20 января 100 лет назад
Корней Чуковский оставил такую запись в дневнике:
Был у американцев. Обедал. Ам[ерикан]цы как из роман: Brown из Бруклина, Renshaw - в черных очках и д-р Гэнт, нескладный и милый. Мы сидели в parlour и разговаривали о литературе.
...
Вчера был в ложе у Конухесов на первом выступлении Н. Ф. Монахова в «Слуге двух господ» - первом после его выздоровления. Эту пьесу я уже видел - раз - сидел в той же самой ложе у Блока: тогда Блок привел нас и в тех местах, где ему казалось, что мы должны смеяться, оглядывался, смеемся ли мы, и очень радовался, если мы смеялись. Я первый раз почувствовал себя сорокалетним: сидел с двумя пожилыми дамами (m-me Конухес и m-me Клячко) как с равными, шутил по- сорокалетнему. Не хватает только в карты играть Вчера было крещение, мы во Всемирной условились, что будем слушать Замятина. Пришли Волынский, Ольденбург, Владимирцев, я. Ольденбург, слушая, спал и даже похрапывал. Владимирцев дергал головою, как будто его жмет воротник. Тихонов правил корректуры. Волынский, старенький, сидел равнодушно (и было видно, каким он будет в гробу; я через очки впервые разглядел, что когда он молчит, у него лицо мертвеца).
Ой, как скучно, и претенциозно, и ничтожно то, что читал Замятин. Ни одного живого места, даже нечаянно. Один и тот же прием: все герои говорят неоконченными фразами, неврастенически, он очень хочет быть нервным, а сам - бревно. И все старается сказать не по-людски, с наивным вывертом: «ее обклеили улыбкой». Ему кажется, что это очень утонченно. И все мелкие ужимки и прыжки. Старательно и непременно чтобы был анархизм, хвалит дикое состояние свободы, отрицает всякую ферулу, норму, всякий порядок - а сам с ног до головы мещанин. Ненавидит расписания (еще в «Островитянах» смеется над Дьюли, который даже жену целовал по расписанию), а сам только по этому расписанию и пишет. И как плохо пишет, мелконько. Дурного тона импрессионизм. Тире, тире, тире... И вся мозгология дурацкая: все хочет дышать ушами, а не ртом и не носом. Его называют мэтром, какой же это мэтр, это сантиметр. Слушали без аппетита. Волынский ушел с середины и сделал автору только одно замечание, нужно говорить не Егова, но Ягве. (Страшно характерно для Волынского: он слушал мрачно и мертво, но при слове Егова оживился; второй раз он оживился, когда Замятин упомянул метафизическую субстанцию.) Потом Волынский сказал мне, что роман гнусный, глупый и пр. Тихонов - как инженер - заметил Замятину, что нельзя говорить: он поднялся кругами; кругами подняться невозможно, можно подняться спиралью, и все заговорили о другом. Ольденбург - о пушке. Оказывается, Пулковская обсерватория уже не дает сигнала в крепость, когда наступает 12 час. Сигнал дается только на почтамт, поэтому пушке доверять нельзя. И стал читать свою статью - о "Новом Востоке", которая после замятинских потуг показалась и свежей, и милой.
Ах, я забыл сказать, что Гэнт повёл меня round the conner в Мариинский театр, и там в ложе я увидел двух дам - очень пышных. Когда они оглянулись, это оказались С.А. Гагарина и Оболенская - очень-очень простые - а для американцев - Princesses.
А еще двадцатым днём 1923 года датировано стихотворение Владимира Набокова
Я где-то за городом, в поле,
и звезды гулом неземным
плывут, и сердце вздулось к ним,
как темный купол гулкой боли.
И в некий напряженный свод --
и все труднее, все суровей --
в моих бессонных жилах бьет
глухое всхлипыванье крови.
Но в этой пустоте ночной,
при этом голом звездном гуле,
вложу ли в барабан резной
тугой и тусклый жемчуг пули,
и, дула кисловатый лед
прижав о высохшее нёбо,
в бесплотный ринусь ли полет
из разорвавшегося гроба?
Или достойно дар приму
великолепный и тяжелый --
всю полнозвучность ночи голой
и горя творческую тьму?
Был у американцев. Обедал. Ам[ерикан]цы как из роман: Brown из Бруклина, Renshaw - в черных очках и д-р Гэнт, нескладный и милый. Мы сидели в parlour и разговаривали о литературе.
...
Вчера был в ложе у Конухесов на первом выступлении Н. Ф. Монахова в «Слуге двух господ» - первом после его выздоровления. Эту пьесу я уже видел - раз - сидел в той же самой ложе у Блока: тогда Блок привел нас и в тех местах, где ему казалось, что мы должны смеяться, оглядывался, смеемся ли мы, и очень радовался, если мы смеялись. Я первый раз почувствовал себя сорокалетним: сидел с двумя пожилыми дамами (m-me Конухес и m-me Клячко) как с равными, шутил по- сорокалетнему. Не хватает только в карты играть Вчера было крещение, мы во Всемирной условились, что будем слушать Замятина. Пришли Волынский, Ольденбург, Владимирцев, я. Ольденбург, слушая, спал и даже похрапывал. Владимирцев дергал головою, как будто его жмет воротник. Тихонов правил корректуры. Волынский, старенький, сидел равнодушно (и было видно, каким он будет в гробу; я через очки впервые разглядел, что когда он молчит, у него лицо мертвеца).
Ой, как скучно, и претенциозно, и ничтожно то, что читал Замятин. Ни одного живого места, даже нечаянно. Один и тот же прием: все герои говорят неоконченными фразами, неврастенически, он очень хочет быть нервным, а сам - бревно. И все старается сказать не по-людски, с наивным вывертом: «ее обклеили улыбкой». Ему кажется, что это очень утонченно. И все мелкие ужимки и прыжки. Старательно и непременно чтобы был анархизм, хвалит дикое состояние свободы, отрицает всякую ферулу, норму, всякий порядок - а сам с ног до головы мещанин. Ненавидит расписания (еще в «Островитянах» смеется над Дьюли, который даже жену целовал по расписанию), а сам только по этому расписанию и пишет. И как плохо пишет, мелконько. Дурного тона импрессионизм. Тире, тире, тире... И вся мозгология дурацкая: все хочет дышать ушами, а не ртом и не носом. Его называют мэтром, какой же это мэтр, это сантиметр. Слушали без аппетита. Волынский ушел с середины и сделал автору только одно замечание, нужно говорить не Егова, но Ягве. (Страшно характерно для Волынского: он слушал мрачно и мертво, но при слове Егова оживился; второй раз он оживился, когда Замятин упомянул метафизическую субстанцию.) Потом Волынский сказал мне, что роман гнусный, глупый и пр. Тихонов - как инженер - заметил Замятину, что нельзя говорить: он поднялся кругами; кругами подняться невозможно, можно подняться спиралью, и все заговорили о другом. Ольденбург - о пушке. Оказывается, Пулковская обсерватория уже не дает сигнала в крепость, когда наступает 12 час. Сигнал дается только на почтамт, поэтому пушке доверять нельзя. И стал читать свою статью - о "Новом Востоке", которая после замятинских потуг показалась и свежей, и милой.
Ах, я забыл сказать, что Гэнт повёл меня round the conner в Мариинский театр, и там в ложе я увидел двух дам - очень пышных. Когда они оглянулись, это оказались С.А. Гагарина и Оболенская - очень-очень простые - а для американцев - Princesses.
А еще двадцатым днём 1923 года датировано стихотворение Владимира Набокова
Я где-то за городом, в поле,
и звезды гулом неземным
плывут, и сердце вздулось к ним,
как темный купол гулкой боли.
И в некий напряженный свод --
и все труднее, все суровей --
в моих бессонных жилах бьет
глухое всхлипыванье крови.
Но в этой пустоте ночной,
при этом голом звездном гуле,
вложу ли в барабан резной
тугой и тусклый жемчуг пули,
и, дула кисловатый лед
прижав о высохшее нёбо,
в бесплотный ринусь ли полет
из разорвавшегося гроба?
Или достойно дар приму
великолепный и тяжелый --
всю полнозвучность ночи голой
и горя творческую тьму?