2 января 1938-го года
в дневниках
Евгения Руднева, 17 лет, школьница, Москва:
2 января
Этот год я встречала, как никогда раньше и, наверное, никогда в будущем. Вечер в Колонном зале Дома союзов начался в 9 часов вечера хороводом вокруг елки. Ну и елка! В жизни такой не видела, а ведь мне как-никак восемнадцатый год идет. До двенадцати часов время прошло совершенно незаметно. Каждая комната, почти каждый шаг в фойе таили что-нибудь интересное для нас. В темном углу шло кино, в зале и других комнатах выступали артисты эстрады, в тихой комнате было очень шумно: в центре бегал электропоезд, карусель бесплатно катала желающих, иные могли получить свой профиль, вырезанный из плотной черной бумаги; пушкинская викторина, литературная игра, которая заключалась в следующем: кто придумает самое длинное слово, тот получит «Мертвые души» в хорошем издании. Один ученик 10-го класса спрашивает: «Химическое название можно?» - «Пожалуйста». И он сказал: «Метилэтил... гексан». 22 слога! Существует ли такое вещество?
И вот к деду Морозу - конферансье - подбегает Снегурочка и лепечет: «Дедушка, до Нового года одна минута осталась!» Тогда в зале потушили свет, горела и сверкала одна лишь елка. Прожектора пришли в движение, и все заколыхалось, поплыло. Затем включили Красную площадь. И как только пробили часы, на потолке появилось: «С Новым годом!» Внутри была звезда, которая тотчас же завертелась. По потолку поплыли самолеты, а когда пропели «Интернационал», появилось «Спасибо любимому Сталину!», и опять закружилась звезда, поплыли самолеты. Свет зажгли уже в новом, 1938 году. Выступал представитель МК комсомола, посылали радиограмму в эфир. Опять появился дед Мороз и сострил: «Сейчас вы увидите номер, который, я в этом уверен, вы видите первый раз в этом году». Выступал народный хор. Только в первом часу ночи встретили мы Аду и Фрумика. Я ходила с Адой кататься с горки, затем до одурения каталась на карусели.
Разыгрывали приз новогодней елки, который оказался патефоном. Его совсем неожиданно получила девочка, сплясавшая кабардинку.
Вечер был очень хороший, но возвращение не хуже. Ребята проводили меня до тети Ори, и мы расстались «до сегодня». 1 января 1938 года был вечер в Академии наук. Я была до 12 часов, а до 12 часов были одни танцы. Какая бедная елка по сравнению с той!
Вера Инбер, поэт, 47 лет:
2 января 1938 года. Кутаиси. Эту встречу Нового года в Тбилиси я запомню надолго. Стихи эти я написала 1-го вечером. Первая строка - цитата из Сельвинского.
«Ничего не случилось, пожалуй»,
Только было пора на вокзал,
Только сердце не то чтобы сжалось,
Но какой-то там нерв задрожал.
По вине злополучного Пяста
Длился, длился отъезд без конца,
Почему расставанье так часто
И так больно сжимает сердца?
Ничего не случилось, пожалуй,
Только песня была «Сулико»,
Только песня на струнах дышала,
И забыть «Сулико» не легко!
Ничего не случилось, пожалуй,
Только был новогодний рассвет,
Только легкое время бежало,
Промелькнуло.
И вот его нет.
Лежу в постели в кутаисской гостинице, а рядом в той же комнате - копиистка фресок, едущая с нами завтра в Гелати. Наши все пошли в цирк.
Ехали сюда с приключениями. Нас пересаживали ночью в другой поезд. Мы думали даже, что не уедем. И я сказала: «Возможен вариант вернуться в «Ориант» (гостиница в Тбилиси).
Сегодня днем - пресмешная история: на меня упал большой платяной шкаф. Я не доставала до вешалки, вошла в шкаф, а он тихонько, Не торопясь, стал наклоняться, накрывши меня на полу.
Я не ушиблась нисколько: шкаф легкий, старинный, из сухого ореха, но от неожиданности и смеха я так ослабела, что не могла сразу выбраться из него. Леонов и Федин, проходя по коридору, услышали мой приглушенный смех, вошли и помогли мне освободиться. После чего стали называть меня «Инбер-Шкапская».
Михаил Пришвин, 64 года:
2 января.
После обеда выехал в Москву. Попал в Архангельский поезд, в курящее, смрад! Но тут же в этом смраде где-то чудесный хор поет старинную русскую песню. И многих простых людей песня схватила за сердце: кто подтягивал, кто мычал, кто хрипел, и так про себя, так потихоньку, что не только не мешал, а усиливал силу песни: выходило, что народ пел. Во время перерыва песни перед заходом новой один человечек, чуть-чуть навеселе, сказал:
- Хорошо поете, только старое все: кто старое помянет, тому глаз вон.
Из хора ему ответили:
- А кто старое забудет, - тому два глаза вон.
- Нехорошо говорите, - сказал человечек, - нужно бодрость вносить в новую жизнь, а вы вон что: старое воскрешаете, старое надо вон.
- А Пушкин? - раздался неведомый голос. Сторонник нового на мгновенье смутился, но скоро оправился:
- Пушкин - единичное явление, Пушкин мог тогда предвидеть наше время и тогда стоял за него. Он единственный.
- А Ломоносов?
- Тоже единственный.
- Нет, уже два, а вот Петра Первого тоже нельзя забывать, - три.
И пошел, и пошел считать, чистая логика! В вагоне стало неловко: всем было ясно, что и Пушкин не один, и народную песню нельзя забывать. Но один человечек, и то выпивший, поднял вопрос, и раз уж он поднял, то надо как-нибудь выходить из положения: не в логике же дело. Тогда хор запел: «Страна наша родная». И все охотно стали подтягивать, песня всем была знакома. Однако виновник не мог слышать, он уже спал. После того опять запели новую песню о Сталине, потом военный марш, и все это было всем знакомо, и все охотно пели до самой Москвы.
Так вот единственный человечек, и то выпивший, нашелся во всем вагоне, один, кто посмотрел на пение принципиально и весь наш вагон поставил на новый путь. <Зачеркнуто: Мы приехали в Москву с новыми песнями.>
В маленьком, в капле воды можно видеть вселенную, и в том маленьком человечке я видел Ленина.
И вот на таких-то человечках, посыпанных в народе, как мак мелкий, и незаметных, и стоит весь Союз.
Заметить себе этот тип и анализировать его, начиная с Алексинского рабочкома: тут и есть родник власти. В этом и Ленин, тут все «против», и тут пораженец.
Смотрел фотовыставку. Есть удивительные вещи. Эффект фотографии от печатания, ретуши и т. п. И сколько Сталина! и везде он «снимается», а не «выходит». Сталина снимать надо в действии, но его действие от нас скрыто...
Принес домой гипсовую голову Вольтера и в ужас привел Аксюту: «Какой это неблагодатный человек!» Пришлось завернуть в газету. Завтра унесу.
В доме где-то печка хорошая, и оттого везде тут тепло, приходят люди, наслаждаются теплом, уютом, беседуют, читают, поют, сочиняют. Тепло! а нет никому никакого дела до печки. Но человек, женщина ведь тоже как дом, тоже топится и тоже уют. Почему же тут так часто приходят и, недолго думая, прямо и лезут в самую печку?
Вспомнилось, как в лесу мы заблудились и потом, учуяв запах табака, пошли по запаху и поняли, что лесник курил и метил деревья. Одно время запах оборвался, мы шли по меткам. А когда метки кончились, лесник закурил, и мы опять шли по запаху.
Я могу с большой пользой для себя и для всех жить, как Гамлет, как Фауст, как всякий центростремительный тип, пока хранится во мне достаточный запас Дон Кихота. Печорин, нигилист и всякий такого рода пораженец в своем отечестве возникают, когда иссяк родник Дон Кихота.
Во мне еще такой огромный запас устремленности в далекое лучшее, что...
Дневники дрейфующей станции "Северный Полюс-1"
Эрнст Кренкель, 33 года, радист:
2 - 5 января.
Первые дни Нового года удивительно однообразны. Погода средняя: порой затишье, порой слегка метет. Станция работает бесперебойно.
Два дня назад вдруг обнаружил, что по стенке течет вода. Койка и спальный мешок снизу сильно подмокли. Вывернул мешок наизнанку. Пусть теперь верх сохнет на мне. Чтобы спастись от воды, постелил на койку кусок непромокаемого перкаля. Сдало еще хуже: боком все время ощущаю холод. Полез сегодня посмотреть - оказывается, перкаль-то сухой, а мешок мокрый. Очевидно, от испарений. Такое положение никуда не годится, - можно незаметно поймать какую-нибудь подлую болезнь, а потом будут валить на нашу Зимовку. Подстелил под мешок сухую оленью шкуру. Сразу стала тепло.
Долго сохранял подарок Наташи: маленькую плоскую бутылочку с апельсиновым ликером. Этот ликер был послан мне вдогонку в Архангельск. Решил больше его не беречь, налил всем по маленькой рюмочке, а бутылку поставил как память на своем радиостоле. Кстати, рядом на столе сушатся фотографии. Они тоже основательно подмокли.
Отовсюду идут новогодние приветствия. «Вечерняя Москва» разразилась стихами:
На полюс Северпый лети,
Привета искреннее слово.
«Москвы Вечерней» коллектив
Желает встречи с вами скорой.
От имени «артели таинственного острова» пишет с Рудольфа Яша Мошковский (он прилетел на Рудольф на одном из тех самолетов, что не могли определиться). Яша только сейчас поздравляет с Новым годом, так как убывал на «таинственный остров» за вещичками и тарой. «К чему ваши бешеные скорости? - спрашивает артель. - Интересуемся, в какой упаковке вас будут доставлять на материк».
Между нами говоря, вопрос упаковки порой и нас волнует.
Телеграмма из детсада харьковского станкозавода адресована «дяде Папанину». Ребята тоже ждут встречи.
Молодой профессор - гидробиолог Богоров - предусмотрительно предупреждает, чтобы, кроме науки, везли с собой самый большой мешок, набитый статьями для газет, иначе сжатие репортеров доконает нас быстрее, чем любое другое. Вообще, судя по сообщениям из Москвы, наша жизнь стала частой темой трамвайных разговоров и домашних бесед. Несмотря на ежедневно публикуемые сводки погоды, в трамвае нередко уверяют, что на льдине во сто раз холоднее. Холод отождествляется с нашей экспедицией. Как бы мороженое не переименовали ид «эскимо» в «папанино». Наши имена пошли в рекламу.
Не следует удивляться, если после нашего возвращения парфюмерные предприятия попросят сфотографироваться специально для каких-либо духов «Кренкель» или «Дмитрич».
Работники «Комсомольской правды» прислали телеграмму прямо ид типографии, где в последнюю минуту старого года заверстывался наш привет советской молодежи. Тост у них антиалкогольный.
В очередной корреспонденции в «Известия» Ширшов сообщил, что мы с Женей воспели его химическую лабораторию как пивной киоск без пива. Что поделаешь, все-таки столик похож на небольшой буфет в портовом кабачке. Петя признался, что у него есть буфетчица, и просил домашних простить это невольное признание. Чтобы не забыть, как выглядит целая половина населения земного шара, он пригласил на эту должность по совместительству одну американскую киноактрису. «Ничего, справляется», рапортовал Петрович. Все трое без конца острили по этому поводу - из зависти, конечно.
«Жаль только, - писал Петя, - что у моей голливудской красавицы очень грустный вид, ей, наверное, порядком надоело созерцать наши закопченные физиономии. Хорошо еще, что по-русски она плохo понимает».
И вдруг сегодня с Большой Земли пришел отклик. Одна из героинь фильма «Семеро смелых» - «врач Женя Охрименко» - Тамара Макарова спрашивает, почему в качестве буфетчицы не приглашена советская киноактриса, она не смотрела бы на нас грустно, как патентованная голливудская красавица. Пете пришлось оправдываться. Все свалил на нас. А мы его чуть не утопили в гидрологической лунке за измену советскому кино. Я в последнюю минуту хотел лишить его последней надежды на амнистию Москвы, уверив, что сели аккумуляторы.
Иногда ноют спина и бок. Спасаюсь универсальным лечебным средством: пью горячий чай. Какой это замечательный напиток! Но когда лежишь в мешке и не спишь, скучаешь, сырость, холод, тьма и грязь выглядят - вся окружающая неуютно. Лучше уж Закутаться с головой и спать. С горя стал читать толстенную и скучнейшую книгу «Обрученные» Манцони. Издательство «Академия»: веселого мало.
Вечером Москва сообщает наши координаты и погоду. Раньше обычно сообщали еще погоду на Рудольфе. Теперь добавляют Баренцбург и Ян-Майен.
Евгения Руднева, 17 лет, школьница, Москва:
2 января
Этот год я встречала, как никогда раньше и, наверное, никогда в будущем. Вечер в Колонном зале Дома союзов начался в 9 часов вечера хороводом вокруг елки. Ну и елка! В жизни такой не видела, а ведь мне как-никак восемнадцатый год идет. До двенадцати часов время прошло совершенно незаметно. Каждая комната, почти каждый шаг в фойе таили что-нибудь интересное для нас. В темном углу шло кино, в зале и других комнатах выступали артисты эстрады, в тихой комнате было очень шумно: в центре бегал электропоезд, карусель бесплатно катала желающих, иные могли получить свой профиль, вырезанный из плотной черной бумаги; пушкинская викторина, литературная игра, которая заключалась в следующем: кто придумает самое длинное слово, тот получит «Мертвые души» в хорошем издании. Один ученик 10-го класса спрашивает: «Химическое название можно?» - «Пожалуйста». И он сказал: «Метилэтил... гексан». 22 слога! Существует ли такое вещество?
И вот к деду Морозу - конферансье - подбегает Снегурочка и лепечет: «Дедушка, до Нового года одна минута осталась!» Тогда в зале потушили свет, горела и сверкала одна лишь елка. Прожектора пришли в движение, и все заколыхалось, поплыло. Затем включили Красную площадь. И как только пробили часы, на потолке появилось: «С Новым годом!» Внутри была звезда, которая тотчас же завертелась. По потолку поплыли самолеты, а когда пропели «Интернационал», появилось «Спасибо любимому Сталину!», и опять закружилась звезда, поплыли самолеты. Свет зажгли уже в новом, 1938 году. Выступал представитель МК комсомола, посылали радиограмму в эфир. Опять появился дед Мороз и сострил: «Сейчас вы увидите номер, который, я в этом уверен, вы видите первый раз в этом году». Выступал народный хор. Только в первом часу ночи встретили мы Аду и Фрумика. Я ходила с Адой кататься с горки, затем до одурения каталась на карусели.
Разыгрывали приз новогодней елки, который оказался патефоном. Его совсем неожиданно получила девочка, сплясавшая кабардинку.
Вечер был очень хороший, но возвращение не хуже. Ребята проводили меня до тети Ори, и мы расстались «до сегодня». 1 января 1938 года был вечер в Академии наук. Я была до 12 часов, а до 12 часов были одни танцы. Какая бедная елка по сравнению с той!
Вера Инбер, поэт, 47 лет:
2 января 1938 года. Кутаиси. Эту встречу Нового года в Тбилиси я запомню надолго. Стихи эти я написала 1-го вечером. Первая строка - цитата из Сельвинского.
«Ничего не случилось, пожалуй»,
Только было пора на вокзал,
Только сердце не то чтобы сжалось,
Но какой-то там нерв задрожал.
По вине злополучного Пяста
Длился, длился отъезд без конца,
Почему расставанье так часто
И так больно сжимает сердца?
Ничего не случилось, пожалуй,
Только песня была «Сулико»,
Только песня на струнах дышала,
И забыть «Сулико» не легко!
Ничего не случилось, пожалуй,
Только был новогодний рассвет,
Только легкое время бежало,
Промелькнуло.
И вот его нет.
Лежу в постели в кутаисской гостинице, а рядом в той же комнате - копиистка фресок, едущая с нами завтра в Гелати. Наши все пошли в цирк.
Ехали сюда с приключениями. Нас пересаживали ночью в другой поезд. Мы думали даже, что не уедем. И я сказала: «Возможен вариант вернуться в «Ориант» (гостиница в Тбилиси).
Сегодня днем - пресмешная история: на меня упал большой платяной шкаф. Я не доставала до вешалки, вошла в шкаф, а он тихонько, Не торопясь, стал наклоняться, накрывши меня на полу.
Я не ушиблась нисколько: шкаф легкий, старинный, из сухого ореха, но от неожиданности и смеха я так ослабела, что не могла сразу выбраться из него. Леонов и Федин, проходя по коридору, услышали мой приглушенный смех, вошли и помогли мне освободиться. После чего стали называть меня «Инбер-Шкапская».
Михаил Пришвин, 64 года:
2 января.
После обеда выехал в Москву. Попал в Архангельский поезд, в курящее, смрад! Но тут же в этом смраде где-то чудесный хор поет старинную русскую песню. И многих простых людей песня схватила за сердце: кто подтягивал, кто мычал, кто хрипел, и так про себя, так потихоньку, что не только не мешал, а усиливал силу песни: выходило, что народ пел. Во время перерыва песни перед заходом новой один человечек, чуть-чуть навеселе, сказал:
- Хорошо поете, только старое все: кто старое помянет, тому глаз вон.
Из хора ему ответили:
- А кто старое забудет, - тому два глаза вон.
- Нехорошо говорите, - сказал человечек, - нужно бодрость вносить в новую жизнь, а вы вон что: старое воскрешаете, старое надо вон.
- А Пушкин? - раздался неведомый голос. Сторонник нового на мгновенье смутился, но скоро оправился:
- Пушкин - единичное явление, Пушкин мог тогда предвидеть наше время и тогда стоял за него. Он единственный.
- А Ломоносов?
- Тоже единственный.
- Нет, уже два, а вот Петра Первого тоже нельзя забывать, - три.
И пошел, и пошел считать, чистая логика! В вагоне стало неловко: всем было ясно, что и Пушкин не один, и народную песню нельзя забывать. Но один человечек, и то выпивший, поднял вопрос, и раз уж он поднял, то надо как-нибудь выходить из положения: не в логике же дело. Тогда хор запел: «Страна наша родная». И все охотно стали подтягивать, песня всем была знакома. Однако виновник не мог слышать, он уже спал. После того опять запели новую песню о Сталине, потом военный марш, и все это было всем знакомо, и все охотно пели до самой Москвы.
Так вот единственный человечек, и то выпивший, нашелся во всем вагоне, один, кто посмотрел на пение принципиально и весь наш вагон поставил на новый путь. <Зачеркнуто: Мы приехали в Москву с новыми песнями.>
В маленьком, в капле воды можно видеть вселенную, и в том маленьком человечке я видел Ленина.
И вот на таких-то человечках, посыпанных в народе, как мак мелкий, и незаметных, и стоит весь Союз.
Заметить себе этот тип и анализировать его, начиная с Алексинского рабочкома: тут и есть родник власти. В этом и Ленин, тут все «против», и тут пораженец.
Смотрел фотовыставку. Есть удивительные вещи. Эффект фотографии от печатания, ретуши и т. п. И сколько Сталина! и везде он «снимается», а не «выходит». Сталина снимать надо в действии, но его действие от нас скрыто...
Принес домой гипсовую голову Вольтера и в ужас привел Аксюту: «Какой это неблагодатный человек!» Пришлось завернуть в газету. Завтра унесу.
В доме где-то печка хорошая, и оттого везде тут тепло, приходят люди, наслаждаются теплом, уютом, беседуют, читают, поют, сочиняют. Тепло! а нет никому никакого дела до печки. Но человек, женщина ведь тоже как дом, тоже топится и тоже уют. Почему же тут так часто приходят и, недолго думая, прямо и лезут в самую печку?
Вспомнилось, как в лесу мы заблудились и потом, учуяв запах табака, пошли по запаху и поняли, что лесник курил и метил деревья. Одно время запах оборвался, мы шли по меткам. А когда метки кончились, лесник закурил, и мы опять шли по запаху.
Я могу с большой пользой для себя и для всех жить, как Гамлет, как Фауст, как всякий центростремительный тип, пока хранится во мне достаточный запас Дон Кихота. Печорин, нигилист и всякий такого рода пораженец в своем отечестве возникают, когда иссяк родник Дон Кихота.
Во мне еще такой огромный запас устремленности в далекое лучшее, что...
Дневники дрейфующей станции "Северный Полюс-1"
Эрнст Кренкель, 33 года, радист:
2 - 5 января.
Первые дни Нового года удивительно однообразны. Погода средняя: порой затишье, порой слегка метет. Станция работает бесперебойно.
Два дня назад вдруг обнаружил, что по стенке течет вода. Койка и спальный мешок снизу сильно подмокли. Вывернул мешок наизнанку. Пусть теперь верх сохнет на мне. Чтобы спастись от воды, постелил на койку кусок непромокаемого перкаля. Сдало еще хуже: боком все время ощущаю холод. Полез сегодня посмотреть - оказывается, перкаль-то сухой, а мешок мокрый. Очевидно, от испарений. Такое положение никуда не годится, - можно незаметно поймать какую-нибудь подлую болезнь, а потом будут валить на нашу Зимовку. Подстелил под мешок сухую оленью шкуру. Сразу стала тепло.
Долго сохранял подарок Наташи: маленькую плоскую бутылочку с апельсиновым ликером. Этот ликер был послан мне вдогонку в Архангельск. Решил больше его не беречь, налил всем по маленькой рюмочке, а бутылку поставил как память на своем радиостоле. Кстати, рядом на столе сушатся фотографии. Они тоже основательно подмокли.
Отовсюду идут новогодние приветствия. «Вечерняя Москва» разразилась стихами:
На полюс Северпый лети,
Привета искреннее слово.
«Москвы Вечерней» коллектив
Желает встречи с вами скорой.
От имени «артели таинственного острова» пишет с Рудольфа Яша Мошковский (он прилетел на Рудольф на одном из тех самолетов, что не могли определиться). Яша только сейчас поздравляет с Новым годом, так как убывал на «таинственный остров» за вещичками и тарой. «К чему ваши бешеные скорости? - спрашивает артель. - Интересуемся, в какой упаковке вас будут доставлять на материк».
Между нами говоря, вопрос упаковки порой и нас волнует.
Телеграмма из детсада харьковского станкозавода адресована «дяде Папанину». Ребята тоже ждут встречи.
Молодой профессор - гидробиолог Богоров - предусмотрительно предупреждает, чтобы, кроме науки, везли с собой самый большой мешок, набитый статьями для газет, иначе сжатие репортеров доконает нас быстрее, чем любое другое. Вообще, судя по сообщениям из Москвы, наша жизнь стала частой темой трамвайных разговоров и домашних бесед. Несмотря на ежедневно публикуемые сводки погоды, в трамвае нередко уверяют, что на льдине во сто раз холоднее. Холод отождествляется с нашей экспедицией. Как бы мороженое не переименовали ид «эскимо» в «папанино». Наши имена пошли в рекламу.
Не следует удивляться, если после нашего возвращения парфюмерные предприятия попросят сфотографироваться специально для каких-либо духов «Кренкель» или «Дмитрич».
Работники «Комсомольской правды» прислали телеграмму прямо ид типографии, где в последнюю минуту старого года заверстывался наш привет советской молодежи. Тост у них антиалкогольный.
В очередной корреспонденции в «Известия» Ширшов сообщил, что мы с Женей воспели его химическую лабораторию как пивной киоск без пива. Что поделаешь, все-таки столик похож на небольшой буфет в портовом кабачке. Петя признался, что у него есть буфетчица, и просил домашних простить это невольное признание. Чтобы не забыть, как выглядит целая половина населения земного шара, он пригласил на эту должность по совместительству одну американскую киноактрису. «Ничего, справляется», рапортовал Петрович. Все трое без конца острили по этому поводу - из зависти, конечно.
«Жаль только, - писал Петя, - что у моей голливудской красавицы очень грустный вид, ей, наверное, порядком надоело созерцать наши закопченные физиономии. Хорошо еще, что по-русски она плохo понимает».
И вдруг сегодня с Большой Земли пришел отклик. Одна из героинь фильма «Семеро смелых» - «врач Женя Охрименко» - Тамара Макарова спрашивает, почему в качестве буфетчицы не приглашена советская киноактриса, она не смотрела бы на нас грустно, как патентованная голливудская красавица. Пете пришлось оправдываться. Все свалил на нас. А мы его чуть не утопили в гидрологической лунке за измену советскому кино. Я в последнюю минуту хотел лишить его последней надежды на амнистию Москвы, уверив, что сели аккумуляторы.
Иногда ноют спина и бок. Спасаюсь универсальным лечебным средством: пью горячий чай. Какой это замечательный напиток! Но когда лежишь в мешке и не спишь, скучаешь, сырость, холод, тьма и грязь выглядят - вся окружающая неуютно. Лучше уж Закутаться с головой и спать. С горя стал читать толстенную и скучнейшую книгу «Обрученные» Манцони. Издательство «Академия»: веселого мало.
Вечером Москва сообщает наши координаты и погоду. Раньше обычно сообщали еще погоду на Рудольфе. Теперь добавляют Баренцбург и Ян-Майен.