7 марта. Сергей Петров
стихи разных лет
КРИВОДУШЬЕ
Окно распахнуто, а в нем
предутренняя позевота.
Заря на флейте входит в дом
походкой голубей гавота.
На музыку я все глаза
разинул и развесил уши.
Ужели я колоды глуше
и в ней не знаю ни аза?
И хочется себе пенять
за то, что угодил в поэты.
А мог бы ведь и менуэты,
авось, как Моцарт сочинять!
И вот от злости я распух
на самого себя и Бога
за то, что я такой лопух,
а музыка мне недотрога.
Ночь с 7 на 8 марта 1978
ПУСТЬ!
(фуга)
Пусть говорят, что я-де опустился!
А может быть, я просто опустел?
И даже загрустил? Последний опус тел
(и душ моих) проигрывая, сбился
со счета, с такта, с панталыка,
и, как в кулак, в себя я засвистел
(на то, что жизнь моя уже не вяжет лыка).
Пусть опустился… Да ведь не до Стикса?
Я - жалобный пустяк. (Чего же я достиг?)
Навык ходить на "вы" и с бедной болью свыкся,
а сам с собой на "ты", как озверелый стык.
Костыль постылый! - Он забит в дорогу
(железную). Всю жизнь они прошли,
от сосунка-окна к беззубому порогу,
как ломаные кости, - костыли.
И быль-горбыль показывает спину,
как неотесанная (как на гроб) доска…
Трясет, считая каждую оспину,
рябая осень каждую осину
(и каждую сединку у виска)…
А быль - как боль. Когда-то были боли -
и нет их более с тобой. Из воль,
из воль чужих я сложен. Оттого ли
я говорю: "Изволь, мой друг, изволь!"?
Я пуст, и рвусь я к безвоздушной доле,
где сыплют звезды, как на раны соль,
и ты, моя ободранная боль, -
как нищая оборванная голь.
Пусть опустился, но не оборвался,
а только рвусь, и рвусь, и рвусь
(пожить хоть час, не дуя в ус),
и сам себе я в зубы не попался!
Как бешеному псу, кричу себе: "Ату!"
Рву с мясом и глотаю пустоту.
Пусть говорят, что я-де опростился!
(Иль опростоволосился?) Фью-фью!
Я врать горазд, и лжи я не таю,
я с распрею родной и с тою распростился.
Чего же стю и за что стою?
На краешке себя я примостился
и не закрою лавочку мою!
Эх, Боже мой! С Тобой, на лавке сидя, можем
ногами, будто языком, болтать,
и, сидя, никогда не обезножим -
беседе нашей некогда устать.
Эх, Боже мой! Ведь я делим и множим,
и можно складывать меня и вычитать
(и кажется, что я - своей добычи тать).
Чтобы мне стать для вас на что-нибудь похожим,
учитесь вы по-моему читать!
Учитесь грамоте моей - немножко нотной,
немножко новой и немножко нудной,
немножко трудной и немножко потной,
но ежегодной и ежеминутной!
Я опустел. До боли стал я прост
(как на себе нарыв, а на душе нарост).
Пусть говорят, что я - почти бродяжка
и во вся тяжкая ударился! Ну что ж!
Ударишься, когда бывает тяжко!
(А может быть, и стену лбом пробьешь,
как некую повернутую спину!)
Лицом разгневанным вдруг явится она,
а я уже устану и остыну
от истины (невольной, как вина).
И пусть я опускаюсь и пустею,
пускай грызу, ломая зубы, грусть,
как собственную кость, пускай осточертею -
я все угрозы знаю наизусть!
Отпущен ныне я, как грех, на волю!
Звезда моя, тебя я обездолю!
Но пуще прежнего я повторяю: "Пусть!"
7 марта - 30 июня 1968
***
Да, пишется не так-то уж и бойко,
не очень кратко, но и без прикрас.
И город, как большая душебойка,
прожаривает с исподу то враз,
то исподволь. И я живу в исподнем
на самом на Господнем на Яву.
Растягиваюсь, словно месяц со днем,
от мыльни до парильни, но живу.
Живу себе то взмыленно, то парко,
и каждый день мне жару поддает
и кости мне перемывает Парка
(иль Мойра веником вгоняет в пот?).
По пустякам я потом истекаю.
Не иссякаю я (такой-сякой!),
и голос мой, а может быть, не мой,
но молит портомою Навзикаю,
но молит, будто бы глухонемой,
отталкивая, как кривой рукою,
тебя, мою: "Не мой меня, не мой!"
Довольно ты меня старательно стирала,
и насухо давно уже я выжат,
и заживо из самого себя я выжат.
А душу парить - словно с Богом спорить
или - что то же - на рожон переть.
И город горло давит мне вдругорядь,
и умереть - что угореть.
7-29 марта - 27 июля 1968
КРИВОДУШЬЕ
Окно распахнуто, а в нем
предутренняя позевота.
Заря на флейте входит в дом
походкой голубей гавота.
На музыку я все глаза
разинул и развесил уши.
Ужели я колоды глуше
и в ней не знаю ни аза?
И хочется себе пенять
за то, что угодил в поэты.
А мог бы ведь и менуэты,
авось, как Моцарт сочинять!
И вот от злости я распух
на самого себя и Бога
за то, что я такой лопух,
а музыка мне недотрога.
Ночь с 7 на 8 марта 1978
ПУСТЬ!
(фуга)
Пусть говорят, что я-де опустился!
А может быть, я просто опустел?
И даже загрустил? Последний опус тел
(и душ моих) проигрывая, сбился
со счета, с такта, с панталыка,
и, как в кулак, в себя я засвистел
(на то, что жизнь моя уже не вяжет лыка).
Пусть опустился… Да ведь не до Стикса?
Я - жалобный пустяк. (Чего же я достиг?)
Навык ходить на "вы" и с бедной болью свыкся,
а сам с собой на "ты", как озверелый стык.
Костыль постылый! - Он забит в дорогу
(железную). Всю жизнь они прошли,
от сосунка-окна к беззубому порогу,
как ломаные кости, - костыли.
И быль-горбыль показывает спину,
как неотесанная (как на гроб) доска…
Трясет, считая каждую оспину,
рябая осень каждую осину
(и каждую сединку у виска)…
А быль - как боль. Когда-то были боли -
и нет их более с тобой. Из воль,
из воль чужих я сложен. Оттого ли
я говорю: "Изволь, мой друг, изволь!"?
Я пуст, и рвусь я к безвоздушной доле,
где сыплют звезды, как на раны соль,
и ты, моя ободранная боль, -
как нищая оборванная голь.
Пусть опустился, но не оборвался,
а только рвусь, и рвусь, и рвусь
(пожить хоть час, не дуя в ус),
и сам себе я в зубы не попался!
Как бешеному псу, кричу себе: "Ату!"
Рву с мясом и глотаю пустоту.
Пусть говорят, что я-де опростился!
(Иль опростоволосился?) Фью-фью!
Я врать горазд, и лжи я не таю,
я с распрею родной и с тою распростился.
Чего же стю и за что стою?
На краешке себя я примостился
и не закрою лавочку мою!
Эх, Боже мой! С Тобой, на лавке сидя, можем
ногами, будто языком, болтать,
и, сидя, никогда не обезножим -
беседе нашей некогда устать.
Эх, Боже мой! Ведь я делим и множим,
и можно складывать меня и вычитать
(и кажется, что я - своей добычи тать).
Чтобы мне стать для вас на что-нибудь похожим,
учитесь вы по-моему читать!
Учитесь грамоте моей - немножко нотной,
немножко новой и немножко нудной,
немножко трудной и немножко потной,
но ежегодной и ежеминутной!
Я опустел. До боли стал я прост
(как на себе нарыв, а на душе нарост).
Пусть говорят, что я - почти бродяжка
и во вся тяжкая ударился! Ну что ж!
Ударишься, когда бывает тяжко!
(А может быть, и стену лбом пробьешь,
как некую повернутую спину!)
Лицом разгневанным вдруг явится она,
а я уже устану и остыну
от истины (невольной, как вина).
И пусть я опускаюсь и пустею,
пускай грызу, ломая зубы, грусть,
как собственную кость, пускай осточертею -
я все угрозы знаю наизусть!
Отпущен ныне я, как грех, на волю!
Звезда моя, тебя я обездолю!
Но пуще прежнего я повторяю: "Пусть!"
7 марта - 30 июня 1968
***
Да, пишется не так-то уж и бойко,
не очень кратко, но и без прикрас.
И город, как большая душебойка,
прожаривает с исподу то враз,
то исподволь. И я живу в исподнем
на самом на Господнем на Яву.
Растягиваюсь, словно месяц со днем,
от мыльни до парильни, но живу.
Живу себе то взмыленно, то парко,
и каждый день мне жару поддает
и кости мне перемывает Парка
(иль Мойра веником вгоняет в пот?).
По пустякам я потом истекаю.
Не иссякаю я (такой-сякой!),
и голос мой, а может быть, не мой,
но молит портомою Навзикаю,
но молит, будто бы глухонемой,
отталкивая, как кривой рукою,
тебя, мою: "Не мой меня, не мой!"
Довольно ты меня старательно стирала,
и насухо давно уже я выжат,
и заживо из самого себя я выжат.
А душу парить - словно с Богом спорить
или - что то же - на рожон переть.
И город горло давит мне вдругорядь,
и умереть - что угореть.
7-29 марта - 27 июля 1968