На Западе первым вихревым натиском немцы ничего не достигли. Продолжают. Сражения вновь разгораются. Запад - это теперь для нас единственное... И мы вполне бескорыстны, ибо что Запад изменит для нас?..
У нас немцы с украинцами взяли уже и Курск, и... Крым. С севера немцы с финляндцами взяли окончательно все, чуть ли не Сестрорецк. Наши коммунары поговаривают о «защите Петрограда», но вяло, а в конце концов понять ровно ничего нельзя, так как одна нелепость громоздится на другую. Германцы распоряжаются большевиками, как своими слугами, но слуги эти из рук вон бестолковы, и удивительно, что Германия не теряет терпения. Послала Мирбаха в Москву (а большевики послали в Берлин еврея Иоффе, комизма не расхлебать!). Что за фигура Мирбах - мы не знаем. Слышно, что он не совсем доволен «услужающими». Они, по мановенью германского пальца, разорвали с союзниками окончательно и готовы на дальнейшие знаки преданности. А Мирбах кривится, точно ему с большевиками... неуютно. Говорят (это лишь слухи, слухи!), что Мирбах закидывает удочки, обещая всякой приличной части России помочь создать власть, растерев большевиков в порошок, лишь бы эта власть признала Брестский мир. Даже в Брестском мире обещают уступочки! Что это значит, если это так, если Мирбах действительный и полный выразитель германской политики? Не хочет ли Германия быть против Дальнего Востока вместе с Россией? На востоке - сибирское правительство, признанное союзниками. Без войск, но обнадеженное обещанием помощи со стороны Японии и Америки. Не думает ли Германия, что если метнуться туда, то лучше с Россией, а не с большевиками?
Впрочем, бесполезно гадать, а мы ничего не знаем. Мы даже не знаем, действительно ли закидывал Мирбах свои удочки. А если и закидывал (если!), то можно ли положиться, что это - политическая линия господствующей Германии? Мирбах - это уже наверно - никаких никому даже приблизительно официальных предложений не делал. Возможно, что он, будучи здесь, понял яснее «дружественных большевиков», и пока те, оттуда, из Берлина видят еще в них выгоднейшую цацу, Мирбах уже задумывается и робко пробует почву, на всякий случай...
Пока - россияне продолжают еще балдеть. В деревнях только перья летят - дерутся друг с другом. В столицах бушуют анархисты. Этих своих вчерашних друзей большевики, в угоду немцам, уже расстреливали в Москве из пушек. Но анархисты не унывают. Здесь взорвались сами, однако продолжают грозить. К ним переходит осатанелое матросье, с которым Троцкий уж не кокетничает, не зовет «красой и гордостью» своей, а приказывает разоружать. Да тут же и Дыбенко пошел на Крыленку, Крыленко на Дыбенку, друг друга арестовывают, и Коллонтайка, отставная Дыбенкина жена, тоже здесь путается.
Ежедневно арестовывают какого-нибудь комиссара.
В среду на Страстной - 1 мая по новому стилю владыки объявили «праздник своему народу». Луначарский, этот изолгавшийся парикмахер, клянется, что устроит «из праздников праздник», красоту из красот. Будут возить по городу колесницы с кукишами (старый мир) и драконов (новый мир, советская коммуна). Потом кукиши сожгут, а драконов будут венчать. Футуристы воспламенились, жадно мажут плакаты. Луначарский обещает еще «свержение болванов» - старых памятников. Уже целятся на скульптуру бар<она> Клодта на Мариинской площади. (Из «Карла Маркса» ничего не вышло, «свергать» легче - посвергаем!)
На всякий случай и пулеметов понаставили. Вдруг безработные придут на праздник не с достаточно сияющими лицами?
Надо знать: в городе абсолютный голод. Хлеба нет даже суррогатного. Были случаи голодной смерти на улице. Со всех сторон Петербург обложен: немцо-финны с севера, немцо-украинцы с юга (Курск, Воронеж). В этих обстоятельствах-то «Совнаркому» и хочется повеселить свой «пролетариат» (100 тысяч безработных).
Решили: пора объявить «рай на земле» наступившим.
Озлобление разливается, как вода по плоскому месту. Воздух сжимается.
А какая теплая, солнечная весна! Как нежно небо! Как сквозят просыпающиеся деревья Таврического сада! Я сижу на балконе. Играют дети на пустынной улице. Изредка протарахтит грязный, кривой автомобиль с заплюзганными, незанятыми (днем) налетчиками. За голыми прутьями сада так ясен на солнце приземистый купол Дворца. Несчастный дворец, бедный старик! Сколько он видел. Да жив ли он еще, не умер ли? Молчит, не дышит...
...Сейчас не так поздно, часа 3 1/2, уже светло за распахнутыми окнами и стреляют. Но я не запираю окон - привыкла.
Александр Бенуа, художник, 47 лет, общественный деятель по сохранению художественных и исторических ценностей, Петроград:
27 апреля.
Суббота. К вечеру вчера надвинулась на всех какая-то тревога, разогнанию которой, разумеется, не способствовали ни фейерверки, ни ружейная пальба. Поговаривали, главным образом, о готовящихся протестующих манифестациях рабочих. Часов около 3-х стреляли у нашего дома, и вполне понятно, что я остаток ночи провел несносно, томясь в бесконечности, то принимая самое деятельное участие в кошмарах (особенно запомнился один - с бегством через подземелье, выведшее меня к 1-й линии, но тут на меня пошли красноармейцы, и лишь пробуждение спасло меня от расстрела).
Самый же день прошел совсем спокойно, чинно, и я даже отважился совершить со Стипом и Эрнстом, пришедшими к завтраку (первый пришел за отобранием для продажи рисунков и гравюр), большую прогулку к Зимнему дворцу, а оттуда мимо Николаевского моста к Стипу, угостившему нас дивным медом и прочими лакомствами. От шествия я видел только два фрагмента: здесь, у него на линии, и позже из окон дворца по пересекающей, очень пустынной площади. Оба эти фрагмента имели очень унылый, казенный и погребальный характер, хотя и имелись вперемежку с благоугодными красными флагами несколько черных, но это едва ли кто-нибудь принял всерьез - до того это все, в общем, смахивало на полицейскую старину. Даже отряд новой конницы, ехавший впереди эшелонов, до чрезвычайности напоминал такие же отряды черных гренадеров и казаков.
Ослепительно яркое солнце при резком холоде и неистовом ветре только поддерживало то, что всем этим было принаряжено…
Зато художники отличились. Господи, какие болваны! Какой идиот наш Вл. Лебедев (оказалось что «панно» не его, а его товарища Смотрицкого. Но его «панно», вероятно, не лучше. Оно фигурирует где-то на Марсовом поле), повесивший своего гигантского лубочного рабочего на благородный растреллиевский штаб! Остальные дали лозунги. Левые загадили таким образом здание Певческого корпуса: какой-то топчущийся тип со знаменем «Все в Красную армию!» и какая-то фигуристая пестрая бурда с шутовским заявлением: «Умрем, но не сдадим наш революционный Петроград!» С крыши до свода ворот на Зимнем дворце свещивалась потешная группа пожимающих руки рабочих и солдат (это чуть ли не Пуни) с подписью «Власть Советам!». Эта мазня болталась от ветра, хлопала и все время грозила рухнуть на кучу людей, толпившихся у главного входа во дворец, желающих попасть на даровой концерт. На фронтоне Малого театра кривились три маленьких плакатика с подписью: «Долой мировую бойню!», «Да здравствует Третий интернационал!», «Все в Красную армию» и идиллическая нота: «Нам налаживать народное хозяйство!» Это своевременное требование было акцентировано как-то кривобоко красавицей, коровой и соответственным пейзажем. Но, пожалуй, хуже всего, глупее и гнуснее всего то, что позволил себе сделать прохвост Ятманов со статуей Николая I. Верхнюю ее часть затянули досками, а от последних к панели протянули ленты красные и желтые. Что сие означает и как это надо понимать - остается загадкой, которую мучительно старалась разгадать куча очень возбужденного и недовольного народа, все время сменяющаяся у подножия оскверненного монумента. Тут мы встретили Е.П.Петренку, которая пустилась в слишком громкий и неблагоразумный разговор, после чего мы поспешили утечь.
До этого мы заходили в самый Зимний посмотреть, не угрожает ли ему дерзкая затея, начавшая с его сегодняшнего открытия для публики. В него можно было войти отовсюду и гулять беспрепятственно по коридорам. Тем более поразительно, что все обошлось, как я узнал, благополучно. Да и вид типично «мелкобуржуазной публики», шарахавшейся по передним залам, был таков, что от этих овечек трудно было ожидать погромов.
Гоф-фурьер нам рассказал свои впечатления про октябрьскую ночь. Он уверяет, что перед окнами дворца не стреляли вовсе, и, действительно, все дыры в стенах произошли от пуль, летевших с площади. Некоторое сопротивление оказал только женский батальон, спрятавшийся за дровами, и кое-какие юнкера. Однако половой с ближайшей к Эрмитажу пивной даже хвастал, что подняли одного солдата на штыках. На память о нашем посещении он дал мне кусочек розового зеркального стекла в фонарик толщиной чуть ли не в дюйм.
Всего удачнее из всего торжества вышло убранство Невы, никогда еще не видевшей такого скопления всевозможных мелких, и больших, и огромных судов, которые все были убраны по снастям пестрыми трепещущими на ветру и пронизанными солнцем флажками.
Сергей Прокофьев, композитор, 27 лет, Петроград:
27 апреля.
Паспорт, наконец, можно получить. Во вторник еду хоть со ста фунтами, а если театр успеет дать аванс, то с двумястами. Это ничего.
Бенуа делал карандашный набросок с меня (у Асафьева, на диване). Мне было очень лестно, что он его делает, но результатом я не очень доволен.
Леонид Андреев, писатель, 46 лет, Финляндия:
27 апреля. [1918], вечер.
Еще третьего дня взят белогвардейцами форт Ино, взят без боя. Как это могло произойти, не знаю... Да и что знать? Вчера же здесь распространились слухи, что в Питере беспорядки и образовалась своя русская белая гвардия, идущая против советской власти; и в то же время, будто финские белогвардейцы также идут на Петроград с целью водворенья в нем «порядка». Уверяют, что слухи «достоверны».
Не знаю, все возможно, и особенно невозможное. Если в нашей жизни была еще хоть какая-нибудь логика до Ленина, то теперь она заменена абсурдом, и все возможно. Одно знаю твердо: мою глубочайшую ненависть и презрение к людям, сделавшим невозможное возможным.
Когда-нибудь, если не на суде человеческом, на который надежда слаба, то на суде Гиббонов будет поставлено сенсационное «Дело об убийстве России». Обширная потребуется скамья для подсудимых! Оставив в стороне физических виновников, которые не столько убийцы, сколько самоубийцы, суд ограничит скамью только интеллектуальными виновниками, среди коих будут и прямые убийцы, и укрыватели, и пособники. Все пораженцы и почти все социалисты, за немногими исключениями. Конечно, персонально, если только суд сумеет стать выше исторического детерминизма и вернется к истинному пониманию личности.
Теперь, когда Россия уже почти вся разрублена на котлеты и филе и поделена между трапезующими, можно сказать с уверенностью, что убийство не было ни случайным, ни аффективным. По самому трупу России можно видеть, что тут орудовал не разъяренный и слепой убийца, который лупит топором без толку и смысла, а работал внимательный и знающий свое дело мясник, у которого каждый удар топором анатомически правильно разделяет тушу. Не труп, а туша, не убийца Ленин, а мясник Ленин. Черновы и Горькие - те просто глупцы или бесчестные и узкокорыстные люди: кому деньги, кому почет и слава, кому гусиным сальцем смазать вечно скрипящее самолюбие, вечно мерзнущие ослиные уши. Человек бывает такою непокрытой скотиною, что для самого обыкновенного самолюбия, того, которому цена грош, может спокойно и даже с удовольствием осудить мир на гибель. Нет, только Ленин (и еще кто-то, но, конечно, не какой-нибудь болван Луначарский) знал твердо и ясно, что он делает, и каждый удар наносил наверняка, с гениальным провидением гениального мерзавца, или холодным бесстрастием равнодушного мясника.
Здесь не место прослеживать шаг за шагом деятельность большевиков, т.е. Ленина (конечно, при поддержке и пособничестве интернационалистов). Но каждое действие точно и верно разделяет «тушу», причем средство одно и верное: подкуп. Подкупают все и всех, начиная с невинно-виновного Керенского, который патетически призывает войска: «Вперед за землю и волю»; но удачнее всего торговля идет у большевиков, которые безмерно щедры и тароваты. И когда Керенский обрезает руки Корнилову, и уничтожается армия, и создается покорно-голодная красная гвардия, - тут и Брестский мир, и Украины с Финляндиями, и Кавказ, и все другие порционно и обеды. Туша с мясной площадки перевезена в мелочную лавку, чавканье и урчанье - и стоны, ибо многое естся еще заживо, не только недожаренным, но и недобитым. Совершенно каннибальский пейзаж.
Гибель великодержавной России так грандиозна и неожиданна, что никто в нее по-настоящему еще не верит: ни немцы, ни даже сама Россия; будто дурной сон, который вот-вот кончится пробуждением. Колосс, у которого так трудно было оттягать какой-нибудь Порт-Артуришко, валяется на земле и без сопротивления (какое сопротивление у трупа!) отдает всякому желающему кошелек, одежу, наперсный крест, какие-то ладанки, зашитые на шее. Что-то берег при жизни, что-то копил и прятал в голенище или под рубаху - теперь все открыто, бери каждый. Флот, крепости, целые земли и города, Киевы и Одессы. И все в крови, за что ни хватись, липнут красные руки.
Уничтожение суда... Одной этой «меры» достаточно, чтобы разрушить самое стойкое общежитие, самое крепкое государство. Законы те же, а суд упразднен, и глупцы Горькие смотрят, мечтательно разинув рот: вот это решительно! И не понимают, что это - уничтожение аптек и медицины при сохранении всех болезней! Но что им, когда так ненасытно скрипит самолюбие и требует смальца, когда в руках «масс» не только лавры, но и розги. Вот и Шаляпин запел в честь Маркса - малодушный и трусливый человек!
Думал я о том - в бессонницы - какого наказания заслуживает Ленин. И нашел: нет такого наказания, которое могло бы искупить меру его вины. Для мелкого «героя» или преступника есть Георгий или каторга, расстрел, есть двугривенный и арестантские роты - но для такого? Для Иуды человечество придумало угрызения совести и самоубийство - ну а если у Иуды нет совести? Что вообще делать с Иудой, у которого нет совести?
Есть совесть умная и есть совесть глупая. И люди глупой совести, подобно Горькому, не усмотрели в своем пораженчестве одного обстоятельства.
Когда русские солдаты и офицеры отправлялись на войну, они были связаны с остальной Россией как бы некоей смертной клятвой: мы, идущие, умрем, но вы, оставшиеся, будете продолжать наше дело. И когда они, борясь до последнего, умирали, они в смерть уносили уверенность, что оставшиеся будут продолжать, и только эта уверенность давала им силу защищаться, бороться и умирать. И передумывать оставшиеся не имеют уже права, ибо клятва дана мертвому. Только он мог бы освободить от клятвы, но он - мертв.
Семь молодых людей, идеалистов, дали друг другу клятву покончить с собою, если известное обстоятельство наступит... ну, например, будет заключен позорный мир, а они патриоты. И вот пришло известие, что такой мир заключен; и последний раз побеседовав, они разошлись по домам и трое уже успело пустить в себя пулю. И тогда новое известие: мир не заключен, это была ошибка; наоборот - война продолжается с новой силой. Могут ли четверо оставшихся продолжать жить? Нет. Они, конечно, могут пойти на войну, но если война их пощадит, должны покончить с собою. Эта - клятва мертвому, от которой никакие силы разрешить не могут.
Я нарочно взял грубый случай, где такая явственная и простая ошибка; но даже и при ошибке менять нельзя. При войне же, где уже легли не десятки, а сотни тысяч, моральная невозможность передумывать очевидна; и не только отдельные лица, хотя бы из высшего Циммервальда, но и весь народ уже не имеет права прекращать войну. Он может быть побежден, это вопрос силы, но прекращать войну - грех непростимый. Можно изменить клятве, данной живому, когда он жив, тут можно спорить; но клятва мертвому, во имя которой он и умер, не нарушима без нарушения основ народной совести. И мнимая польза, которая может быть принесена нарушением, ничтожна перед тем вредом, какой на долгие годы или даже навсегда будет приносить народу его оскверненная душа.
Этого никогда не понимали и не поймут Горькие, хотя и пишут: «Совесть издохла». И здесь они ошибаются: совесть не «издохла», а убита так же, как убита и Россия, и убийцы ее - те же.
Вероятно, когда-нибудь воскреснут обе: и совесть, и Россия - но как смердеть будет обвитый пеленами Лазарь, как он смердит сейчас!
Опять отличный погожий день. Первый раз за долгое время выбрался за пределы сада и гулял с Саввкой. Ведь не было со стороны красных настоящего террора, а как ожили людишки, во всем чувствуется. Говорят, а то все шептались.
Юрий Готье, истрик, академик, 44 года, Москва
27 апреля.
Совет курсов; положение такое же неопределенное, как в Университете, будущее все в черном тумане; между прочим, надо было выдать с Пасхи жалованье служителям - 27 000 руб. по чеку - и пришлось свидетельствовать этот чек в районном Хамовническом совете рабочих депутатов - на том основании, что Высшие Женские Курсы - учреждение частное. Кизеветтер мне заметил после того, как Чаплыгин сообщил об этом: запишите в свой дневник, а то после не поверят. Таковы судьбы высшего образования в стране горилл. Кооператоры, т. е. совет кооперативных съездов, иначе умеренно социалистическая горилья панацея, собралась спасать памятники искусства и старины (беда, коль пироги...) и образовала соответственный комитет, в который приглашен и я. Председатель Грабарь, секретарь Эфрос - все тот же «объединенный комитет», который едва не предал все музеи в руки большевиков; на заседании комитета присутствовали кооператоры с.-р[овского] и н[ародно]-с[оциалистического] толков - все с горильими образинами; на лицах этих людей так и написана тупость и ограниченность. И вот они теперь решили быть меценатами. Дай Господи, чтоб что-нибудь вышло из этого. На западе немцы что-то пытаются сделать, но ничего не выходит; коса опять нашла на камень!
Никита Окунев, 49 лет, служащий пароходства, Москва:
Обнародован «декрет об обязательном обучении военному искусству». И это в целях «всеобщего разоружения, вечного мира и братского сотрудничания всех народов, населяющих землю». Вот и разберись тут, в этом социалистическом законодательстве! Однако при этом «паразитические и эксплуататорские элементы общества (читай «буржуи») не будут допущены к овладению оружием. Военному обучению подлежат граждане от 18 до 40 лет. Обучение должно производиться непрерывно в течение восьми недель, не менее 12 час. в неделю.»
Германский посол граф Мирбах и турецкий Халил-бей вручили вчера свои верительные грамоты Председателю ЦИК Свердлову. Стало быть, Свердлов почитается у нас чем-то вроде президента республики?
Свердлов предполагал, но, видно, так и не отважился спросить Мирбаха: почему Германией нарушается мирный договор, почему продолжается наступление в Финляндии, на Украине, а также, совместно с гайдамаками, - на Севастополь и почему финские белогвардейцы, действующие при поддержке немцев, требуют сдачи форта Ино.
Восстановляются военные округа и начальниками их назначаются генералы. В Москву, например, назначен генерал Юзефович, а начальником штаба генерал Гришинский. Звезда Муралова, значит, закатилась. Вообще, «товарищи» насчет своих товарищей что-то уже веру теряют: не только генералов, но и многих крупных коммерсантов и чиновников восстанавливают на старых местах. Дошла очередь и до меня грешного: «комиссара» нашего упраздняют и мне предлагают вступить в прежние обязанности. Но что-то «не хочется»…
Турки после занятия Батума, Азургеты и Артагана продвигаются к Кутаису.
Закавказский Сейм объявил Закавказье самостоятельным государством. Глава кабинета Чхенкели.
Под Курском идут бои советских войск с немецко-украинскими. В самом Курске исчезла из Знаменского монастыря высокочтимая Курская икона Богоматери.
Все фракции, все предприятия, имущества и капиталы, принадлежавшие Московскому городскому самоуправлению, перешли к Моск. Совету Р.Д.
Англичане пытались проникнуть до шлюза канала в немецком Зеебрюгге. Был произведен налет на Остенде, поддержанный с моря флотом, но, как сообщает германский штаб, англичане потерпели неудачу, потеряв 5 малых крейсеров и 3 истребителя.
Михаил Пришвин, писатель, 45 лет, Елецкий уезд Орловской гебернии:
27 апреля.
Покойная тетушка моя хозяйствовала, имея либеральные убеждения, и я видел по ее примеру, что в России можно хозяйствовать без ущерба себе, имея убеждения либеральные.
«Ах ты, воля моя, воля, золотая ты моя!» - учила нас в детстве тетушка петь хором.
Соседка же наша Любовь Александровна находила это воспитание и помещикам, и мужикам вредным. Тетушка одинаково высоко почитала великих старцев нашего края, Льва Толстого и отца Амвросия. Любовь Александровна подчиняла свою волю только старцу Амвросию, а Толстого считала богоотступником. Тетушка моя считала Любовь Александровну «ограниченной», а та не раз говорила: «Эти седовласые создают у нас революцию». Но хозяйствовали они одинаково мудро, считались на весь хутор хозяйками, и в этом они сходились и жили в общем дружно до самой последней минуты жизни моей тетушки.
Нынче я приезжал в наш город и еще не видел своего хутора, захожу в одну лавку и там встречаю седую старую Любовь Александровну. Не поздоровавшись даже со мной, спросила:
- Видели, полюбовались?
Я слышал, что мужики разгромили ее имение.
- Нет, - ответил я, - не видел и не любовался.
- Очень жаль: плоды ваших рук.
- Как моих?
- Ваших, ваших! - крикнула она.
- Боже мой, - говорю я, - меня же кругом считают контрреволюционером.
- А почему же, - кричит она, - у всех помещиков дома разграблены и снесены, а ваш дом стоит?
Я сведений о своем доме еще не имел.
- Неужели он еще стоит?
Она, не простившись, вышла из лавки. Приказчик сказал:
- Стара и затравлена.
Я подумал: «Дом мой стоит, а если вернется старая власть, дому моему не устоять: эта старуха меня разорит и, пожалуй, повесит на одном дереве с большевиками, злоба ее безгранична, и она еще религиозна: большевики душат земной “правдой”, она задушит “божественной”».
Посмотрел я на свой дом - только что дом, а все хозяйство подорвано, разрушено. Больно ходить по своему владению вдвойне - что жалко свое и это свое заслоняет свободу мысли, даже не заслоняет, а кажется мне, что заслоняет. Подумав о чем-нибудь, я сейчас же проверяю: а не личная ли ущемленность диктует мне такие мысли?
Так вот я подумал сегодня: «В мещанской обстановке можно жить всю жизнь, как жил Ибсен, и для всего мира быть великим бунтарем и революционером, так что ближайшие соседи и знать не будут, что рядом с ними жил такой страшный человек. Наоборот, можно быть великим бунтарем и революционером для своих соседей, а в мире оставаться мещанином - такие нынче русские, для мира жалкие трусы, разбежавшиеся с фронта войны [настоящие] мещане, расхватавшие господское имущество, а для себя, для соседей своих - ужасные революционеры».
Подумаешь так - и сейчас же примерка: не от обиды ли я так подумал вот за эту срезанную редкую в нашем климате голубую ель?
Как перья расклеванной птицы, лежат на месте кучей ветки голубой ели, они, эти революционеры, сейчас так богаты, что ленятся даже ветки убирать.
Нет, я проверяю себя: образ расклеванной птицы искупает все, голубую ель я жалею не как свою собственность, а как убитую хищником Синюю птицу.
Нужно как-то вовсе оторваться от земли, от любви к цветам, к деревьям, к труду земледельца, чтобы благословлять это сегодняшнее разрушение.
Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из великих предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская, держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях. Теперь разогнали офицеров - и нет армии, разорили имения - и нет земледелия: весь народ, будто бы земледельческий, вернулся в свое первобытное состояние.
Видел ли кто-нибудь картину весеннюю во время движения соков срубленных молодых березовых рощ? Сок ведрами льется из срезанного ствола, заливает землю вокруг, как снегом, так блестит на солнце, нестерпимый блеск, потом начинает краснеть, краснеть, и вот все становится ярко-красным, и вы проходите тут будто между шеями, на которых недавно были головы.
Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на человека, который так издевается над природой. Вот он сидит на огромном, в три обхвата парковом дереве и, очищая сучья топором, распиливает труп. Мне больно за что: я знаю, не больше как через год мысли этого человека переменятся, и он будет сажать деревья, или его заставят сажать. Его мысль очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет; как может он приближаться со своей короткой мыслью к этому чудесному дереву?
Вот они лежат, очурки, белеют под тесаком без веток, как молодые свиньи. Я подхожу и разглядываю человека нашего: тоненький, маленький, белый, на щеках тройные морщинки, будто уздечка, или он улыбается, или хитрит, роста маленького - не крестьянин, пришел из города.
Я спрашиваю его:
- Это закон?
- Закон: земля и лес общие.
- Значит, власть эта настоящая, народная.
- Значит, настоящая.
- А если разбойники захватят власть?
- Да это же и есть разбойники: пьянствуют, взятки берут [дьяволы].
- Как же вы терпите такую власть? <приписка: втайне доволен>
- Нам-то что: захватите, и мы будем терпеть вашу власть.
О Боге [пятерых убил], в церкви, и ничего-ничего не будет.
Вижу по уздечкам на щеках: издевается, мою власть он не захочет, а эта нравится, удобная власть.
Это дерево моих соседей, выращенное благословением отца Амвросия из Оптиной пустыни.
В средней России, где я теперь нахожусь, сухая весна, корешки озими еще не обмылись по-настоящему, начинаем опасаться: что, если неурожай?
И прошлый год было страшно, казалось тогда, что весь исход революции зависит от урожая, - голод мог задавить ее. Теперь шансов на голод больше в сотни раз: земля еще один год остается без навоза, вот уже три года крестьяне навоз в ожидании передела не вывозят. Но самая главная опасность не в этом. Теперь, когда все имения - фабрики хлеба - разрушены, земля переделена и досталось земли по 1/4 десятины на живую душу, подсчитаем, сколько получит каждая живая душа хлеба, если урожай будет хороший: у нас двенадцать копен на десятину. 1/4 десятины дает три копны, копна - пять мер зерна и, значит, хлеба печеного около двух фунтов в день на живую душу. Нужно помнить, что дети расходуют хлеба не меньше взрослого, по корочке, по корочке, и свое они за день растаскают. Кроме того - скотина. Значит, хлеба только так, только чтобы прожить. И получить его теперь уже больше неоткуда: Украйна не дает, Сибирь - в бездорожье. Я беру самый лучший уезд в Орловской губернии, где хлебных уездов всего только три: мы должны непременно дать хлеб в те голодные уезды. Вот теперь и подумаешь: что, если неурожай? А деревенские - как они еще четыре года подряд были без навоза? Должен же быть неурожай - что, если неурожай?
Прошлый год мы сеяли под золотой дождь слов социалистов-революционеров о земле и воле, и у нас были смутные мечты, что народ-пахарь создаст из этого что-то реальное. Теперь в коммунистической стране надежд на землю и волю нет никаких: земля разделена, всем одинаково дано по 1/4 десятины, и больше нет земли ни вершка. И главное, что у нас теперь вовсе нет этого народа-пахаря, надо отбросить всякие иллюзии барства, наш народ теперь самый неземледельческий в мире. Я это слышал еще от златохода при наблюдении переселения в Сибири, теперь это очевидный факт.
Культура нашего земледелия была заключена в экономиях, а наделы только поддерживали рабочего - это была как бы натуральная плата. Теперь вся культура уничтожена, земледельцы введены в рамки всеобщей трехпольной чересполосицы, хуторяне, арендаторы - все лишены теоретической подготовки. После разрушения армии [во время войны] сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь - бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков. Расстройством армии были созданы условия для вторжения неприятеля, расстройством земледелия созданы условия для вторжения капиталистов. Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах.
Самое ужасное, что в этом простом народе совершенно нет сознания своего положения, напротив, большевистская труха в среднем пришлась по душе нашим крестьянам - это торжествующая средина бесхозяйственного крестьянина и обманутого батрака...
Вот моя умственная оценка нашего положения, я ошибаюсь лишь в том случае, если грядущий иностранец очутится в нашем положении или если совершится чудо: простой народ все-таки создаст могучую власть.