18 декабря 1917-го
в дневниках
Александр Бенуа, художник, 47 лет, Петроград:
18 декабря. Понедельник. После бессонной ночи встал в 8 ч. (по «новому», все еще не отмененному времени) - в совершенной тьме. Залюбовался эффектами рассвета - когда занялась на востоке (прямо против наших окон) бледная заря, снег на крышах и фасады домов (менее высоких, чем наш) все еще озарялись таинственным светом заходящей луны, а все окна осветились (по понедельникам в нашем квартале электричество горит всю ночь).
День закончился ссорой с Аргутинским. Этого следовало ожидать, хотя ее основную нелепость я и ощущаю. Нельзя же считаться всерьез с мнением человека, до такой степени ограниченного и упрямого! Но вот чаша переполнилась. Случилось это за вечерним чаем, после того что ушли Сомов, Сувчинский, Вл.Гиппиус и Асафьев (Гиппиус читал свои статьи о звучестве; Асафьев развивал некоторые свои музыкальные теории). Мы продолжали мирно сидеть у самовара, Стип щелкал орехи. И вот тут Аргутону вздумалось рассказать про то, как вчера чуть было не разгромили их дома (Миллионная, 11) вследствие неосторожных слов швейцара, поддержавшего какого-то человека, заспорившего с солдатом. По этому поводу, но с чрезмерной агрессивностью и настойчивостью наш милый Владимир снова затвердил свое: «Девять месяцев развращали народ» и т.д., и это в ответ на наши слова (мои и Стипа), что буржуазия сама вызвала ту жгучую ненависть, которая может теперь перейти во всевозможные эксцессы. Сначала спокойно спорили, но потом меня вдруг охватило бешенство (впрочем, сдержанное), и я разразился негодованием на индифферентность многих моих друзей. «Довольно этих разговоров о табакерках, люстрах, фарфоровых статуэтках» и далее что-то про людей, ничему за все это время не научившихся, - мол, «не им говорить о предметах, в которых они ничего не смыслят!». Аргут попробовал было заявить, что он «в политике ничего не понимает» (а зачем он тогда только и занимается «политической моралью»?), и все кончилось бы, пожалуй, тем, что я дружески отчитал бы его или Акице удалось бы свести разговор на другую тему, но тут упорно молчавший Стип вдруг вскочил и заторопился домой. Тогда, мрачнее ночи, поднялся и Владимир и, еле протянув мне на прощанье руку и что-то процедив хозяйке дома, последовал за ним.
Надеюсь, что и эта очередная драка завершится без особых осложнений и обычным обменом письмами. Совсем некстати осложнять и без того уж намученную психологию подобным вздором. В конце же концов особенно жаль - его.
...
Софья Толстая, вдова Льва Толстого, 73 года, Ясная Поляна:
Время летит, международная война продолжается, голод приближается всюду. Нам помогает Сергеенко всего доставать: ржи, макарон, фасоли, рису.
Примечание.
"Много хлопотал и помог нам П. А. Сергеенко, - писала 12 ноября С. А. Толстая С. Л. Толстому - Нам по его ходатайству теперь все время продают муку на Косой Горе. Сергеенко вызвал там интерес к охране Ясной Поляны, и к нам три ночи присылают по 15 милиционеров с Косой Горы"
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник, 23 года, ротмистр 17-го Нижегородского драгунского полка:
Минск. Вот уже почти неделя, как я в Минске, после «скобровского сидения» это отдых для души и тела. Сплю на настоящей кровати, обедаю в ресторане, где старый лакей словно предугадывает мои желания. Не надо перед зарей поить коня и задавать ему корм.
Как чудесно звучит «Souvenir d’Armenonville» после гармошки. Скрипка «Шоня» томно закрывает глаза и наклоняет голову.
Попал я в Mинск не просто, а с приключением. Когда я получил в штабе полка бумагу с предписанием ехать на физический осмотр для освидетельства состояния здоровья и ехал с этой бумагой на санях обратно в Скобровку, то, вероятно, напоминал человека, везущего секретнейшую бумагу. Боязнь ее потерять перешла в какое-то помешательство - я нервно ощупывал свой карман и проверял, она ли это или я ее потерял. А вдруг в кармане совсем другая бумага?
Между прочим, по дороге едва не погиб. Ехал я вечером по неизвестной мне дороге, ехал напрямик. Сани мои бесшумно скользили по свежему снегу. Поднялся ветер, начал падать снег. Выехав из деревни я, по-видимому, сбился с дороги. Надо было сразу же вернуться назад в деревню, но... помешало самомнение. Да и можно ли было уже вернуться, т.е. найти деревню среди снежной метели?
Кругом, во мгле, не то деревья, не то кустики, земля и небо сливаются на горизонте, да какой это горизонт - дальше сотни шагов уже плохо видно.
Въехал в лес, вроде как бы по дороге... Рождественский лес! Весь в серебре, ветки свисают от тяжести снега, и среди сосен и елей на потемневшем небе загорелись первые звезды. В лесу стало тише. Но мне было не до красоты.
На крутом повороте сани мои врезались в огромный сугроб, лошадь куда-то провалилась, и все вместе - я, и сани, и вещи опрокинулись. Увязая по колено в снегу, постарался «оценить» создавшуюся «ситуацию». Сразу стало ясно, что дело дрянь. Оглобли почему-то оказались обе по одну сторону лошади, хомут стал ей поперек горла и сдавливал дыхание. Надо было прежде всего спасти лошадь. Но как? Стал распутывать ремни, но вскоре пальцы окончательно окоченели. Все пошло в ход: зубы, палка, кнут. Выбившись из сил, грустно сел на пень. В легких покалывало от сильного мороза, волосы слиплись от пота, в глазах потемнело. Плохо.
А лошадь бьется, стараясь разорвать упряжь. Александр Македонский в таких случаях выхватывал меч и рубил узлы. Теперь мне это кажется смешным, но тогда настроение было другое.
С силой отчаяния стал поднимать тяжелые сани на плечах. Силы удесятерились - что-то треснуло, что-то лопнуло, лошадь еще раз куда-то провалилась, и вдруг все, каким-то чудом, пришло в первоначальное положение.
Оглобли - по сторонам коня, хомут - вертикально, лошадь больше не задыхается и из ноздрей у нее идет густой пар. Из моих же ноздрей идет дым от победной папиросы... Как-то добрался до нашей деревушки.
На следующее утро стал собираться, на дворе было еще темно, и при трепетном свете свечей ледяные узоры на окнах сверкали, как драгоценные камни.
Опять сел в сани и поехал. На востоке уже небо начало розоветь.
И вот я опять в Минске. В «Европе», кроме меня, много наших офицеров - Петя Ден, Измаил Гашимбеков, братья Лфако и Абубекир Эль-Мурзовичи Кусовы, братья Исаевы, кн[язь] Юрий Абашидзе, кн[язь] Сергей Львов, кн[язь] Никита Лобанов-Ростовский, Сливицкий и еще другие - из молодежи. Живут по нескольку человек в номере, спят на походных кроватях среди гор чемоданов и вьюков, колодок для сапог, седел и прочей офицерской рухляди.
Живут под дамокловым мечом, но весело, дружно и пьяно - всех объединяет одна мысль: бежать из полка. Чуть не написал «родного» полка, вот что значит привычка. Нет, теперь полк не родной, он больше не наш, он попал в чужие лапы.
Все же среди шума и веселья чувствуется грусть. Жалко расходиться; кто знает, куда кого судьба занесет? И когда увидимся и где? Да увидимся ли вообще?
Многие получили отпуск по болезни, кто на два, кто на три месяца. Завтра мой черед
Александр Бенуа, художник, 47 лет, Петроград:
18 декабря. Понедельник. После бессонной ночи встал в 8 ч. (по «новому», все еще не отмененному времени) - в совершенной тьме. Залюбовался эффектами рассвета - когда занялась на востоке (прямо против наших окон) бледная заря, снег на крышах и фасады домов (менее высоких, чем наш) все еще озарялись таинственным светом заходящей луны, а все окна осветились (по понедельникам в нашем квартале электричество горит всю ночь).
День закончился ссорой с Аргутинским. Этого следовало ожидать, хотя ее основную нелепость я и ощущаю. Нельзя же считаться всерьез с мнением человека, до такой степени ограниченного и упрямого! Но вот чаша переполнилась. Случилось это за вечерним чаем, после того что ушли Сомов, Сувчинский, Вл.Гиппиус и Асафьев (Гиппиус читал свои статьи о звучестве; Асафьев развивал некоторые свои музыкальные теории). Мы продолжали мирно сидеть у самовара, Стип щелкал орехи. И вот тут Аргутону вздумалось рассказать про то, как вчера чуть было не разгромили их дома (Миллионная, 11) вследствие неосторожных слов швейцара, поддержавшего какого-то человека, заспорившего с солдатом. По этому поводу, но с чрезмерной агрессивностью и настойчивостью наш милый Владимир снова затвердил свое: «Девять месяцев развращали народ» и т.д., и это в ответ на наши слова (мои и Стипа), что буржуазия сама вызвала ту жгучую ненависть, которая может теперь перейти во всевозможные эксцессы. Сначала спокойно спорили, но потом меня вдруг охватило бешенство (впрочем, сдержанное), и я разразился негодованием на индифферентность многих моих друзей. «Довольно этих разговоров о табакерках, люстрах, фарфоровых статуэтках» и далее что-то про людей, ничему за все это время не научившихся, - мол, «не им говорить о предметах, в которых они ничего не смыслят!». Аргут попробовал было заявить, что он «в политике ничего не понимает» (а зачем он тогда только и занимается «политической моралью»?), и все кончилось бы, пожалуй, тем, что я дружески отчитал бы его или Акице удалось бы свести разговор на другую тему, но тут упорно молчавший Стип вдруг вскочил и заторопился домой. Тогда, мрачнее ночи, поднялся и Владимир и, еле протянув мне на прощанье руку и что-то процедив хозяйке дома, последовал за ним.
Надеюсь, что и эта очередная драка завершится без особых осложнений и обычным обменом письмами. Совсем некстати осложнять и без того уж намученную психологию подобным вздором. В конце же концов особенно жаль - его.
...
Софья Толстая, вдова Льва Толстого, 73 года, Ясная Поляна:
Время летит, международная война продолжается, голод приближается всюду. Нам помогает Сергеенко всего доставать: ржи, макарон, фасоли, рису.
Примечание.
"Много хлопотал и помог нам П. А. Сергеенко, - писала 12 ноября С. А. Толстая С. Л. Толстому - Нам по его ходатайству теперь все время продают муку на Косой Горе. Сергеенко вызвал там интерес к охране Ясной Поляны, и к нам три ночи присылают по 15 милиционеров с Косой Горы"
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник, 23 года, ротмистр 17-го Нижегородского драгунского полка:
Минск. Вот уже почти неделя, как я в Минске, после «скобровского сидения» это отдых для души и тела. Сплю на настоящей кровати, обедаю в ресторане, где старый лакей словно предугадывает мои желания. Не надо перед зарей поить коня и задавать ему корм.
Как чудесно звучит «Souvenir d’Armenonville» после гармошки. Скрипка «Шоня» томно закрывает глаза и наклоняет голову.
Попал я в Mинск не просто, а с приключением. Когда я получил в штабе полка бумагу с предписанием ехать на физический осмотр для освидетельства состояния здоровья и ехал с этой бумагой на санях обратно в Скобровку, то, вероятно, напоминал человека, везущего секретнейшую бумагу. Боязнь ее потерять перешла в какое-то помешательство - я нервно ощупывал свой карман и проверял, она ли это или я ее потерял. А вдруг в кармане совсем другая бумага?
Между прочим, по дороге едва не погиб. Ехал я вечером по неизвестной мне дороге, ехал напрямик. Сани мои бесшумно скользили по свежему снегу. Поднялся ветер, начал падать снег. Выехав из деревни я, по-видимому, сбился с дороги. Надо было сразу же вернуться назад в деревню, но... помешало самомнение. Да и можно ли было уже вернуться, т.е. найти деревню среди снежной метели?
Кругом, во мгле, не то деревья, не то кустики, земля и небо сливаются на горизонте, да какой это горизонт - дальше сотни шагов уже плохо видно.
Въехал в лес, вроде как бы по дороге... Рождественский лес! Весь в серебре, ветки свисают от тяжести снега, и среди сосен и елей на потемневшем небе загорелись первые звезды. В лесу стало тише. Но мне было не до красоты.
На крутом повороте сани мои врезались в огромный сугроб, лошадь куда-то провалилась, и все вместе - я, и сани, и вещи опрокинулись. Увязая по колено в снегу, постарался «оценить» создавшуюся «ситуацию». Сразу стало ясно, что дело дрянь. Оглобли почему-то оказались обе по одну сторону лошади, хомут стал ей поперек горла и сдавливал дыхание. Надо было прежде всего спасти лошадь. Но как? Стал распутывать ремни, но вскоре пальцы окончательно окоченели. Все пошло в ход: зубы, палка, кнут. Выбившись из сил, грустно сел на пень. В легких покалывало от сильного мороза, волосы слиплись от пота, в глазах потемнело. Плохо.
А лошадь бьется, стараясь разорвать упряжь. Александр Македонский в таких случаях выхватывал меч и рубил узлы. Теперь мне это кажется смешным, но тогда настроение было другое.
С силой отчаяния стал поднимать тяжелые сани на плечах. Силы удесятерились - что-то треснуло, что-то лопнуло, лошадь еще раз куда-то провалилась, и вдруг все, каким-то чудом, пришло в первоначальное положение.
Оглобли - по сторонам коня, хомут - вертикально, лошадь больше не задыхается и из ноздрей у нее идет густой пар. Из моих же ноздрей идет дым от победной папиросы... Как-то добрался до нашей деревушки.
На следующее утро стал собираться, на дворе было еще темно, и при трепетном свете свечей ледяные узоры на окнах сверкали, как драгоценные камни.
Опять сел в сани и поехал. На востоке уже небо начало розоветь.
И вот я опять в Минске. В «Европе», кроме меня, много наших офицеров - Петя Ден, Измаил Гашимбеков, братья Лфако и Абубекир Эль-Мурзовичи Кусовы, братья Исаевы, кн[язь] Юрий Абашидзе, кн[язь] Сергей Львов, кн[язь] Никита Лобанов-Ростовский, Сливицкий и еще другие - из молодежи. Живут по нескольку человек в номере, спят на походных кроватях среди гор чемоданов и вьюков, колодок для сапог, седел и прочей офицерской рухляди.
Живут под дамокловым мечом, но весело, дружно и пьяно - всех объединяет одна мысль: бежать из полка. Чуть не написал «родного» полка, вот что значит привычка. Нет, теперь полк не родной, он больше не наш, он попал в чужие лапы.
Все же среди шума и веселья чувствуется грусть. Жалко расходиться; кто знает, куда кого судьба занесет? И когда увидимся и где? Да увидимся ли вообще?
Многие получили отпуск по болезни, кто на два, кто на три месяца. Завтра мой черед