17 декабря 1937-го года
в дневниках
Елена Булгакова, жена писателя Михаила Булгакова, 44 года, Москва:
17 декабря.
Днем М. А. был в Большом на репетиции «Потемкина», а потом там же работал с автором Чишко, выправлял текст либретто.
Вечером послал телеграмму Асафьеву - успокоительную.
В «Правде» статья Керженцева «Чужой театр» о Мейерхольде.
Резкая критика всего театрального пути Мейерхольда. Театр несомненно закроют.
Александр Гладков, драматург, 25 лет, Москва:
17 декабря.
Сегодня в «Правде» статья Керженцева «Чужой театр», полная злобы, политических инсинуаций и передержек. Малая доля правды в ней густо сдобрена всевозможной клеветой. «В те дни, когда наши театры показали десятки новых произведений... отразившие величайшие проблемы строительства социализма, борьбу с врагами народа - театр им. Мейерхольда оказался полным политическим банкротом»... Далее соответствующим образом препарируется весь путь Мейерхольда, начиная с дореволюционных лет. Поминается посвящение «Земли дыбом» Троцкому. Кстати, в тексте посвящения стояло «Красной Армии и первому красноармейцу - Л.Троцкому». Но ведь Троцкий-то тогда на самом деле был вождем Красной Армии - это исторический факт и этого никуда не денешь. Дальше Керженцев говорит о репертуаре ГосТИМа, вспоминает книгу «Гоголь и чорт» Мережковского (конечно, названного «белоэмигрантом», хотя, когда вышла книжка, никакой белоэмиграции не было ). Тут набросана куча таких слов, как «формализм», «трюкачество», «выверты» и пр. Еще дальше: «Присяжными поставщиками В.Мейерхольда оказались господа Эрдман, Третьяков и др. Мейерхольд еще хвастал, что поставит пьесы теперь разоблаченного шпиона Бруно Ясенского, исключенного из Союза писателей поэта Корнилова и тому подобных господ». «Окно в деревню» - «карикатура на советскую деревню», «Командарм» - «издевательство над нашей армией», «Выстрел» Безыменского - «троцкистская контрабанда». Дальше говорится, что Мейерхольд «добивался постановки пьесы “Хочу ребенка” врага народа Третьякова, которая являлась вражеской клеветой, пьесы Эрдмана “Самоубийца”, защищающей права мещанина на существование». Тут Керженцев припоминает какое-то выступление З.Н. Райх в защиту этой пьесы и называет его «вражеской вылазкой» и «антисоветским». Дальше идет столь же пахучий разбор «Одной жизни»: «Основной темой спектакля является фатальная обреченность бойцов революции» и «В результате получилась политически вредная и художественно беспомощная вещь»... Ну, как тут не вспомнить, как мне сказал В.Э. весной: «Я знаю, за что меня снимут - за режиссерскую безграмотность». «Систематический уход от действительности, политическое искажение ее, враждебная клевета на нашу жизнь привели театр к полнейшему идейному и художественному краху, к позорному банкротству» и «Он сделал себя чужеродным телом в организме советского искусства. Разве нужен такой театр советскому искусству и советским зрителям?»
Конечно, судьба театра уже решена. Но это еще полбеды. Хуже всего, что инкриминируемые В.Э. действия («троцкистская контрабанда», «вражеская вылазка», «антисоветское выступление» и др.) в нынешнем 1937-м году вполне достаточны для расправы с ним лично. Разве резче говорилось об Авербахе, Воронском, И.Катаеве и др.? Становится жутко, когда подумаешь, что может ждать В.Э.
Днем захожу в театр, надеясь увидеть В.Э., но его нет. Пишу и отправляю по почте В.Э. сочувственное письмо. М.б., неосторожно, но иначе я не могу.
Варвара Малахиева-Мирович, литератор, 68 лет, Москва:
17 декабря.
5-й час. Алешина комната.
Важный рубеж самосознания.
Много лет подряд томило почти клиническое Unwertigkeit. А в последние годы то и дело подступало к горлу тошное ощущение стерильной бесплодности жизни, нули итогов по всем линиям всех областей ее. И больше всего там, где стихи мои. Изредка, впрочем, случайно наткнувшись на какие-нибудь строки в них, думала: «Но ведь это совсем неплохо…» Однако вывода отсюда не делала, как будто он был предрешен заранее.
Домашнее рукоделие. Нечто вроде той попугайной кофты, которую вышивала лишь для того, чтобы не сидеть бездвижно, как паралитик, чтобы занять часы. Как на эту попугайную кофту в области духа, смела я смотреть на детей моей души. И хуже: смотрела на них как на мертворожденных. Сегодня после строго объективного просмотра вдруг с сильно забившимся сердцем поняла: они живые. И будут жить. Через какие-то сроки после того, как я уйду из видимого мира, они в нем появятся - не очень заметные, скромные, не в парадных одеждах. Кое-кто и вовсе безвкусно одетый. Но все имеющие право на жизнь и право голоса в ней. Живые.
Вот в этом шкафу Алешиной комнаты наряду с Есениным, с Ахматовой, с Балтрушайтисом и т. д. будет стоять книжка строк в 200-300. Ее будут читать, и некоторые даже будут ее любить. Женщины. Или очень женственные мужчины. И те из них, кто любит загадку женских душ. Я далека от мысли, что «слух обо мне пройдет по всей Руси великой» в пушкинском смысле. Но не удивилась бы, через 50 лет застав мою книжку на столе у таджички или удмуртки. У тех, может быть, очень немногих из них, с кем созвучны струны моей души. Я как будто слышу уже их отзвук, их ответ, их «да» тому, что жил-был на свете Мирович. И даже не это. Главное - встреча, посмертная встреча. Великое таинство братского общения.
Дневники дрейфующей станции "Северный Полюс-1"
Эрнст Кренкель, 33 года, радист:
17 декабря.
Вечером Жене все же удалось «цмыкнуть» звезды. Оказывается, несмотря на сильный южный ветер, мы продвинулись только на две мили к югу. Особенно радостно то, что дрейф идет на восток.
Ну ее, эту Гренландию. Лучше подальше от нее держаться.
Boвремя закончили гидрологическую станцию. К ночи погода совсем испортилась. Пурга. Скорость ветра дошла до 14-15 метров в секунду. Ничего не видно. Трудно поверить, что такой сумасшедший вихрь может мгновенно стихнуть. Но в Арктике обычны самые невероятные вещи. Когда я вышел на утренний срок, уже все замолкло, ни единого облачка на небе, все залито светом полной луны. Мягко и уютно светят звезды. Можно при этом свете читать-до того светло. Веселый выспался и бурно заигрывает со мной. Но мне некогда. В эфире бушует шквал поздравительных телеграмм. В одном из приветствий нас назвали «дрейфующими депутатами». Неплохо.
После чая Женя прилаживал непромокаемую материю на свой мешок, который подмокает от сырости, идущей с потолка. Вообще теперь у нас все сырое. Шалит радиоприемник. Сменил лампы, но дело не в них. Одежду и обувь высушить в палатке не удается. Стены покрыты слоем льда и инея от дыхания. Прямо хоть не дыши...
Лазил в радиосклад. На всякий случай надо достать оттуда освежительные ракеты.
Последней пургой совсем занесло вход в палатку, что в случае срочной эвакуации очень неудобно. Поэтому решено откопаться. Снег отвозили на нартах в сторону. Работаем вдвоем, вместе с Ширшовым.
В детстве я увлекался занимательной книгой Джерома К. Джерома «Трое в одной лодке, не считая собаки». В ней описывалась беспомощность городских людей, вздумавших бежать к природе и путешествовать без удобств цивилизации. Как жаль, что эта книжка о смешных буржуазных недотепах не попала к нам на полюс. Ее можно было бы читать вслух.
Елена Булгакова, жена писателя Михаила Булгакова, 44 года, Москва:
17 декабря.
Днем М. А. был в Большом на репетиции «Потемкина», а потом там же работал с автором Чишко, выправлял текст либретто.
Вечером послал телеграмму Асафьеву - успокоительную.
В «Правде» статья Керженцева «Чужой театр» о Мейерхольде.
Резкая критика всего театрального пути Мейерхольда. Театр несомненно закроют.
Александр Гладков, драматург, 25 лет, Москва:
17 декабря.
Сегодня в «Правде» статья Керженцева «Чужой театр», полная злобы, политических инсинуаций и передержек. Малая доля правды в ней густо сдобрена всевозможной клеветой. «В те дни, когда наши театры показали десятки новых произведений... отразившие величайшие проблемы строительства социализма, борьбу с врагами народа - театр им. Мейерхольда оказался полным политическим банкротом»... Далее соответствующим образом препарируется весь путь Мейерхольда, начиная с дореволюционных лет. Поминается посвящение «Земли дыбом» Троцкому. Кстати, в тексте посвящения стояло «Красной Армии и первому красноармейцу - Л.Троцкому». Но ведь Троцкий-то тогда на самом деле был вождем Красной Армии - это исторический факт и этого никуда не денешь. Дальше Керженцев говорит о репертуаре ГосТИМа, вспоминает книгу «Гоголь и чорт» Мережковского (конечно, названного «белоэмигрантом», хотя, когда вышла книжка, никакой белоэмиграции не было ). Тут набросана куча таких слов, как «формализм», «трюкачество», «выверты» и пр. Еще дальше: «Присяжными поставщиками В.Мейерхольда оказались господа Эрдман, Третьяков и др. Мейерхольд еще хвастал, что поставит пьесы теперь разоблаченного шпиона Бруно Ясенского, исключенного из Союза писателей поэта Корнилова и тому подобных господ». «Окно в деревню» - «карикатура на советскую деревню», «Командарм» - «издевательство над нашей армией», «Выстрел» Безыменского - «троцкистская контрабанда». Дальше говорится, что Мейерхольд «добивался постановки пьесы “Хочу ребенка” врага народа Третьякова, которая являлась вражеской клеветой, пьесы Эрдмана “Самоубийца”, защищающей права мещанина на существование». Тут Керженцев припоминает какое-то выступление З.Н. Райх в защиту этой пьесы и называет его «вражеской вылазкой» и «антисоветским». Дальше идет столь же пахучий разбор «Одной жизни»: «Основной темой спектакля является фатальная обреченность бойцов революции» и «В результате получилась политически вредная и художественно беспомощная вещь»... Ну, как тут не вспомнить, как мне сказал В.Э. весной: «Я знаю, за что меня снимут - за режиссерскую безграмотность». «Систематический уход от действительности, политическое искажение ее, враждебная клевета на нашу жизнь привели театр к полнейшему идейному и художественному краху, к позорному банкротству» и «Он сделал себя чужеродным телом в организме советского искусства. Разве нужен такой театр советскому искусству и советским зрителям?»
Конечно, судьба театра уже решена. Но это еще полбеды. Хуже всего, что инкриминируемые В.Э. действия («троцкистская контрабанда», «вражеская вылазка», «антисоветское выступление» и др.) в нынешнем 1937-м году вполне достаточны для расправы с ним лично. Разве резче говорилось об Авербахе, Воронском, И.Катаеве и др.? Становится жутко, когда подумаешь, что может ждать В.Э.
Днем захожу в театр, надеясь увидеть В.Э., но его нет. Пишу и отправляю по почте В.Э. сочувственное письмо. М.б., неосторожно, но иначе я не могу.
Варвара Малахиева-Мирович, литератор, 68 лет, Москва:
17 декабря.
5-й час. Алешина комната.
Важный рубеж самосознания.
Много лет подряд томило почти клиническое Unwertigkeit. А в последние годы то и дело подступало к горлу тошное ощущение стерильной бесплодности жизни, нули итогов по всем линиям всех областей ее. И больше всего там, где стихи мои. Изредка, впрочем, случайно наткнувшись на какие-нибудь строки в них, думала: «Но ведь это совсем неплохо…» Однако вывода отсюда не делала, как будто он был предрешен заранее.
Домашнее рукоделие. Нечто вроде той попугайной кофты, которую вышивала лишь для того, чтобы не сидеть бездвижно, как паралитик, чтобы занять часы. Как на эту попугайную кофту в области духа, смела я смотреть на детей моей души. И хуже: смотрела на них как на мертворожденных. Сегодня после строго объективного просмотра вдруг с сильно забившимся сердцем поняла: они живые. И будут жить. Через какие-то сроки после того, как я уйду из видимого мира, они в нем появятся - не очень заметные, скромные, не в парадных одеждах. Кое-кто и вовсе безвкусно одетый. Но все имеющие право на жизнь и право голоса в ней. Живые.
Вот в этом шкафу Алешиной комнаты наряду с Есениным, с Ахматовой, с Балтрушайтисом и т. д. будет стоять книжка строк в 200-300. Ее будут читать, и некоторые даже будут ее любить. Женщины. Или очень женственные мужчины. И те из них, кто любит загадку женских душ. Я далека от мысли, что «слух обо мне пройдет по всей Руси великой» в пушкинском смысле. Но не удивилась бы, через 50 лет застав мою книжку на столе у таджички или удмуртки. У тех, может быть, очень немногих из них, с кем созвучны струны моей души. Я как будто слышу уже их отзвук, их ответ, их «да» тому, что жил-был на свете Мирович. И даже не это. Главное - встреча, посмертная встреча. Великое таинство братского общения.
Дневники дрейфующей станции "Северный Полюс-1"
Эрнст Кренкель, 33 года, радист:
17 декабря.
Вечером Жене все же удалось «цмыкнуть» звезды. Оказывается, несмотря на сильный южный ветер, мы продвинулись только на две мили к югу. Особенно радостно то, что дрейф идет на восток.
Ну ее, эту Гренландию. Лучше подальше от нее держаться.
Boвремя закончили гидрологическую станцию. К ночи погода совсем испортилась. Пурга. Скорость ветра дошла до 14-15 метров в секунду. Ничего не видно. Трудно поверить, что такой сумасшедший вихрь может мгновенно стихнуть. Но в Арктике обычны самые невероятные вещи. Когда я вышел на утренний срок, уже все замолкло, ни единого облачка на небе, все залито светом полной луны. Мягко и уютно светят звезды. Можно при этом свете читать-до того светло. Веселый выспался и бурно заигрывает со мной. Но мне некогда. В эфире бушует шквал поздравительных телеграмм. В одном из приветствий нас назвали «дрейфующими депутатами». Неплохо.
После чая Женя прилаживал непромокаемую материю на свой мешок, который подмокает от сырости, идущей с потолка. Вообще теперь у нас все сырое. Шалит радиоприемник. Сменил лампы, но дело не в них. Одежду и обувь высушить в палатке не удается. Стены покрыты слоем льда и инея от дыхания. Прямо хоть не дыши...
Лазил в радиосклад. На всякий случай надо достать оттуда освежительные ракеты.
Последней пургой совсем занесло вход в палатку, что в случае срочной эвакуации очень неудобно. Поэтому решено откопаться. Снег отвозили на нартах в сторону. Работаем вдвоем, вместе с Ширшовым.
В детстве я увлекался занимательной книгой Джерома К. Джерома «Трое в одной лодке, не считая собаки». В ней описывалась беспомощность городских людей, вздумавших бежать к природе и путешествовать без удобств цивилизации. Как жаль, что эта книжка о смешных буржуазных недотепах не попала к нам на полюс. Ее можно было бы читать вслух.