3 марта 1918-го
из дневников
Мария Гагарина, графиня, 53 года, Петроград:
3 марта.
Мир действительно сегодня подписывают. Правительство Ленина видит, что воевать против немцев с сбродом Красной Армии невозможно и потому идет на все уступки, чтобы остаться у власти и, конечно, этим продает Россию. Если бы немцы разбили Красную Армию и взяли бы Петроград штурмом или осадой, было бы лучше, чем этот позорный мир. Тогда, конечно, большевистское правительство слетело бы, немцы, быть может, перевесили бы главарей, у нас образовалось бы другое, более разумное, правительство, и мы не были бы такими изменниками перед союзниками. Теперь же что немцы пошли на соглашение с этими негодяями, они останутся у власти и будут продолжать разорять Россию и нас всех. Немцы примут, конечно, меры, чтобы все германское население в России и все балтийские немцы ни в чем не пострадали, им, конечно, вернут все привилегии, а мы, бедные «буржуи» русские, будем отданы на съедение большевикам.
Михаил Пришвин, 45 лет, Петроград:
Обратная сила войны... Похабники... Косные души... Костяная сеть... Остается от личности кость - остальное, общее рассеивается в пространстве - вот когда настало время увидеть человека.
Игнатьевна после отъезда хозяев кормила голодных хлебом - я дал ей по 5 рублей за фунт, и она стала кормить меня.
Голодная повестушка
Теперь кусочком хлеба и фунтиком сахару можно приманить к себе человека: вот она теперь, как богатая невеста в прежние времена, думает: правда он любит ее или ходит из-за продовольствия? Между тем он ходил, конечно, из-за нее, только ему нравилось, между прочим, что она в это время существует со своим хозяйственным уютом, самоваром, сухарями, маслом и всякой всячиной.
Вселение семейств красногвардейцев в буржуазные квартиры и конец колебаниям Марии Михайловны: он селится у нее для защиты от «вселения», и роман приходит к концу.
Любовался я Игнатьевной: тверская старуха шестидесяти лет; волосы совершенно седые, а лицо молодое, и бодрая, тихая и добрая. Когда ее хозяева уехали из Питера, стала она получать по пять фунтов хлеба в день и кормить голодный люд: тому кусочек, тому кусочек, а себе оставит не больше восьмушки. День пробудет, как хорошо ей: сколько людей подкормила пятью хлебами! бывало, в прежнее время одному рабочему человеку пять фунтов надо, и то недоволен - дай ему каши, сала, молока. А теперь по кусочку в одну шестнадцатую фунта надели человека, и как он уж рад-радешенек, благодарит, благодарит. Под вечер станет на молитву - спокойна душа! А что немцы идут - Бог с ними! стало быть, так нужно: будь мы хороши, Бог не попустил бы немцев, значит, мы заслужили такое наказание, за наши грехи немцы идут. И то сказать: ежели мы достойны, то и отведет Господь вражью силу, под самый город придут и повернут и пойдут себе домой, как французы в двенадцатом году. Спокойна душой Игнатьевна на вечерней молитве.
Не знал я Игнатьевны с ее пятью хлебами. Забежал как-то к хозяевам ее, говорит - уехали. Разговорились: то, се.
- А как же, - говорю, - хлебные карточки?
- Получаю, - радостно отвечала, - пять фунтов в день.
- Пять фунтов! дайте мне фунтик!
- Ну, что ж!
Отрезала фунт, а я ничего и не знал, что она этот фунт на шестнадцать человек раздает: даю ей пять рублей с полтиной, почем сам покупал у китайца.
Обомлела старуха:
- За что же?
- А такая цена. Хотите, каждый день буду платить за фунт пять с полтиной.
Покачала головой и ничего не сказала. На другой день беру у нее два фунта для приятеля, потом заказ получаю и все пять фунтов по пяти с полтиной беру ежедневно, и платим Игнатьевне 27 рублей с полтиной.
Приходят и теперь к старухе голодные люди - ничего нет для них у Игнатьевны.
Бог подаст!
Денежки откладывала по 2 полтины - до чего дошла: керенками не принимает - настоящими кредитками.
Неспокойная, не спит: видит, электрические лампадки горят и вдруг, неугасимые, потухнут, и их...
- Оружие искали: двадцать человек. Стучали, стучали: «Ломай!» - пол ломали они. Искали оружие, нашли деньги, взяли. На другой день прознали про лишние карточки (уполномоченный при обыске).
И так осталась Игнатьевна без хлеба и без денег и ходит злая-презлая между электрическими лампадками и все на большевиков, все на большевиков валит и просит немца на них.
Александр Бенуа, художник, 47 лет, Петроград:
Воскресенье. Стоят дивные, не особенно холодные дни, и это еще единственное утешение. Зато политическая конъюнктура принимает все более гротескный характер. Именно трагического я ничего не усматриваю, нет, это не для Микеланджело, это для Домье и даже местами для карандаша. Ругон-Маккары ссорятся, возятся, взывают, тут же подписание мира, тут же хлопочут о партизанской войне. А Бертраны аплодируют, выносят резолюции, делают тоже вид, что «работают», но на самом деле лишь глазок их посматривает в лицо, и они только норовят, как бы вовремя стибрить и улепетнуть. Впрочем, и у Ругонов то же намерение выявляется. Недаром воскресла знаменитая российская формула: «За Урал!» (это они называют то любовью к родине, то любовью к революции), и недаром воскресли понукания к эвакуации. Господи, неужели, действительно, подлинно русские так изморены, что не сбросить одной судорогой хребта эту тень! Или этому подлинно русскому так и нужно, чтобы тыл дошел до своего предельного бесправия и чтобы тогда ее съел аккуратный, чистенький хирург-сосед!
...
Днем пришел В.П. Белкин - еще в кавалерийской форме. Он собрался ехать из Ярославля, куда перевели его полк, к старому местопребыванию своей части, в Двинск, для каких-то последних фортификаций (командир полка, видимо, предчувствовал, чем пахнет ближайшее время, и постепенно в продолжении декабря произвел эти передвижения под предлогом необходимого отдыха). Действительно, среди солдат очень многие еще в строю с первых дней войны. Вспомнил по этому поводу то, что конфиденциально мне рассказал Браз про своего тестя. Оказывается, он отлично знает, что двинская позиция совершенно оголена, но в этом месте возможен взрыв…
И вот теперь он (Белкин) теперь застрял здесь и ищет применения, просится в нашу комиссию, которой он, человек даровитый и энергичный, много за последнее время общавшийся с народом, может оказать пользу. И он, бывший патриот, жаждет прихода немцев и полон презрения к русским, к России: «Мне приходится теперь защищать их только потому, что я не сдвинулся со своей точки опоры, а они мечутся из одной крайности в другую». Особенно много ему дал в этом отношении внезапный большевизм солдат, дошедших в своих подозрениях до того, что и ему угрожала смертельная опасность, и он поведал то, что видел в деревнях на позициях. У ближайшего помещика, довольно богатого человека, крестьяне отняли решительно все его запасы, весь племенной скот, запретили прислуге ему служить, так что он сам колол дрова. Заставили дать подписку, что дочь его будет сама доить предоставленную им корову и т. д. - все под угрозой немедленной казни. А вот сейчас ему пишет оттуда его приятель, корнет, влюбленный в барышню, его лошадь стоит в соседнем с коровой стойле (вот сюжет для идиллического романа), что приближение немцев произвело полную метаморфозу во взаимоотношениях: крестьяне уже заискивают, провиант везут обратно, постепенно возвращают скот и всячески угодничают.
Он же мне сообщил, будто в Феодосии творится нечто чудовищное. Туда прибыло тысяч двадцать солдат с Кавказского фронта, и они как саранча съели все, что было в городе. С собой они навезли сластей, лакомства и даже жен, которых они тут же и содержат возле своих мешков и продают (вот еще современный пандант к «Бахчисарайскому фонтану» наизнанку). У г-жи Манякиной уже отобрали ее маленькое имение. Волошин каким-то чудом держится. Теперь я понимаю, что означает сопоставление телеграмм о взятии турками Трапезунда и о том, что в Севастополе паника. Очевидно, теперь тоже ожидается такая волна эвакуированных старых, сирых героев, которых, должно быть, уже переправят по морю.
Позже зашел Володя Зеленков (до чего обуяла черствость: он, несомненно, пришел пообедать, но я, зная, что у нас все в обрез, не оставил его, хотя стол уже был накрыт). У него аналогичные с Белкиным сведения из Нескучного. Добрая, сдержанная Катя (племянница) - и та не выдержала, ругает в письме крестьян «хамскими рожами» (все это расплата за идиотскую невнимательность, за пребывание в иллюзиях). Им, несмотря на разрешение местного комитета, крестьяне все же запрещают рубить их же собственный лес и даже кусты в садике. При этом холод в доме, в хуторе такой, что всем детям (один при смерти) приходится ютиться в одной комнате, которую они при помощи двух преданных слуг с трудом отапливают хворостом. На днях была комиссия, которая составила опись всего их имущества (личные вещи, впрочем, оставили в покое). Издали, со стороны Харькова, слышится канонада. В чем дело, не знает (письмо от 20-21 февраля - самое удивительное, что вообще письма доходят!).
К чаю пришли Стип, Эрнст (он уже завтракает у нас) и Чехонин. Последний, видимо, кем-то пришиблен. Особенно его смущает готовящаяся конфискация антикварных магазинов, за которую стоит Карев. Дальше предвидится конфискация вообще художественной старины.
...
Непрестанно с ужасом думаю я об Эрмитаже в Кремле. Так и впору это замок Кощея, в котором спрятана дивная красавица-принцесса (именно принцесса, а не царевна).
Трижды будь проклят Макаров (Павел Михайлович - бывший комиссар Временного правительства) в самом распроклятом смысле этот гражданин, инженер, дилетант, революционер, просто русский интеллигент, «англоман», не имеющий и приблизительного представления об Англии; суетливый, но презирающий чиновничество администратор, и подписчик «Старых годов», и посетитель Александровского рынка, млеющий приятель болтунов, брызжущий хамством, хам до мозга костей, прочно амбюстированный волк до конца и т. д.
Никита Окунев, 49 лет, служащий пароходства "Самолёт", Москва:
Новая телеграмма Ленину и Троцкому от Карахана (слушайте!): «Как мы и предполагали, обсуждение условий мира совершенно бесполезно, ибо они ухудшились сравнительно с ультиматумом 21-го февраля и носят ультимативный характер. Ввиду этого, и вследствие отказа немцев прекратить до подписания договора военные действия, мы решили подписать договор, не входя в его обсуждение, и по подписании выехать. Поэтому потребовали поезд, рассчитывая завтра выехать. Самым серьезным ухудшением, по сравнению с ультиматумом 21-го февраля, является отторжение от России округов Ардагана, Карса и Батума под видом самоопределения.»
† Вчера в 5 час. вечера над Петроградом появился, надо полагать, германский аэроплан и сбросил 2 бомбы, от которых пострадали мирные жители: убито 5 и ранено 6 человек.
Терещенко, Кишкин и Бурцев освобождены, но в Москве зачем-то арестовали Камчатского Епископа Нестора.
В буржуазных газетах проклятия немцам и большевикам. В пролетарских - проклятия опять немцам и - буржуям. Первые предрекают скорый разгон настоящих властителей, а вторые - испещрены разными декретами, приказами и постановлениями о беспощадных налогах, штрафах, поборах, конфискациях, арестах, контрибуциях с буржуев и буржуев. А голод все рельефнее и рельефнее: сегодня в Москве вместо мягкого хлеба выдали на паек 1/8 фунта ржаных сухарей. Краса же русской революции, всякое воинство - сухопутное и морское - заполнило все улицы, рынки и площади, спекулируя и мародерствуя откровеннейшим образом. Белую или серую муку дешевле 185 р. за пуд уже не купишь. Цена рублю, должно быть, не более трех копеек. А нам самим - и буржуям, и пролетариям, - цена грош. Никуда не годимся, и напрасно храндучим: без варяга нам порядка не завести. Пусть он придет. Кто против этого, тот боится за свою власть или за свое брюхо. Несть теперь власти кроме Бога и своей совести, и не единым хлебом человек жив бывает!
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Москва:
3 марта.
В известиях много смутного. Что Покровский и Ко. подписали все, что им было предъявлено, - это факт; но какие последствия из этого вытекут - это неясно. События бегут так, что даже мыслью за ними не угнаться. Сегодня мы праздновали наш академический праздник - диспут В. И. Пичеты, которому возражали Любавский и я; насколько мне кажется, диспут был из удачных как по общему настроению, так и по характеру возражений. Затем было угощение у Пичеты на дому; развязались языки, было уютно, хотя забыть об общем ужасе не пришлось; в различных речах много говорилось о том, что нас ждет и что мы переживаем - течения разделились: были пессимисты с Любавским во главе и оптимисты, которых представлял Егоров; но все согласны были, что до такого ужаса мы еще не доживали; много говорили о необходимости воспитать национальное чувство - как поздно об этом спохватилось русское цивилизованное общество.
Мария Гагарина, графиня, 53 года, Петроград:
3 марта.
Мир действительно сегодня подписывают. Правительство Ленина видит, что воевать против немцев с сбродом Красной Армии невозможно и потому идет на все уступки, чтобы остаться у власти и, конечно, этим продает Россию. Если бы немцы разбили Красную Армию и взяли бы Петроград штурмом или осадой, было бы лучше, чем этот позорный мир. Тогда, конечно, большевистское правительство слетело бы, немцы, быть может, перевесили бы главарей, у нас образовалось бы другое, более разумное, правительство, и мы не были бы такими изменниками перед союзниками. Теперь же что немцы пошли на соглашение с этими негодяями, они останутся у власти и будут продолжать разорять Россию и нас всех. Немцы примут, конечно, меры, чтобы все германское население в России и все балтийские немцы ни в чем не пострадали, им, конечно, вернут все привилегии, а мы, бедные «буржуи» русские, будем отданы на съедение большевикам.
Михаил Пришвин, 45 лет, Петроград:
Обратная сила войны... Похабники... Косные души... Костяная сеть... Остается от личности кость - остальное, общее рассеивается в пространстве - вот когда настало время увидеть человека.
Игнатьевна после отъезда хозяев кормила голодных хлебом - я дал ей по 5 рублей за фунт, и она стала кормить меня.
Голодная повестушка
Теперь кусочком хлеба и фунтиком сахару можно приманить к себе человека: вот она теперь, как богатая невеста в прежние времена, думает: правда он любит ее или ходит из-за продовольствия? Между тем он ходил, конечно, из-за нее, только ему нравилось, между прочим, что она в это время существует со своим хозяйственным уютом, самоваром, сухарями, маслом и всякой всячиной.
Вселение семейств красногвардейцев в буржуазные квартиры и конец колебаниям Марии Михайловны: он селится у нее для защиты от «вселения», и роман приходит к концу.
Любовался я Игнатьевной: тверская старуха шестидесяти лет; волосы совершенно седые, а лицо молодое, и бодрая, тихая и добрая. Когда ее хозяева уехали из Питера, стала она получать по пять фунтов хлеба в день и кормить голодный люд: тому кусочек, тому кусочек, а себе оставит не больше восьмушки. День пробудет, как хорошо ей: сколько людей подкормила пятью хлебами! бывало, в прежнее время одному рабочему человеку пять фунтов надо, и то недоволен - дай ему каши, сала, молока. А теперь по кусочку в одну шестнадцатую фунта надели человека, и как он уж рад-радешенек, благодарит, благодарит. Под вечер станет на молитву - спокойна душа! А что немцы идут - Бог с ними! стало быть, так нужно: будь мы хороши, Бог не попустил бы немцев, значит, мы заслужили такое наказание, за наши грехи немцы идут. И то сказать: ежели мы достойны, то и отведет Господь вражью силу, под самый город придут и повернут и пойдут себе домой, как французы в двенадцатом году. Спокойна душой Игнатьевна на вечерней молитве.
Не знал я Игнатьевны с ее пятью хлебами. Забежал как-то к хозяевам ее, говорит - уехали. Разговорились: то, се.
- А как же, - говорю, - хлебные карточки?
- Получаю, - радостно отвечала, - пять фунтов в день.
- Пять фунтов! дайте мне фунтик!
- Ну, что ж!
Отрезала фунт, а я ничего и не знал, что она этот фунт на шестнадцать человек раздает: даю ей пять рублей с полтиной, почем сам покупал у китайца.
Обомлела старуха:
- За что же?
- А такая цена. Хотите, каждый день буду платить за фунт пять с полтиной.
Покачала головой и ничего не сказала. На другой день беру у нее два фунта для приятеля, потом заказ получаю и все пять фунтов по пяти с полтиной беру ежедневно, и платим Игнатьевне 27 рублей с полтиной.
Приходят и теперь к старухе голодные люди - ничего нет для них у Игнатьевны.
Бог подаст!
Денежки откладывала по 2 полтины - до чего дошла: керенками не принимает - настоящими кредитками.
Неспокойная, не спит: видит, электрические лампадки горят и вдруг, неугасимые, потухнут, и их...
- Оружие искали: двадцать человек. Стучали, стучали: «Ломай!» - пол ломали они. Искали оружие, нашли деньги, взяли. На другой день прознали про лишние карточки (уполномоченный при обыске).
И так осталась Игнатьевна без хлеба и без денег и ходит злая-презлая между электрическими лампадками и все на большевиков, все на большевиков валит и просит немца на них.
Александр Бенуа, художник, 47 лет, Петроград:
Воскресенье. Стоят дивные, не особенно холодные дни, и это еще единственное утешение. Зато политическая конъюнктура принимает все более гротескный характер. Именно трагического я ничего не усматриваю, нет, это не для Микеланджело, это для Домье и даже местами для карандаша. Ругон-Маккары ссорятся, возятся, взывают, тут же подписание мира, тут же хлопочут о партизанской войне. А Бертраны аплодируют, выносят резолюции, делают тоже вид, что «работают», но на самом деле лишь глазок их посматривает в лицо, и они только норовят, как бы вовремя стибрить и улепетнуть. Впрочем, и у Ругонов то же намерение выявляется. Недаром воскресла знаменитая российская формула: «За Урал!» (это они называют то любовью к родине, то любовью к революции), и недаром воскресли понукания к эвакуации. Господи, неужели, действительно, подлинно русские так изморены, что не сбросить одной судорогой хребта эту тень! Или этому подлинно русскому так и нужно, чтобы тыл дошел до своего предельного бесправия и чтобы тогда ее съел аккуратный, чистенький хирург-сосед!
...
Днем пришел В.П. Белкин - еще в кавалерийской форме. Он собрался ехать из Ярославля, куда перевели его полк, к старому местопребыванию своей части, в Двинск, для каких-то последних фортификаций (командир полка, видимо, предчувствовал, чем пахнет ближайшее время, и постепенно в продолжении декабря произвел эти передвижения под предлогом необходимого отдыха). Действительно, среди солдат очень многие еще в строю с первых дней войны. Вспомнил по этому поводу то, что конфиденциально мне рассказал Браз про своего тестя. Оказывается, он отлично знает, что двинская позиция совершенно оголена, но в этом месте возможен взрыв…
И вот теперь он (Белкин) теперь застрял здесь и ищет применения, просится в нашу комиссию, которой он, человек даровитый и энергичный, много за последнее время общавшийся с народом, может оказать пользу. И он, бывший патриот, жаждет прихода немцев и полон презрения к русским, к России: «Мне приходится теперь защищать их только потому, что я не сдвинулся со своей точки опоры, а они мечутся из одной крайности в другую». Особенно много ему дал в этом отношении внезапный большевизм солдат, дошедших в своих подозрениях до того, что и ему угрожала смертельная опасность, и он поведал то, что видел в деревнях на позициях. У ближайшего помещика, довольно богатого человека, крестьяне отняли решительно все его запасы, весь племенной скот, запретили прислуге ему служить, так что он сам колол дрова. Заставили дать подписку, что дочь его будет сама доить предоставленную им корову и т. д. - все под угрозой немедленной казни. А вот сейчас ему пишет оттуда его приятель, корнет, влюбленный в барышню, его лошадь стоит в соседнем с коровой стойле (вот сюжет для идиллического романа), что приближение немцев произвело полную метаморфозу во взаимоотношениях: крестьяне уже заискивают, провиант везут обратно, постепенно возвращают скот и всячески угодничают.
Он же мне сообщил, будто в Феодосии творится нечто чудовищное. Туда прибыло тысяч двадцать солдат с Кавказского фронта, и они как саранча съели все, что было в городе. С собой они навезли сластей, лакомства и даже жен, которых они тут же и содержат возле своих мешков и продают (вот еще современный пандант к «Бахчисарайскому фонтану» наизнанку). У г-жи Манякиной уже отобрали ее маленькое имение. Волошин каким-то чудом держится. Теперь я понимаю, что означает сопоставление телеграмм о взятии турками Трапезунда и о том, что в Севастополе паника. Очевидно, теперь тоже ожидается такая волна эвакуированных старых, сирых героев, которых, должно быть, уже переправят по морю.
Позже зашел Володя Зеленков (до чего обуяла черствость: он, несомненно, пришел пообедать, но я, зная, что у нас все в обрез, не оставил его, хотя стол уже был накрыт). У него аналогичные с Белкиным сведения из Нескучного. Добрая, сдержанная Катя (племянница) - и та не выдержала, ругает в письме крестьян «хамскими рожами» (все это расплата за идиотскую невнимательность, за пребывание в иллюзиях). Им, несмотря на разрешение местного комитета, крестьяне все же запрещают рубить их же собственный лес и даже кусты в садике. При этом холод в доме, в хуторе такой, что всем детям (один при смерти) приходится ютиться в одной комнате, которую они при помощи двух преданных слуг с трудом отапливают хворостом. На днях была комиссия, которая составила опись всего их имущества (личные вещи, впрочем, оставили в покое). Издали, со стороны Харькова, слышится канонада. В чем дело, не знает (письмо от 20-21 февраля - самое удивительное, что вообще письма доходят!).
К чаю пришли Стип, Эрнст (он уже завтракает у нас) и Чехонин. Последний, видимо, кем-то пришиблен. Особенно его смущает готовящаяся конфискация антикварных магазинов, за которую стоит Карев. Дальше предвидится конфискация вообще художественной старины.
...
Непрестанно с ужасом думаю я об Эрмитаже в Кремле. Так и впору это замок Кощея, в котором спрятана дивная красавица-принцесса (именно принцесса, а не царевна).
Трижды будь проклят Макаров (Павел Михайлович - бывший комиссар Временного правительства) в самом распроклятом смысле этот гражданин, инженер, дилетант, революционер, просто русский интеллигент, «англоман», не имеющий и приблизительного представления об Англии; суетливый, но презирающий чиновничество администратор, и подписчик «Старых годов», и посетитель Александровского рынка, млеющий приятель болтунов, брызжущий хамством, хам до мозга костей, прочно амбюстированный волк до конца и т. д.
Никита Окунев, 49 лет, служащий пароходства "Самолёт", Москва:
Новая телеграмма Ленину и Троцкому от Карахана (слушайте!): «Как мы и предполагали, обсуждение условий мира совершенно бесполезно, ибо они ухудшились сравнительно с ультиматумом 21-го февраля и носят ультимативный характер. Ввиду этого, и вследствие отказа немцев прекратить до подписания договора военные действия, мы решили подписать договор, не входя в его обсуждение, и по подписании выехать. Поэтому потребовали поезд, рассчитывая завтра выехать. Самым серьезным ухудшением, по сравнению с ультиматумом 21-го февраля, является отторжение от России округов Ардагана, Карса и Батума под видом самоопределения.»
† Вчера в 5 час. вечера над Петроградом появился, надо полагать, германский аэроплан и сбросил 2 бомбы, от которых пострадали мирные жители: убито 5 и ранено 6 человек.
Терещенко, Кишкин и Бурцев освобождены, но в Москве зачем-то арестовали Камчатского Епископа Нестора.
В буржуазных газетах проклятия немцам и большевикам. В пролетарских - проклятия опять немцам и - буржуям. Первые предрекают скорый разгон настоящих властителей, а вторые - испещрены разными декретами, приказами и постановлениями о беспощадных налогах, штрафах, поборах, конфискациях, арестах, контрибуциях с буржуев и буржуев. А голод все рельефнее и рельефнее: сегодня в Москве вместо мягкого хлеба выдали на паек 1/8 фунта ржаных сухарей. Краса же русской революции, всякое воинство - сухопутное и морское - заполнило все улицы, рынки и площади, спекулируя и мародерствуя откровеннейшим образом. Белую или серую муку дешевле 185 р. за пуд уже не купишь. Цена рублю, должно быть, не более трех копеек. А нам самим - и буржуям, и пролетариям, - цена грош. Никуда не годимся, и напрасно храндучим: без варяга нам порядка не завести. Пусть он придет. Кто против этого, тот боится за свою власть или за свое брюхо. Несть теперь власти кроме Бога и своей совести, и не единым хлебом человек жив бывает!
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Москва:
3 марта.
В известиях много смутного. Что Покровский и Ко. подписали все, что им было предъявлено, - это факт; но какие последствия из этого вытекут - это неясно. События бегут так, что даже мыслью за ними не угнаться. Сегодня мы праздновали наш академический праздник - диспут В. И. Пичеты, которому возражали Любавский и я; насколько мне кажется, диспут был из удачных как по общему настроению, так и по характеру возражений. Затем было угощение у Пичеты на дому; развязались языки, было уютно, хотя забыть об общем ужасе не пришлось; в различных речах много говорилось о том, что нас ждет и что мы переживаем - течения разделились: были пессимисты с Любавским во главе и оптимисты, которых представлял Егоров; но все согласны были, что до такого ужаса мы еще не доживали; много говорили о необходимости воспитать национальное чувство - как поздно об этом спохватилось русское цивилизованное общество.