9 марта 1953-го года
из дневников
Михаил Пришвин, 80 лет, Москва:
9 марта.
Сегодня похороны (переносят в мавзолей Ленина) Сталина. А в Загорске хоронят бедную Ефросинию Павловну. Так сошлось в этом дне великое и малое, обращаемое со всеми своими качествами в гумус.
Смерть Е. П. не тяготит меня, потому что я с ней расстался 13 лет тому назад.
Сталин же из головы не выходит, много разбираю явление давки на улице («Ходынка»). Еще думаю о росте этих людей, Ленина и Сталина, в борьбе с лирикой (личностью)
Лев Аннинский, будущий литературный критик, 18 лет, студент МГУ, Москва:
9 марта.
Сейчас он ушёл от нас, этот человек. Он будет воскресать в каждом новом нашем деле, в каждом новом здании, заводе, шахте. Он вернется к нам, когда исполнятся все его планы. Он воскреснет, чтобы жить с нами при коммунизме, как Ленин уже сейчас живет в каждой электрической лампочке, в каждом рабочем клубе. Строить - значит воскрешать Сталина.
«Сталин». Я смотрю на это слово и пытаюсь прочесть его так, как мог читать его ещё неделю назад, я закрываю чёрные полосы вокруг его портретов в газете и вглядываюсь в лицо.
Нет. Умер.
В гробу. Я впервые вижу его с закрытыми глазами.
«Ленин и Сталин». Как по-новому звучат теперь эти слова. Как слила их смерть, обвела единой рамкой. Двуликий гений истории. Бились рядом - лежат рядом. Ленин ещё раз умер в Сталине.
Шесть часов назад были похороны. Я смотрел из университетского двора на Манежную площадь сквозь прутья ограды.
Пуста огромная площадь. Ветер влажно колышет волосы, глазам горячо от слёз. Лица недвижны, только текут слёзы.
Сухой щелк первого залпа доносится с Красной площади. И вдруг со всех сторон - тоскливый гудок-крик - заводы прощаются, плачут.
Эти четыре дня - какой-то провал.
Утром 6 марта в 6 утра впервые прозвучало это слово: «смерть». Я проснулся от слова - мы с мамой оставили радио включенным на ночь. Не помню, как я встал. Мы молча слушали. Потом мама сказала:
- Какое горе.
Она пошла к двери, но не дошла, а прислонившись к шкафу (как тогда, с Рахилью), закрыла лицо и заплакала. Раздался траурный марш. Я хотел выключить, но мама остановила:
- Пусть. Ведь это же... о нём.
Тут меня и пронзило. «Сталин умер». Сначала не прореагировал, настолько это было дико. Дико! Но слова «Это... о нём» вдруг довели мысль до сердца. Я пошёл умываться и там заплакал.
Потом поехал в университет. Там полно народа - никто не мог оставаться дома. Особенно трудно было, когда нашёл своих. Заплакали все, каждый про себя и все вместе. Так стояли кружком и плакали. Потом пошли к Кремлю. Постояли. Вернулись в университет. Там митинг. Срывающиеся голоса выступающих. «Интернационал».
Я пошёл в город. Появились траурные знамена, портреты с черным. И тут я почувствовал, что это такое: когда каждое напоминание оглушает едва ли не сильнее, чем в первый раз, когда душа не сразу отдала слезы, и всякий взгляд на газету заставляет душу обливаться кровью.
В полдень стали оцеплять центр.
Поехал домой. Быть одному невозможно, пытка. Поехал обратно в университет. Улицы запружены, центр блокирован. В университете ждут, когда можно будет идти в Колонный зал. Поговаривают, что наверху все растерялись, что вся Москва на ногах, что народ валит в центр своей волей, сплошной массой, выдавливая окна подвалов и витрин, опрокидывая грузовики, перегородившие улицы, тесня цепи солдат и милиции.
Появились люди, бледные, без пуговиц, без галош. Прошёл слух, что на Трубной площади давка «ходынская»: путь к центру отрезали; с трех бульваров стекся народ. Получился мешок, говорят, есть раздавленные.
Нам объявили, что университет идёт 7-го в 2 часа. Я не знал, как убить вечер: делать ничего не мог, руки от всего отваливались, а не думать о Сталине не было сил. Поехал к Вадиму. В трамвае не выдержал, закричал в какую-то улыбающуюся морду... Это был парень лет 18, он не хотел брать билета и отшучивался. Когда я закричал на него, он попробовал что-то сострить, весь вагон стал смотреть на него, и он сошёл.
Наконец, этот день кончился.
7-го с утра - в университет, только не сидеть дома! Прошёл переулками по студбилету.
У всех одно:
- Был?
- Нет.
Всё стало ясно: в Колонный зал не попасть. Стали появляться люди, которые туда попали. Некоторые прорвались ночью через Трубную, когда толпа опрокинула грузовик и смела цепи солдат. Другие пробрались дворами, перелезая через стены, по крышам, прыгая через заборы и ломая ворота. Кто-то прошёл через чёрные ходы старых зданий.
Объявили, что пройдут только делегации. Самое обидное было - узнать, что твой товарищ попал в делегацию, а ты нет. Или перед Сталиным мы не все равны, или неравно любили его, или горе наше не едино?
Потом отменили и делегации.
Я пошёл на площадь Маяковского, встал в хвост очереди, которая непрерывно медленно двигалась по улице Горького. Все новые люди включаются в это движение и идут к центру. Они идут по середине улицы. А по тротуарам с той же скоростью двумя потоками идут люди навстречу очереди.
Так я дошёл до Пушкинской. Там грузовики с солдатами в кузовах. Стоят во весь рост. А за этой цепью - ещё толпа, и, кажется, никуда не движется.
Я не находил себе места. Я уже знал, что не попаду в Колонный зал, но дело было не в этом. Просто в толпе было легче. И я полез в толпу. Меня сжали, стало трудно дышать. Толпа стала качаться, растаптывая галоши, туфли, чемоданчики, она билась в цепь машин, ближние к машинам люди оседали, и солдаты втаскивали их в кузовы. Большей частью это были женщины, и солдаты клали их там отдышаться. И ещё и ещё...
Тут я стал пробиваться к тротуару, и выбрался, пошёл с теми людьми, что шли навстречу очереди. А по середине улицы процессия продолжала сомнамбулически двигаться к центру...
Убить бы как-нибудь этот день, а там полегчает.
Опять пошёл в университет. Балюстрада набита. Наши девочки сидят в уголке кружочком и молчат. Боятся идти домой.
Из университетского двора виден Дом Союзов, освещенный прожекторами. Чёрная очередь ко входу. А я так и не попал. А я так и не простился.
Так что, надо было перелезать через заборы, опрокидывать троллейбусы, обманывать милицию, втираться в какую-нибудь делегацию, умоляя взять с собой? Нет! Идти туда, к НЕМУ, и сознавать, что ты там обманом, не по праву, что тебя пустили из жалости?
Нет, так прощаться с вождем я не хотел. Лучше потом. В мавзолее, честно, открыто, по-сталински.
А люди всё идут, идут в Колонный зал. Там - Сталин. А передо мной - железный забор университетского двора, и его железные прутья я ощущаю щеками. А за забором - молоденький сержант. И он говорит мне:
- Перелезь только!
И ведь перелез! Вместе с Артуром Ермаковым, комсоргом курса. Тут же, у забора, нас схватили, отобрали студбилеты, отвели в штаб, заставили писать объяснения.
Всё-таки эдак вышло легче.
От горя устаешь. Эти дни - какой-то провал. Шла жизнь, потом - провал, горе, слёзы. Голос диктора, который читает по радио Обращение ЦК и слышно, как плачет. Длинный гудок-плач заводов. Сухой щелк залпов от мавзолея.
Кончается траур. Я так устал за эти дни. Устал от слёз. Разбит, всё болит.
Михаил Пришвин, 80 лет, Москва:
9 марта.
Сегодня похороны (переносят в мавзолей Ленина) Сталина. А в Загорске хоронят бедную Ефросинию Павловну. Так сошлось в этом дне великое и малое, обращаемое со всеми своими качествами в гумус.
Смерть Е. П. не тяготит меня, потому что я с ней расстался 13 лет тому назад.
Сталин же из головы не выходит, много разбираю явление давки на улице («Ходынка»). Еще думаю о росте этих людей, Ленина и Сталина, в борьбе с лирикой (личностью)
Лев Аннинский, будущий литературный критик, 18 лет, студент МГУ, Москва:
9 марта.
Сейчас он ушёл от нас, этот человек. Он будет воскресать в каждом новом нашем деле, в каждом новом здании, заводе, шахте. Он вернется к нам, когда исполнятся все его планы. Он воскреснет, чтобы жить с нами при коммунизме, как Ленин уже сейчас живет в каждой электрической лампочке, в каждом рабочем клубе. Строить - значит воскрешать Сталина.
«Сталин». Я смотрю на это слово и пытаюсь прочесть его так, как мог читать его ещё неделю назад, я закрываю чёрные полосы вокруг его портретов в газете и вглядываюсь в лицо.
Нет. Умер.
В гробу. Я впервые вижу его с закрытыми глазами.
«Ленин и Сталин». Как по-новому звучат теперь эти слова. Как слила их смерть, обвела единой рамкой. Двуликий гений истории. Бились рядом - лежат рядом. Ленин ещё раз умер в Сталине.
Шесть часов назад были похороны. Я смотрел из университетского двора на Манежную площадь сквозь прутья ограды.
Пуста огромная площадь. Ветер влажно колышет волосы, глазам горячо от слёз. Лица недвижны, только текут слёзы.
Сухой щелк первого залпа доносится с Красной площади. И вдруг со всех сторон - тоскливый гудок-крик - заводы прощаются, плачут.
Эти четыре дня - какой-то провал.
Утром 6 марта в 6 утра впервые прозвучало это слово: «смерть». Я проснулся от слова - мы с мамой оставили радио включенным на ночь. Не помню, как я встал. Мы молча слушали. Потом мама сказала:
- Какое горе.
Она пошла к двери, но не дошла, а прислонившись к шкафу (как тогда, с Рахилью), закрыла лицо и заплакала. Раздался траурный марш. Я хотел выключить, но мама остановила:
- Пусть. Ведь это же... о нём.
Тут меня и пронзило. «Сталин умер». Сначала не прореагировал, настолько это было дико. Дико! Но слова «Это... о нём» вдруг довели мысль до сердца. Я пошёл умываться и там заплакал.
Потом поехал в университет. Там полно народа - никто не мог оставаться дома. Особенно трудно было, когда нашёл своих. Заплакали все, каждый про себя и все вместе. Так стояли кружком и плакали. Потом пошли к Кремлю. Постояли. Вернулись в университет. Там митинг. Срывающиеся голоса выступающих. «Интернационал».
Я пошёл в город. Появились траурные знамена, портреты с черным. И тут я почувствовал, что это такое: когда каждое напоминание оглушает едва ли не сильнее, чем в первый раз, когда душа не сразу отдала слезы, и всякий взгляд на газету заставляет душу обливаться кровью.
В полдень стали оцеплять центр.
Поехал домой. Быть одному невозможно, пытка. Поехал обратно в университет. Улицы запружены, центр блокирован. В университете ждут, когда можно будет идти в Колонный зал. Поговаривают, что наверху все растерялись, что вся Москва на ногах, что народ валит в центр своей волей, сплошной массой, выдавливая окна подвалов и витрин, опрокидывая грузовики, перегородившие улицы, тесня цепи солдат и милиции.
Появились люди, бледные, без пуговиц, без галош. Прошёл слух, что на Трубной площади давка «ходынская»: путь к центру отрезали; с трех бульваров стекся народ. Получился мешок, говорят, есть раздавленные.
Нам объявили, что университет идёт 7-го в 2 часа. Я не знал, как убить вечер: делать ничего не мог, руки от всего отваливались, а не думать о Сталине не было сил. Поехал к Вадиму. В трамвае не выдержал, закричал в какую-то улыбающуюся морду... Это был парень лет 18, он не хотел брать билета и отшучивался. Когда я закричал на него, он попробовал что-то сострить, весь вагон стал смотреть на него, и он сошёл.
Наконец, этот день кончился.
7-го с утра - в университет, только не сидеть дома! Прошёл переулками по студбилету.
У всех одно:
- Был?
- Нет.
Всё стало ясно: в Колонный зал не попасть. Стали появляться люди, которые туда попали. Некоторые прорвались ночью через Трубную, когда толпа опрокинула грузовик и смела цепи солдат. Другие пробрались дворами, перелезая через стены, по крышам, прыгая через заборы и ломая ворота. Кто-то прошёл через чёрные ходы старых зданий.
Объявили, что пройдут только делегации. Самое обидное было - узнать, что твой товарищ попал в делегацию, а ты нет. Или перед Сталиным мы не все равны, или неравно любили его, или горе наше не едино?
Потом отменили и делегации.
Я пошёл на площадь Маяковского, встал в хвост очереди, которая непрерывно медленно двигалась по улице Горького. Все новые люди включаются в это движение и идут к центру. Они идут по середине улицы. А по тротуарам с той же скоростью двумя потоками идут люди навстречу очереди.
Так я дошёл до Пушкинской. Там грузовики с солдатами в кузовах. Стоят во весь рост. А за этой цепью - ещё толпа, и, кажется, никуда не движется.
Я не находил себе места. Я уже знал, что не попаду в Колонный зал, но дело было не в этом. Просто в толпе было легче. И я полез в толпу. Меня сжали, стало трудно дышать. Толпа стала качаться, растаптывая галоши, туфли, чемоданчики, она билась в цепь машин, ближние к машинам люди оседали, и солдаты втаскивали их в кузовы. Большей частью это были женщины, и солдаты клали их там отдышаться. И ещё и ещё...
Тут я стал пробиваться к тротуару, и выбрался, пошёл с теми людьми, что шли навстречу очереди. А по середине улицы процессия продолжала сомнамбулически двигаться к центру...
Убить бы как-нибудь этот день, а там полегчает.
Опять пошёл в университет. Балюстрада набита. Наши девочки сидят в уголке кружочком и молчат. Боятся идти домой.
Из университетского двора виден Дом Союзов, освещенный прожекторами. Чёрная очередь ко входу. А я так и не попал. А я так и не простился.
Так что, надо было перелезать через заборы, опрокидывать троллейбусы, обманывать милицию, втираться в какую-нибудь делегацию, умоляя взять с собой? Нет! Идти туда, к НЕМУ, и сознавать, что ты там обманом, не по праву, что тебя пустили из жалости?
Нет, так прощаться с вождем я не хотел. Лучше потом. В мавзолее, честно, открыто, по-сталински.
А люди всё идут, идут в Колонный зал. Там - Сталин. А передо мной - железный забор университетского двора, и его железные прутья я ощущаю щеками. А за забором - молоденький сержант. И он говорит мне:
- Перелезь только!
И ведь перелез! Вместе с Артуром Ермаковым, комсоргом курса. Тут же, у забора, нас схватили, отобрали студбилеты, отвели в штаб, заставили писать объяснения.
Всё-таки эдак вышло легче.
От горя устаешь. Эти дни - какой-то провал. Шла жизнь, потом - провал, горе, слёзы. Голос диктора, который читает по радио Обращение ЦК и слышно, как плачет. Длинный гудок-плач заводов. Сухой щелк залпов от мавзолея.
Кончается траур. Я так устал за эти дни. Устал от слёз. Разбит, всё болит.