9 декабря. Лидия Чуковская
из дневника за 1962-ой год:
9 декабря 62. Анна Андреевна сказала по телефону, что в восемь к ней придет Оксман, а меня она просит придти в семь. Я пришла. Событие: целиком переписан «Реквием», переписан в нескольких экземплярах на машинке! Итак, чудо закреплено, «Реквием» не пропадет, даже если враз помрут те семь или одиннадцать человек, которые, как и я, обязаны знать его наизусть. Я с благоговением взяла в руки перепечатанные Никой страницы. Теперь уже не надо, не надо, не надо жечь эти слова над пепельницей, теперь, выпущенные на свободу, они сами будут «жечь сердца людей».
Новость для меня. Эпиграф:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Анна Андреевна спросила меня, как по-моему, стоит ли включить в «Реквием» другие стихотворения тридцатых годов, например, «Немного географии», «И вот, наперекор тому». Я твердо ответила «нет», хотя и сама толком не могла бы объяснить, почему. Нет, могла бы. Наверное потому, что эти, с такою силой обобщающие время и события стихи, имеют менее власти над сердцем, чем стихи «Реквиема», чисто лирические, как бы камерные, как бы личные; рыдание одной матери над единственным, отнятым у нее и распинаемым сыном. Голос единственный, мать одна, и сын один, и распятие одно, а мы слышим за этой единственностью «море го́ря», «горы го́ря»:
А если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ… -
тут единственное естественно превращается в стомиллионное, и более никаких дополнений не требуется. Я бы даже убрала не реквиемское стихотворение: «Это было, когда улыбался / Только мертвый, спокойствию рад», и опубликовала бы его среди других изумительных, но не реквиемских стихотворений тридцатых-сороковых годов о застенке: «С Новым Годом! С новым горем!», «Привольем пахнет дикий мед», «Стансы», «Я приснюсь тебе черной овцою», «И вот, наперекор тому» и т. д.
Но как бы там ни было, а «Реквием» перепечатан. Однако не успела я ему нарадоваться, как Анна Андреевна обрушила на меня дурное известие: Скорино объявила ей, что «Поэму без героя» и статью Корнея Ивановича Кожевников печатать не желает.
С какою быстротою, однако, они отмобилизовались - эти насильники над словом, эти ненавистники родной страны. Пари держу, что Кожевников скрыто ненавидит Солженицына. Недаром в споре между Паустовским и «Октябрем» Кожевников на стороне «Октября». Не печатать «Поэму без героя», поэму времени, поэму двух канунов, «Поэму» - трагедию XX века, «Поэму», где каждая строка - история России; скрывать от народа его историю и его поэзию - какая это подлость! А ведь, небось, литератором себя считает.
Посмотрим еще, что станется с «Реквиемом», если Анна Андреевна попробует его напечатать.
Скоро пришел Оксман. Он был утомлен, возбужден и совершал бестактность за бестактностью. Обыкновенно, при блеске его ума, ему это вовсе не свойственно. Усталость дурной советчик. Началось с меня и племянницы.
Он предупредил Анну Андреевну, что скоро придет его племянница, которая пишет стихи и мечтает увидеть Ахматову. Анна Андреевна изъявила благоволение. Вскоре пришла молодая девушка, очень молодая и очень застенчивая. Юлиан Григорьевич представил ее Анне Андреевне и потом мне. Назвал мое имя. Анна Андреевна приветливо улыбнулась и предложила гостье сесть. Тут бы и началась беседа девочки с Ахматовой, но Юлиан Григорьевич строго, как на экзамене, спросил племянницу, указывая на меня:
- А ты знаешь, кто это?
Девушка растерялась. Я тоже. Какого, собственно, он ожидал от нее ответа? Я на такой вопрос относительно себя тоже не могла бы ответить.
Но Юлиан Григорьевич настырничал.
- А ты знаешь, что написала Лидия Корнеевна?
Девочка, конечно, не знала, а я от конфуза нырнула за ширму. Вынырнула я оттуда только тогда, когда аудиенция уже шла к концу. Девица уже кончила читать стихи и выслушала советы Анны Андреевны. Я из-за ширмы слышала два стихотворения, оба плохие, но одно из них все же получше: «Золушка». В другом упоминаются герои Грина.
- Вы любите Грина? - спросила Анна Андреевна.
- Да.
- Ну, ничего, с годами это пройдет.
(Я возгордилась: с юности Грина терпеть не могу. Все какие-то дешевые красоты дешевого романтизма, а язык не русский: то ли перевод, то ли эсперанто.)
Девица, разумеется, мечтала, чтобы Анна Андреевна прочла ей что-нибудь свое. И тут меня снова удивил Юлиан Григорьевич. Анна Андреевна, согласившись читать, в шутку указала на магнитофон: «Этот ящик читает гораздо лучше меня». Юлиан Григорьевич весьма заинтересовался ящиком и требовал, чтобы магнитофон включили.
Но самая большая бестактность совершена им была с самого начала, еще до появления племянницы. Анна Андреевна, чуть только Оксман поздоровался с нами, протянула ему экземпляр «Реквиема» и сказала:
- Пойдите туда, к окну, сядьте за стол и прочтите. А мы тут с Лидией Корнеевной будем сидеть тихо, как мыши.
Мы не сидели тихо, как мыши, мы тихонько разговаривали, но Юлиан Григорьевич, к моему глубочайшему удивлению, читая стихи, - впервые читая «Реквием»! - подавал от окна реплики и участвовал в нашей беседе…
Анна Андреевна относилась к этому кротко, то есть благовоспитанно, то есть делала вид, что никакого неприличия не происходит, я же дрожала от злости и, не удержавшись, крикнула один раз Юлиану Григорьевичу:
- Вам нельзя разговаривать! Вы читаете стихи!
Но вот что примечательно - Оксман сказал: «Ни в коем случае не следует “Реквием” отдавать ни в какую редакцию… Прочитав, обрадуются: “а-а-а! так значит постановление 46 года было справедливым”»338.
В «Октябрь», конечно, нет. Но, может быть, в «Новый мир»?
Юлиану Григорьевичу Анна Андреевна тоже рассказала о предисловии Струве к первому тому Гумилева.
- Все неверно… сведения от трех дементных старух… Полагается на Вячеслава Иванова, который Колю ненавидел, и на Брюсова, который его не знал.
Оксман ушел, пришла Эмма. Ника принесла чай с тортом. Анна Андреевна сказала, что слышала уже речи завистников, чернящих Солженицына. С яростью - иначе назвать не могу, именно с яростью - говорила об Ардове, который о Солженицыне отозвался презрительно. Далее он заявил, что ему, Ардову, как и Хрущеву, не нравятся наши абстракционисты.
- Нет, говорю, у наших «левых» встречается кое-что живое, а вот что действительно мертвечина - это американские абстракционисты. Ардов такого поворота не ожидал. «Откуда вы знаете?» - «Мне привез альбомы один американец и я насмотрелась. И так и этак стараются, все плоско, все убого».
Потом еще сказала:
- Вы заметили, сейчас многие москвичи без конца разговаривают о Софронове, Кочетове, Грибачеве - в общем, в ходу какие-то порицаемые пять имен; есть люди, которые могут говорить только о них, ни о чем больше думать и говорить не желают, воображая при этом, что, занимаясь ими, они заняты литературой.
- Вы заметили, что́ случилось со стихами Слуцкого о Сталине? Пока они ходили по рукам, казалось, что это стихи. Но вот они напечатаны, и все увидели, что это неумелые, беспомощные самоделки. Я боялась, с моим «Реквиемом» будет то же. Перепечатала и стала показывать. Показала Андреевым. Нет, плачут.
9 декабря 62. Анна Андреевна сказала по телефону, что в восемь к ней придет Оксман, а меня она просит придти в семь. Я пришла. Событие: целиком переписан «Реквием», переписан в нескольких экземплярах на машинке! Итак, чудо закреплено, «Реквием» не пропадет, даже если враз помрут те семь или одиннадцать человек, которые, как и я, обязаны знать его наизусть. Я с благоговением взяла в руки перепечатанные Никой страницы. Теперь уже не надо, не надо, не надо жечь эти слова над пепельницей, теперь, выпущенные на свободу, они сами будут «жечь сердца людей».
Новость для меня. Эпиграф:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Анна Андреевна спросила меня, как по-моему, стоит ли включить в «Реквием» другие стихотворения тридцатых годов, например, «Немного географии», «И вот, наперекор тому». Я твердо ответила «нет», хотя и сама толком не могла бы объяснить, почему. Нет, могла бы. Наверное потому, что эти, с такою силой обобщающие время и события стихи, имеют менее власти над сердцем, чем стихи «Реквиема», чисто лирические, как бы камерные, как бы личные; рыдание одной матери над единственным, отнятым у нее и распинаемым сыном. Голос единственный, мать одна, и сын один, и распятие одно, а мы слышим за этой единственностью «море го́ря», «горы го́ря»:
А если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ… -
тут единственное естественно превращается в стомиллионное, и более никаких дополнений не требуется. Я бы даже убрала не реквиемское стихотворение: «Это было, когда улыбался / Только мертвый, спокойствию рад», и опубликовала бы его среди других изумительных, но не реквиемских стихотворений тридцатых-сороковых годов о застенке: «С Новым Годом! С новым горем!», «Привольем пахнет дикий мед», «Стансы», «Я приснюсь тебе черной овцою», «И вот, наперекор тому» и т. д.
Но как бы там ни было, а «Реквием» перепечатан. Однако не успела я ему нарадоваться, как Анна Андреевна обрушила на меня дурное известие: Скорино объявила ей, что «Поэму без героя» и статью Корнея Ивановича Кожевников печатать не желает.
С какою быстротою, однако, они отмобилизовались - эти насильники над словом, эти ненавистники родной страны. Пари держу, что Кожевников скрыто ненавидит Солженицына. Недаром в споре между Паустовским и «Октябрем» Кожевников на стороне «Октября». Не печатать «Поэму без героя», поэму времени, поэму двух канунов, «Поэму» - трагедию XX века, «Поэму», где каждая строка - история России; скрывать от народа его историю и его поэзию - какая это подлость! А ведь, небось, литератором себя считает.
Посмотрим еще, что станется с «Реквиемом», если Анна Андреевна попробует его напечатать.
Скоро пришел Оксман. Он был утомлен, возбужден и совершал бестактность за бестактностью. Обыкновенно, при блеске его ума, ему это вовсе не свойственно. Усталость дурной советчик. Началось с меня и племянницы.
Он предупредил Анну Андреевну, что скоро придет его племянница, которая пишет стихи и мечтает увидеть Ахматову. Анна Андреевна изъявила благоволение. Вскоре пришла молодая девушка, очень молодая и очень застенчивая. Юлиан Григорьевич представил ее Анне Андреевне и потом мне. Назвал мое имя. Анна Андреевна приветливо улыбнулась и предложила гостье сесть. Тут бы и началась беседа девочки с Ахматовой, но Юлиан Григорьевич строго, как на экзамене, спросил племянницу, указывая на меня:
- А ты знаешь, кто это?
Девушка растерялась. Я тоже. Какого, собственно, он ожидал от нее ответа? Я на такой вопрос относительно себя тоже не могла бы ответить.
Но Юлиан Григорьевич настырничал.
- А ты знаешь, что написала Лидия Корнеевна?
Девочка, конечно, не знала, а я от конфуза нырнула за ширму. Вынырнула я оттуда только тогда, когда аудиенция уже шла к концу. Девица уже кончила читать стихи и выслушала советы Анны Андреевны. Я из-за ширмы слышала два стихотворения, оба плохие, но одно из них все же получше: «Золушка». В другом упоминаются герои Грина.
- Вы любите Грина? - спросила Анна Андреевна.
- Да.
- Ну, ничего, с годами это пройдет.
(Я возгордилась: с юности Грина терпеть не могу. Все какие-то дешевые красоты дешевого романтизма, а язык не русский: то ли перевод, то ли эсперанто.)
Девица, разумеется, мечтала, чтобы Анна Андреевна прочла ей что-нибудь свое. И тут меня снова удивил Юлиан Григорьевич. Анна Андреевна, согласившись читать, в шутку указала на магнитофон: «Этот ящик читает гораздо лучше меня». Юлиан Григорьевич весьма заинтересовался ящиком и требовал, чтобы магнитофон включили.
Но самая большая бестактность совершена им была с самого начала, еще до появления племянницы. Анна Андреевна, чуть только Оксман поздоровался с нами, протянула ему экземпляр «Реквиема» и сказала:
- Пойдите туда, к окну, сядьте за стол и прочтите. А мы тут с Лидией Корнеевной будем сидеть тихо, как мыши.
Мы не сидели тихо, как мыши, мы тихонько разговаривали, но Юлиан Григорьевич, к моему глубочайшему удивлению, читая стихи, - впервые читая «Реквием»! - подавал от окна реплики и участвовал в нашей беседе…
Анна Андреевна относилась к этому кротко, то есть благовоспитанно, то есть делала вид, что никакого неприличия не происходит, я же дрожала от злости и, не удержавшись, крикнула один раз Юлиану Григорьевичу:
- Вам нельзя разговаривать! Вы читаете стихи!
Но вот что примечательно - Оксман сказал: «Ни в коем случае не следует “Реквием” отдавать ни в какую редакцию… Прочитав, обрадуются: “а-а-а! так значит постановление 46 года было справедливым”»338.
В «Октябрь», конечно, нет. Но, может быть, в «Новый мир»?
Юлиану Григорьевичу Анна Андреевна тоже рассказала о предисловии Струве к первому тому Гумилева.
- Все неверно… сведения от трех дементных старух… Полагается на Вячеслава Иванова, который Колю ненавидел, и на Брюсова, который его не знал.
Оксман ушел, пришла Эмма. Ника принесла чай с тортом. Анна Андреевна сказала, что слышала уже речи завистников, чернящих Солженицына. С яростью - иначе назвать не могу, именно с яростью - говорила об Ардове, который о Солженицыне отозвался презрительно. Далее он заявил, что ему, Ардову, как и Хрущеву, не нравятся наши абстракционисты.
- Нет, говорю, у наших «левых» встречается кое-что живое, а вот что действительно мертвечина - это американские абстракционисты. Ардов такого поворота не ожидал. «Откуда вы знаете?» - «Мне привез альбомы один американец и я насмотрелась. И так и этак стараются, все плоско, все убого».
Потом еще сказала:
- Вы заметили, сейчас многие москвичи без конца разговаривают о Софронове, Кочетове, Грибачеве - в общем, в ходу какие-то порицаемые пять имен; есть люди, которые могут говорить только о них, ни о чем больше думать и говорить не желают, воображая при этом, что, занимаясь ими, они заняты литературой.
- Вы заметили, что́ случилось со стихами Слуцкого о Сталине? Пока они ходили по рукам, казалось, что это стихи. Но вот они напечатаны, и все увидели, что это неумелые, беспомощные самоделки. Я боялась, с моим «Реквиемом» будет то же. Перепечатала и стала показывать. Показала Андреевым. Нет, плачут.