13 апреля. Инна Лиснянская
стихи и дневник
НА ПЕРЕХОДЕ
Вся столица пестрит рекламами
Полуночными и полдневными.
Переходы все дышат драмами
Как наземными, так и подземными.
Мать с младенцем сидит на краешке
Тротуара у рощи Марьиной:
Баю-баюшки, баю-баюшки,
Мы дождемся бутылки подаренной!
Ах, о чем, о чем эта женщина,
Чье лицо алкоголем изморщено?
Достоевщина... беспредельщина..
Поножовщина... Беспризорщина...
13 апреля 2003
Из дневника:
13 апреля 2008
[…] Вчера открыла «Знамя» и открыла для себя 27-летнего Евгения Никитина. Наконец-то появился совершенно своеобычный новый поэт со своим взглядом сквозь реалии жизни на саму жизнь. Все у него наличествует, что надо - обновленный ритм и словарь, свежее страстное чувство, ненавязчивая ироничность, острота ума. Чтобы не быть голословной, скажу хотя бы о музыке: несмотря на длинную строку, анжамбеманы, ритм быстрый. Можно было бы подумать, что скорость достигнута за счет многих внутренних рифм. Но многие теперь пользуются внутренними рифмами - не новость. В данном случае летящая музыка - не просто эффект виртуозной техники, а обусловлена самим содержанием. Мне всегда кажется, что форму образует содержание, а поиск формы для содержания редко когда успешен. Редко удается в уготованное русло загнать реку. Как хочется, чтобы в суете тусовок и юношеских отрицаний всех и вся он не стал бы искать эдакое такое - левой рукой за правое ухо. Он, родом из Молдавии, сейчас живет в Москве, снимает комнату и занимается устройством поэтических вечеров. Последнее обстоятельство меня и настораживает. Но думаю, сильный талант упасется от искушений. […] Хочется написать Никитину письмо, но он так презрительно поминает скопом всех предшественников, что мое восторженное мнение для него, думаю, пустой звук.
[…] Сейчас позвонила Олеся , привезет мне книгу Семёна Израилевича. Ура! Книга полная с добавлением некоторых ненапечатанных. Очень красивая. На ярко-белой обложке дивный портрет Липкина. Сёма улыбается едва-едва, скорее мимолетная полуулыбка, а глаза внимательно-грустные. Как я ни обрадовалась, а плакать захотелось. Тираж 3 тысячи. Послесловие Немзера.
Примечание. Я очень уважаю Инну Львовну, но понравившийся ей поэт Евгений Никитин меня совершенно не тронул. Таких много. Убери фамилию из предисловия - и не узнаешь. Но это мое мнение, может, у вас сложится другое. Насобирал тут его стихов.
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2007
Об авторе | Евгений Сергеевич Никитин родился 11 марта 1981 года в посёлке Рышкань (Молдавия). В 1997 году уехал с родителями в Германию. Закончил гимназию имени Фридриха Беренса. В 2003 году переехал в Москву. Учится в МГУ имени М.В. Ломоносова. Жил в Кишиневе, Ставрополе, Мееране, Дрездене, Шверте, Дортмунде, работал телеведущим, дворником, разносчиком реклам, продавцом, переводчиком, преподавателем немецкого языка. Состоял в различных сетевых редакциях и Лито, которые оставил в 2005 году. Публиковался в альманахах “Акме” (2003), “Anno 2003” (лито “Пиитер”), “Литерра Инкогнита 2005”. Автор книги “Зарисовки на ветру” (М.: “Икар”, 2005).
Скобки
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней. Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук, а в лёгких ясно виден дым табачный.
Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца; я мысленно беру всё это в скобки.
Он тихо-тихо таял с детских лет,
но - оболочкой, а не сердцевиной. Пустяк - исчезли кожа и скелет,
не в этом суть. Мучительный секрет, загадка в том, что сердце, сердце видно!
А я, напротив, становлюсь плотней - булыжник в череде других камней.
Колыбельная для Кати
Расскажи про белого бычка, ветка в тимирязевском лесу…
воздух держит катю на весу, огонёк-сестрёнку светлячка.
на таможне финской - чур, молчок - девочка с косой и рюкзачок.
пальма контрабандная внутри. дома чёрный чай и сухари.
шесть рублей шуршали в кошельке, звёздочка взошла на потолке.
* * *
Клён, каштан и сакура в цвету. я возник, подрос, завёл жильца…
а со стен осыпалась пыльца: скоро осень - чую за версту.
слышу, словно старый самурай, топот паучонка, трепет свай,
катю с книжкой, коготки кота. и запоминаю навсегда.
у меня на третьем этаже стол, на нем конфета в парандже…
* * *
Кордоны серых спичечных коробок, где человеки спят без задних ног и видят сон, в котором столько пробок, как будто в табакерке городок. Они везде стоят: в метро и ЖЭКе, у лукоморья паспортных столов, на Дмитровской на страшном солнцепёке, на площадях средь пёстрых куполов. Зима приходит, как внезапный выстрел, и сразу пробирает до костей; пока ещё никто из сна не вышел - все спят, включая женщин и детей. Они врастают в белые доспехи, вдыхая мёрзлых улиц синеву; как стойкие бумажные морпехи, они стоят во сне и наяву. Как будто это души их нагие вершат над ними некий самосуд и ждут, когда сюда придут другие и спящих окончательно снесут. Наутро ничего не происходит; глаза людей - прозрачное стекло. В маршрутке и подземном переходе - сморгни, мой друг, и всё уже ушло.
* * *
Музыка погасла наверху. Это неожиданно случилось. Словно меломану-лопуху что-то недоступное открылось. Он на полуслове оборвал пёстрых нот невидимую ересь и с тех пор уже не горевал, и остепенился, словно через тонкий слой загадок и ключей, следствий потаённых паутину он увидел в хаосе вещей
смыслом осенённую картину. В этом состояньи не поют, прячутся, пытаясь всё запомнить: этот недоверчивый уют, холод опустелых белых комнат, шёпот стёкол - что-то о своём, танец запылённого фарфора, стол, обжитый всяческим хламьём, очертанья странного прибора. Музыка ушла сквозь череду дней, сменилась сном и тишиною; если я по лестнице иду, кажется: она ещё со мною - помню, раньше каждого жильца провожала - нянька и привратник - и пустые, чёрствые сердца оплетала, словно виноградник.
.....
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2020
Евгений Никитин родился в 1981 году молдавском поселке Рышканы, в 1997 году эмигрировал в Германию, а затем в 2003-м - в Россию. Закончил филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. Как поэт публиковался в журналах «Новый мир», «Воздух», «Знамя», «Новый Берег», «Октябрь», «TextOnly», «Homo Legens», «Гвидеон» и др. Автор трех сборников стихотворений и, в соавторстве с Аленой Чурбановой, сборника короткой прозы. Живет в Израиле.
КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
В моем детстве
все люди носили «полубокс».
В молдавском поселке Рышканы
других стрижек не было.
Один и тот же человек
стриг всех -
парикмахер Фима.
Полголовы направо,
полголовы налево. Посередине проборчик.
Я тоже носил полубокс.
В поселке были вечные 50-е.
«Сегодня я иду к Фиме», - говорил дед.
Он почти облысел.
Фима раскладывал остатки его волос.
Одну прядку направо,
другую налево. Посередине проборчик.
Фима не знал других стрижек.
В 90-е моя мама, оперная певица,
переквалифицировалась в парикмахеры
и вернулась домой.
Она стригла и пела арии.
Народу нравилось.
Фима терял клиентуру.
«Мне надоел твой еврейский проборчик», -
сказала мама
и перестригла меня, напевая арию Джильды.
Я стал зачесывать волосы назад.
Я был горд мамой.
«Ты должна познакомиться с Фимой, -
сказал маме дедушка. - Он научит тебя
делать полубокс».
Но мама не хотела знакомиться с Фимой,
делать полубокс.
Даже я понимал: Фима устарел.
Мама стригла всех по-разному.
Жители Рышкан внезапно
стали отличаться друг от друга.
Это была культурная революция.
Дедушка обиделся за Фиму, за полубокс.
Ходил к Фиме до последнего,
раскладывал прядки.
Лоялен до конца, мой дед.
Фима уехал в Израиль.
Много лет прошло с тех пор.
Я живу в Москве,
зачесываю волосы назад.
Жена недовольна.
«Мне надоел твой еврейский зализончик», -
говорит жена.
Хочет, чтобы я выглядел,
как герой сериала “Mad Men”:
полголовы направо, полголовы налево.
Посередине проборчик.
Как у моего деда.
WANTED
Итак, я перехожу границу.
Я иду через лес, перебегаю от кусточка к кусточку.
Я ползу через болото по-пластунски.
К поясу пристегнут мешок:
я несу на Украину голову поэта Игоря Караулова.
За нее назначен солидный куш.
Я смогу сделать первый взнос за ипотеку.
Голова болтает без умолку.
Сначала она обвинила меня в предательстве.
- Что поделать - я нищ.
Мне нужно заботиться о жене и дочери.
Нам негде жить, - сказал я.
Потом она стала смеяться надо мной,
утверждая, что Яценюк не даст за голову
и ломаного гроша.
- Что ж, если они откажутся платить,
я отнесу тебя полковнику Стрелкову.
Скажу, что похитил голову из рук Яценюка.
Пускай к ней организуют паломничество,
а меня наградят.
Голова жестоко захохотала, рискуя привлечь внимание.
Теперь она декламирует стихи.
Я промерз до костей.
Я сплю на деревьях.
Я прячусь от проезжающих БТРов.
показываю спутнику НАТО то средний, то большой палец,
пытаясь ввести всех в заблуждение,
а голова все читает.
Ирония судьбы - когда-то,
промозглым осенним вечером,
он сказал, что мне никогда
не стать голосом своего поколения.
И был прав. А помнишь
Венецианскую биеннале,
как мы орали стихи перед ничего не понимающими греками
и жующей ломоть хлеба Йоко Оно?
Я глотаю слезы и ползу дальше:
голова поэта Игоря Караулова -
это все, что у меня есть.
Голова по-прежнему декламирует,
будто она на сраном поэтическом вечере
в кабаке имени Данила Файзова,
будто нас ждет черемша и неформальное общение,
пьяное трио с Геной Каневским,
голый Володя Жбанков, теплые губы Ольги Вайншток.
НА ПЕРЕХОДЕ
Вся столица пестрит рекламами
Полуночными и полдневными.
Переходы все дышат драмами
Как наземными, так и подземными.
Мать с младенцем сидит на краешке
Тротуара у рощи Марьиной:
Баю-баюшки, баю-баюшки,
Мы дождемся бутылки подаренной!
Ах, о чем, о чем эта женщина,
Чье лицо алкоголем изморщено?
Достоевщина... беспредельщина..
Поножовщина... Беспризорщина...
13 апреля 2003
Из дневника:
13 апреля 2008
[…] Вчера открыла «Знамя» и открыла для себя 27-летнего Евгения Никитина. Наконец-то появился совершенно своеобычный новый поэт со своим взглядом сквозь реалии жизни на саму жизнь. Все у него наличествует, что надо - обновленный ритм и словарь, свежее страстное чувство, ненавязчивая ироничность, острота ума. Чтобы не быть голословной, скажу хотя бы о музыке: несмотря на длинную строку, анжамбеманы, ритм быстрый. Можно было бы подумать, что скорость достигнута за счет многих внутренних рифм. Но многие теперь пользуются внутренними рифмами - не новость. В данном случае летящая музыка - не просто эффект виртуозной техники, а обусловлена самим содержанием. Мне всегда кажется, что форму образует содержание, а поиск формы для содержания редко когда успешен. Редко удается в уготованное русло загнать реку. Как хочется, чтобы в суете тусовок и юношеских отрицаний всех и вся он не стал бы искать эдакое такое - левой рукой за правое ухо. Он, родом из Молдавии, сейчас живет в Москве, снимает комнату и занимается устройством поэтических вечеров. Последнее обстоятельство меня и настораживает. Но думаю, сильный талант упасется от искушений. […] Хочется написать Никитину письмо, но он так презрительно поминает скопом всех предшественников, что мое восторженное мнение для него, думаю, пустой звук.
[…] Сейчас позвонила Олеся , привезет мне книгу Семёна Израилевича. Ура! Книга полная с добавлением некоторых ненапечатанных. Очень красивая. На ярко-белой обложке дивный портрет Липкина. Сёма улыбается едва-едва, скорее мимолетная полуулыбка, а глаза внимательно-грустные. Как я ни обрадовалась, а плакать захотелось. Тираж 3 тысячи. Послесловие Немзера.
Примечание. Я очень уважаю Инну Львовну, но понравившийся ей поэт Евгений Никитин меня совершенно не тронул. Таких много. Убери фамилию из предисловия - и не узнаешь. Но это мое мнение, может, у вас сложится другое. Насобирал тут его стихов.
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2007
Об авторе | Евгений Сергеевич Никитин родился 11 марта 1981 года в посёлке Рышкань (Молдавия). В 1997 году уехал с родителями в Германию. Закончил гимназию имени Фридриха Беренса. В 2003 году переехал в Москву. Учится в МГУ имени М.В. Ломоносова. Жил в Кишиневе, Ставрополе, Мееране, Дрездене, Шверте, Дортмунде, работал телеведущим, дворником, разносчиком реклам, продавцом, переводчиком, преподавателем немецкого языка. Состоял в различных сетевых редакциях и Лито, которые оставил в 2005 году. Публиковался в альманахах “Акме” (2003), “Anno 2003” (лито “Пиитер”), “Литерра Инкогнита 2005”. Автор книги “Зарисовки на ветру” (М.: “Икар”, 2005).
Скобки
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней. Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук, а в лёгких ясно виден дым табачный.
Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца; я мысленно беру всё это в скобки.
Он тихо-тихо таял с детских лет,
но - оболочкой, а не сердцевиной. Пустяк - исчезли кожа и скелет,
не в этом суть. Мучительный секрет, загадка в том, что сердце, сердце видно!
А я, напротив, становлюсь плотней - булыжник в череде других камней.
Колыбельная для Кати
Расскажи про белого бычка, ветка в тимирязевском лесу…
воздух держит катю на весу, огонёк-сестрёнку светлячка.
на таможне финской - чур, молчок - девочка с косой и рюкзачок.
пальма контрабандная внутри. дома чёрный чай и сухари.
шесть рублей шуршали в кошельке, звёздочка взошла на потолке.
* * *
Клён, каштан и сакура в цвету. я возник, подрос, завёл жильца…
а со стен осыпалась пыльца: скоро осень - чую за версту.
слышу, словно старый самурай, топот паучонка, трепет свай,
катю с книжкой, коготки кота. и запоминаю навсегда.
у меня на третьем этаже стол, на нем конфета в парандже…
* * *
Кордоны серых спичечных коробок, где человеки спят без задних ног и видят сон, в котором столько пробок, как будто в табакерке городок. Они везде стоят: в метро и ЖЭКе, у лукоморья паспортных столов, на Дмитровской на страшном солнцепёке, на площадях средь пёстрых куполов. Зима приходит, как внезапный выстрел, и сразу пробирает до костей; пока ещё никто из сна не вышел - все спят, включая женщин и детей. Они врастают в белые доспехи, вдыхая мёрзлых улиц синеву; как стойкие бумажные морпехи, они стоят во сне и наяву. Как будто это души их нагие вершат над ними некий самосуд и ждут, когда сюда придут другие и спящих окончательно снесут. Наутро ничего не происходит; глаза людей - прозрачное стекло. В маршрутке и подземном переходе - сморгни, мой друг, и всё уже ушло.
* * *
Музыка погасла наверху. Это неожиданно случилось. Словно меломану-лопуху что-то недоступное открылось. Он на полуслове оборвал пёстрых нот невидимую ересь и с тех пор уже не горевал, и остепенился, словно через тонкий слой загадок и ключей, следствий потаённых паутину он увидел в хаосе вещей
смыслом осенённую картину. В этом состояньи не поют, прячутся, пытаясь всё запомнить: этот недоверчивый уют, холод опустелых белых комнат, шёпот стёкол - что-то о своём, танец запылённого фарфора, стол, обжитый всяческим хламьём, очертанья странного прибора. Музыка ушла сквозь череду дней, сменилась сном и тишиною; если я по лестнице иду, кажется: она ещё со мною - помню, раньше каждого жильца провожала - нянька и привратник - и пустые, чёрствые сердца оплетала, словно виноградник.
.....
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2020
Евгений Никитин родился в 1981 году молдавском поселке Рышканы, в 1997 году эмигрировал в Германию, а затем в 2003-м - в Россию. Закончил филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. Как поэт публиковался в журналах «Новый мир», «Воздух», «Знамя», «Новый Берег», «Октябрь», «TextOnly», «Homo Legens», «Гвидеон» и др. Автор трех сборников стихотворений и, в соавторстве с Аленой Чурбановой, сборника короткой прозы. Живет в Израиле.
КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
В моем детстве
все люди носили «полубокс».
В молдавском поселке Рышканы
других стрижек не было.
Один и тот же человек
стриг всех -
парикмахер Фима.
Полголовы направо,
полголовы налево. Посередине проборчик.
Я тоже носил полубокс.
В поселке были вечные 50-е.
«Сегодня я иду к Фиме», - говорил дед.
Он почти облысел.
Фима раскладывал остатки его волос.
Одну прядку направо,
другую налево. Посередине проборчик.
Фима не знал других стрижек.
В 90-е моя мама, оперная певица,
переквалифицировалась в парикмахеры
и вернулась домой.
Она стригла и пела арии.
Народу нравилось.
Фима терял клиентуру.
«Мне надоел твой еврейский проборчик», -
сказала мама
и перестригла меня, напевая арию Джильды.
Я стал зачесывать волосы назад.
Я был горд мамой.
«Ты должна познакомиться с Фимой, -
сказал маме дедушка. - Он научит тебя
делать полубокс».
Но мама не хотела знакомиться с Фимой,
делать полубокс.
Даже я понимал: Фима устарел.
Мама стригла всех по-разному.
Жители Рышкан внезапно
стали отличаться друг от друга.
Это была культурная революция.
Дедушка обиделся за Фиму, за полубокс.
Ходил к Фиме до последнего,
раскладывал прядки.
Лоялен до конца, мой дед.
Фима уехал в Израиль.
Много лет прошло с тех пор.
Я живу в Москве,
зачесываю волосы назад.
Жена недовольна.
«Мне надоел твой еврейский зализончик», -
говорит жена.
Хочет, чтобы я выглядел,
как герой сериала “Mad Men”:
полголовы направо, полголовы налево.
Посередине проборчик.
Как у моего деда.
WANTED
Итак, я перехожу границу.
Я иду через лес, перебегаю от кусточка к кусточку.
Я ползу через болото по-пластунски.
К поясу пристегнут мешок:
я несу на Украину голову поэта Игоря Караулова.
За нее назначен солидный куш.
Я смогу сделать первый взнос за ипотеку.
Голова болтает без умолку.
Сначала она обвинила меня в предательстве.
- Что поделать - я нищ.
Мне нужно заботиться о жене и дочери.
Нам негде жить, - сказал я.
Потом она стала смеяться надо мной,
утверждая, что Яценюк не даст за голову
и ломаного гроша.
- Что ж, если они откажутся платить,
я отнесу тебя полковнику Стрелкову.
Скажу, что похитил голову из рук Яценюка.
Пускай к ней организуют паломничество,
а меня наградят.
Голова жестоко захохотала, рискуя привлечь внимание.
Теперь она декламирует стихи.
Я промерз до костей.
Я сплю на деревьях.
Я прячусь от проезжающих БТРов.
показываю спутнику НАТО то средний, то большой палец,
пытаясь ввести всех в заблуждение,
а голова все читает.
Ирония судьбы - когда-то,
промозглым осенним вечером,
он сказал, что мне никогда
не стать голосом своего поколения.
И был прав. А помнишь
Венецианскую биеннале,
как мы орали стихи перед ничего не понимающими греками
и жующей ломоть хлеба Йоко Оно?
Я глотаю слезы и ползу дальше:
голова поэта Игоря Караулова -
это все, что у меня есть.
Голова по-прежнему декламирует,
будто она на сраном поэтическом вечере
в кабаке имени Данила Файзова,
будто нас ждет черемша и неформальное общение,
пьяное трио с Геной Каневским,
голый Володя Жбанков, теплые губы Ольги Вайншток.