5 марта 1953-года из дневников и стихов
Евгений Шварц, драматург, 56 лет, Ленинград:
5 марта 1953
Я делаю записи в эту тетрадку по утрам. Вчера, кончив писать, включил приемник и услышал: «...Министр здравоохранения Третьяков. Начальник Лечсанупра Кремля Куперин» - и далее множество фамилий академиков и профессоров-медиков. Я сразу понял, что дело неладно. А когда пришла газета, то выяснилось, что дело совсем печальное, - тяжело заболел Сталин. С тех пор все окрашено этим сообщением. Все говорят только об этом. Изменились радиопередачи. На почте заведующая сказала: «Не хочется работать сегодня. Просыпаюсь: ой, что это, неужели я поезд проспала! Утреннюю зарядку не передают, а все какие-то симфонии, симфонии. Я сразу поняла: что-то случилось». Обсуждается каждое слово бюллетеня. Зоя выразила негодование по поводу того, что собралось столько врачей, а не могут помочь. Сегодня бюллетень так же мрачен, как вчера. Попробую продолжать работу над прозой...
5 МАРТА
…И вот лежит на пышном пьедестале,
Меж красных звёзд, в сияющем гробу,
“Великий из великих” - Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
А перед ним в почётном карауле
Стоят народа меньшие “отцы”,
Те, что страну в бараний рог согнули, -
Ещё вожди, но тоже мертвецы.
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела:
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола…
В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо пряча некрещёный лоб, -
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого “вождя” - проклятый гроб.
1953, Георгий Иванов.
И еще два стихотворения, написанных в лагерях, первое - до 5 марта 1953-го.
Товарищ Сталин!
Слышишь ли ты нас?
Заламывают руки,
Бьют на следствии.
О том, что невиновных
Топчут в грязь,
Докладывают вам
На съездах и на сессиях?
Товарищ Сталин!
Камни говорят
И плачут, видя
Наше замерзание.
Вы сами были в ссылках,
Но навряд
Вас угнетало
Так самодержавие.
Товарищ Сталин.
Заходи в барак,
Окинь суровым взглядом
Нары длинные.
Тебе доложат,
Что я подлый враг,
Но ты взгляни
В глаза мои невинные.
Я - весь Россия!
Весь, как сноп, дымлюсь,
Зияю телом,
Грубым и задубленным.
Но я ещё когда-нибудь явлюсь,
Чтобы сказать
От имени загубленных.
Ты прячешься,
Ты трусишь,
Ты нейдёшь,
И без тебя бегут в Сибирь
Составы скорые.
Так, значит, ты, Верховный,
Тоже ложь,
А ложь подсудна,
Ей судья - история!
<1944>, Лагерь Орлова-Розово Кемеровской области. Виктор Боков, «Письмо товарищу Сталину из лагеря».
ПЯТОЕ МАРТА
Где я? Двадцатый ли? Тринадцатый ли век?
Кочевья стан?.. Как черепа их голы!
Раскосый, бронзовый и чёрный Кок-Терек
Встречает смерть Великого Могола.
Меховорыжие с голов сорвавши малахаи,
Бессмысленная Азия рябого чтит Юсупа...
О, где ты, каторга?! Братва моя лихая! .
Быть в этот день - и здесь!..
И с ними - в рупор лупать.
Единственный, кого я ненавидел!!
Пересчитал грехи? Задохся в Божий час?
Упрямый бес! Что чувствуешь, изыдя
Из рёбер, где держался уцепясь?
Косятся на меня, что-де я шапки нЕ снял,
Но, лагерями мятое, черно мое лицо.
Легко мне, радостно и - жаль:
ушел от русской мести,
Перехитрил ты нас, кацо!
Ты проскочил и первомартовские царские календы
И не дожил до цезаревских мартовских же ид!
…С камышных мазанок пестро свисают ленты
И голос диктора наигранно дрожит…
1953, Александр Солженицын
И еще из дневников.
Евгений Мравинский, дирижер, 49 лет, Ленинград:
5 марта. Четверг. 1.30-4.30 репетиция (доделки и прогон Гайдна, доделки «Шелеста»), Вечером у Мусички. По приходе домой в 12 час. вызов к Чулаки в ВКИ: смерть Сталина (и С. Прокофьева...)
Составление репертуара, очереди оркестров и пр. Были все дирижеры: Оркестра Союза ССР, оба радио, Большого театра.
Михаил Пришвин, 80 лет,
5 марта. Сталин еще жив, но то, что было при нем, потеряно: что это, еще трудно сказать. Не можешь представить себе такого человека, кто бы не для Сталина верил в марксизм, а сам по себе.
Боков однажды мне сказал: - Новую книгу у всех писателей положено посылать Сталину с трогательной надписью.
Напр., Кожевникова это я научил: он послал и получил премию. Вот вы этого не сделали, и это могло иметь роковое значение. - Значение, - ответил я, - имело то, что я не получил ни премии, ни орденов, но это значение не «роковое».
Со стороны им так и кажется, будто это я топорщусь перед Сталиным, я же не посылал только потому, что становился на сталинскую точку зрения, смотрел с этой точки на свои книги и боялся послать, робел.
Еще не мог я в книгах тоже просто сказать «Сталин» и опять не потому, что не хотел, а просто не мог найти в душе такого пола или почвы, чтобы на нее поставить это имя.
Сейчас в последней повести «Слово правды» я подбирался к этому имени и тревожился, но теперь, конечно, это колебание кончено, теперь имя Сталина можно называть, не опасаясь обвинений в подхалимстве. И, конечно, я назову.
Все сейчас молчат в тревоге за то, кого посадят на место Сталина, за то, когда можно у нас за него посадить.
Осталось стадо без пастыря, а волки приглядываются к овцам.
Когда кто-нибудь действительно высоко поднимается, ему не кажется, что он высок, а кажется, будто все кругом понизились.
Лев Аннинский, литературный критик, 18 лет, студент МГУ:
5 марта. До сих пор мы знали в Сталине железного, нет, каменного гиганта, непобедимого гения, вечно-молодого, спокойного и сильного. И вот вчера... вчера к нашей прочной гордости и вере, к нашему привычному восхищению и благоговению прибавились человеческая нежность и боль.
Сталин - без сознания? Абсурд. Не вяжется. В первую секунду мне показалось, что все тотчас остановится: метро, газеты, люди. СССР и Сталин. СССР без Сталина? Немыслимо, неправильно, несправедливо.
Мы кончили спецсеминар раньше срока и шли с Тамарой Харламовой с факультета в Аудиторный корпус, обсуждая её доклад. Светило солнце.
Юля Гречихова догнала нас у самого выхода. Я сначала не понял, что с ней. Схватила меня за руку:
- У Сталина... кровоизлияние в мозг.
Думали, она пошутила. По лицу увидели: нет. Секунду длилось страшное молчание. Кто-то из нас выдохнул:
- Жив?
Юля кивнула:
- Радио... в профессорской.
Бросились обратно на факультет, в профессорскую. На лестнице - Оклянский. Взял меня за руки и молчит. Потом попробовал улыбнуться, не смог. Только сказал:
- Радио слышал?
Я кивнул, мы побежали дальше.
У дверей профессорской стояло несколько человек, секретарь декана читала по бумажке:
- Температура 38,2. Больше ничего.
В другом конце коридора, у стенгазеты «Комсомолия», хохотали трое ребят. К ним кто-то подошёл. Они замерли и побежали к нам.
Профессорская быстро заполнялась народом. Стояли молча, не поднимая глаз. По радио шла траурная музыка, вдруг оборвалась. Раздался голос Левитана:
- Правительственное сообщение...
Вера Перельман, стоявшая около меня, вдруг тоненько-тоненько заскулила. Звякнул телефон, трубку сняли и положили рядом. Левитан дочитывал сообщение, а в ушах моих все стоял тоненький, жалобный верин плач, почему-то это было страшнее всего.
Мы молча пошли в Аудиторный корпус. В огромном, гулком, всегда шумном здании - тишина. Гробовая. Пустое пространство пересечено стенкой. Из людей. Очередь за газетами. Только звук разрываемой бумаги, когда газету раскрывают рывком, в нетерпении.
Я ни к кому не подходил: хотелось быть одному и молчать. И все стояли молча, поодиночке. Потом стали собираться по двое, по трое. Стояли молча. Я оказался рядом с Ольгердом Глобачевым. Наконец, я прошептал:
- Обойдется?
Он помедлил, потом сказал:
- Это будет чудо...
И вдруг прибавил глухо, злобно:
- Черчилль, собака, до ста лет дотянет! А ведь курит... Почему не мрёт?! А наш... из ссылки восемь раз бежал...
Помолчали.
Я спросил:
- Кто теперь будет?
- Маленков... или Булганин, кто знает?
Я пошёл на факультет. Занятий не было, воздух гудел. Кто-то передал, что у матери Сталина была такая же история, и она выкарабкалась, и прожила потом ещё десять лет.
В два часа ждали нового бюллетеня. Я вернулся в Аудиторный корпус. Под куполом установили большой репродуктор, оттуда лилась и гремела музыка, все лестницы, проходы, все этажи баллюстрады были забиты угрюмой толпой: я никогда не видел в Аудиторном столько народу. Без одной минуты два все стихло. Я бросился искать кого-нибудь из своих, одному было страшно слушать, но я никого не находил. Все смотрели на часы. Музыка возобновилась. ещё минута ожидания... и вдруг вся масса народа зашевелилась и двинулась к выходу.
Я поехал в Сокольники, потом вернулся, пошел на Красную площадь, постоял перед мавзолеем. Ни одной улыбки. Один вопрос: когда следующий бюллетень?
5 марта 1953
Я делаю записи в эту тетрадку по утрам. Вчера, кончив писать, включил приемник и услышал: «...Министр здравоохранения Третьяков. Начальник Лечсанупра Кремля Куперин» - и далее множество фамилий академиков и профессоров-медиков. Я сразу понял, что дело неладно. А когда пришла газета, то выяснилось, что дело совсем печальное, - тяжело заболел Сталин. С тех пор все окрашено этим сообщением. Все говорят только об этом. Изменились радиопередачи. На почте заведующая сказала: «Не хочется работать сегодня. Просыпаюсь: ой, что это, неужели я поезд проспала! Утреннюю зарядку не передают, а все какие-то симфонии, симфонии. Я сразу поняла: что-то случилось». Обсуждается каждое слово бюллетеня. Зоя выразила негодование по поводу того, что собралось столько врачей, а не могут помочь. Сегодня бюллетень так же мрачен, как вчера. Попробую продолжать работу над прозой...
5 МАРТА
…И вот лежит на пышном пьедестале,
Меж красных звёзд, в сияющем гробу,
“Великий из великих” - Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
А перед ним в почётном карауле
Стоят народа меньшие “отцы”,
Те, что страну в бараний рог согнули, -
Ещё вожди, но тоже мертвецы.
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела:
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола…
В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо пряча некрещёный лоб, -
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого “вождя” - проклятый гроб.
1953, Георгий Иванов.
И еще два стихотворения, написанных в лагерях, первое - до 5 марта 1953-го.
Товарищ Сталин!
Слышишь ли ты нас?
Заламывают руки,
Бьют на следствии.
О том, что невиновных
Топчут в грязь,
Докладывают вам
На съездах и на сессиях?
Товарищ Сталин!
Камни говорят
И плачут, видя
Наше замерзание.
Вы сами были в ссылках,
Но навряд
Вас угнетало
Так самодержавие.
Товарищ Сталин.
Заходи в барак,
Окинь суровым взглядом
Нары длинные.
Тебе доложат,
Что я подлый враг,
Но ты взгляни
В глаза мои невинные.
Я - весь Россия!
Весь, как сноп, дымлюсь,
Зияю телом,
Грубым и задубленным.
Но я ещё когда-нибудь явлюсь,
Чтобы сказать
От имени загубленных.
Ты прячешься,
Ты трусишь,
Ты нейдёшь,
И без тебя бегут в Сибирь
Составы скорые.
Так, значит, ты, Верховный,
Тоже ложь,
А ложь подсудна,
Ей судья - история!
<1944>, Лагерь Орлова-Розово Кемеровской области. Виктор Боков, «Письмо товарищу Сталину из лагеря».
ПЯТОЕ МАРТА
Где я? Двадцатый ли? Тринадцатый ли век?
Кочевья стан?.. Как черепа их голы!
Раскосый, бронзовый и чёрный Кок-Терек
Встречает смерть Великого Могола.
Меховорыжие с голов сорвавши малахаи,
Бессмысленная Азия рябого чтит Юсупа...
О, где ты, каторга?! Братва моя лихая! .
Быть в этот день - и здесь!..
И с ними - в рупор лупать.
Единственный, кого я ненавидел!!
Пересчитал грехи? Задохся в Божий час?
Упрямый бес! Что чувствуешь, изыдя
Из рёбер, где держался уцепясь?
Косятся на меня, что-де я шапки нЕ снял,
Но, лагерями мятое, черно мое лицо.
Легко мне, радостно и - жаль:
ушел от русской мести,
Перехитрил ты нас, кацо!
Ты проскочил и первомартовские царские календы
И не дожил до цезаревских мартовских же ид!
…С камышных мазанок пестро свисают ленты
И голос диктора наигранно дрожит…
1953, Александр Солженицын
И еще из дневников.
Евгений Мравинский, дирижер, 49 лет, Ленинград:
5 марта. Четверг. 1.30-4.30 репетиция (доделки и прогон Гайдна, доделки «Шелеста»), Вечером у Мусички. По приходе домой в 12 час. вызов к Чулаки в ВКИ: смерть Сталина (и С. Прокофьева...)
Составление репертуара, очереди оркестров и пр. Были все дирижеры: Оркестра Союза ССР, оба радио, Большого театра.
Михаил Пришвин, 80 лет,
5 марта. Сталин еще жив, но то, что было при нем, потеряно: что это, еще трудно сказать. Не можешь представить себе такого человека, кто бы не для Сталина верил в марксизм, а сам по себе.
Боков однажды мне сказал: - Новую книгу у всех писателей положено посылать Сталину с трогательной надписью.
Напр., Кожевникова это я научил: он послал и получил премию. Вот вы этого не сделали, и это могло иметь роковое значение. - Значение, - ответил я, - имело то, что я не получил ни премии, ни орденов, но это значение не «роковое».
Со стороны им так и кажется, будто это я топорщусь перед Сталиным, я же не посылал только потому, что становился на сталинскую точку зрения, смотрел с этой точки на свои книги и боялся послать, робел.
Еще не мог я в книгах тоже просто сказать «Сталин» и опять не потому, что не хотел, а просто не мог найти в душе такого пола или почвы, чтобы на нее поставить это имя.
Сейчас в последней повести «Слово правды» я подбирался к этому имени и тревожился, но теперь, конечно, это колебание кончено, теперь имя Сталина можно называть, не опасаясь обвинений в подхалимстве. И, конечно, я назову.
Все сейчас молчат в тревоге за то, кого посадят на место Сталина, за то, когда можно у нас за него посадить.
Осталось стадо без пастыря, а волки приглядываются к овцам.
Когда кто-нибудь действительно высоко поднимается, ему не кажется, что он высок, а кажется, будто все кругом понизились.
Лев Аннинский, литературный критик, 18 лет, студент МГУ:
5 марта. До сих пор мы знали в Сталине железного, нет, каменного гиганта, непобедимого гения, вечно-молодого, спокойного и сильного. И вот вчера... вчера к нашей прочной гордости и вере, к нашему привычному восхищению и благоговению прибавились человеческая нежность и боль.
Сталин - без сознания? Абсурд. Не вяжется. В первую секунду мне показалось, что все тотчас остановится: метро, газеты, люди. СССР и Сталин. СССР без Сталина? Немыслимо, неправильно, несправедливо.
Мы кончили спецсеминар раньше срока и шли с Тамарой Харламовой с факультета в Аудиторный корпус, обсуждая её доклад. Светило солнце.
Юля Гречихова догнала нас у самого выхода. Я сначала не понял, что с ней. Схватила меня за руку:
- У Сталина... кровоизлияние в мозг.
Думали, она пошутила. По лицу увидели: нет. Секунду длилось страшное молчание. Кто-то из нас выдохнул:
- Жив?
Юля кивнула:
- Радио... в профессорской.
Бросились обратно на факультет, в профессорскую. На лестнице - Оклянский. Взял меня за руки и молчит. Потом попробовал улыбнуться, не смог. Только сказал:
- Радио слышал?
Я кивнул, мы побежали дальше.
У дверей профессорской стояло несколько человек, секретарь декана читала по бумажке:
- Температура 38,2. Больше ничего.
В другом конце коридора, у стенгазеты «Комсомолия», хохотали трое ребят. К ним кто-то подошёл. Они замерли и побежали к нам.
Профессорская быстро заполнялась народом. Стояли молча, не поднимая глаз. По радио шла траурная музыка, вдруг оборвалась. Раздался голос Левитана:
- Правительственное сообщение...
Вера Перельман, стоявшая около меня, вдруг тоненько-тоненько заскулила. Звякнул телефон, трубку сняли и положили рядом. Левитан дочитывал сообщение, а в ушах моих все стоял тоненький, жалобный верин плач, почему-то это было страшнее всего.
Мы молча пошли в Аудиторный корпус. В огромном, гулком, всегда шумном здании - тишина. Гробовая. Пустое пространство пересечено стенкой. Из людей. Очередь за газетами. Только звук разрываемой бумаги, когда газету раскрывают рывком, в нетерпении.
Я ни к кому не подходил: хотелось быть одному и молчать. И все стояли молча, поодиночке. Потом стали собираться по двое, по трое. Стояли молча. Я оказался рядом с Ольгердом Глобачевым. Наконец, я прошептал:
- Обойдется?
Он помедлил, потом сказал:
- Это будет чудо...
И вдруг прибавил глухо, злобно:
- Черчилль, собака, до ста лет дотянет! А ведь курит... Почему не мрёт?! А наш... из ссылки восемь раз бежал...
Помолчали.
Я спросил:
- Кто теперь будет?
- Маленков... или Булганин, кто знает?
Я пошёл на факультет. Занятий не было, воздух гудел. Кто-то передал, что у матери Сталина была такая же история, и она выкарабкалась, и прожила потом ещё десять лет.
В два часа ждали нового бюллетеня. Я вернулся в Аудиторный корпус. Под куполом установили большой репродуктор, оттуда лилась и гремела музыка, все лестницы, проходы, все этажи баллюстрады были забиты угрюмой толпой: я никогда не видел в Аудиторном столько народу. Без одной минуты два все стихло. Я бросился искать кого-нибудь из своих, одному было страшно слушать, но я никого не находил. Все смотрели на часы. Музыка возобновилась. ещё минута ожидания... и вдруг вся масса народа зашевелилась и двинулась к выходу.
Я поехал в Сокольники, потом вернулся, пошел на Красную площадь, постоял перед мавзолеем. Ни одной улыбки. Один вопрос: когда следующий бюллетень?