23 ноября 1962-го года
в дневниках
Николай Каманин, генерал ВВС, 54 года, руководитель отбора и подготовкой первых советских космонавтов, Москва:
23 ноября. Был у меня генерал В.Ф. Бенюк. Я хорошо его знаю с 1941 года; мы работали вместе в Ташкенте, а с 1943 года и до конца войны он был начальником оперативного отдела корпуса, которым я командовал. Бенюк - очень умный, скромный и хорошо подготовленный генерал, - скучает без дела. Ему 57 лет, и он уже два года в отставке. Я предложил ему вместе писать историю корпуса, но он отказался: «Не вижу цели, не поднимусь». У него явно надломлены моральные устои, его раздражает бесконечная болтовня в верхах. Я прямо спросил его: «Сейчас работает пленум ЦК, идут прения по докладу Хрущева. Ты ведь читаешь материалы пленума? Как ты к ним относишься?» Не задумываясь, Бенюк ответил: «Много непонятного, не могу согласиться с мотивами перестройки аппарата. Не могу убедить себя в правильности нашей позиции в кубинском кризисе». При наличии свободного времени для размышлений ему, наверное, тяжеловато. Хорошо, что у меня есть работа, которая почти не оставляет времени для раздумий, но из-за чего иногда не спишь ночами.
Давид Самойлов, поэт, 42 года, Москва:
С Антокольским выступали перед физиками где-то в Крюкове. (Воронели). Какой заученный и пустой темперамент!
В ЦДЛ с Сережей Наровчатовым. Он, несмотря ни на что, близок, понятен.
Корней Чуковский, 80 лет, Переделкино:
Был у меня Лев Озеров - редактор стихотворений Пастернака, замученный Пастернаком. Слишком уж это тяжелая ноша. Ахматова рассказывала, что когда к ней приходил Пастернак, он говорил так невнятно, что домработница, послушавшая разговор, сказала сочувственно: «У нас в деревне тоже был один такой. Говорит-говорит, а половина - негоже».
Лидия Чуковская, литератор, редактор, 55 лет, Переделкино:
Днем я привезла Анне Андреевне из Переделкина от Корнея Ивановича новый, с учетом всех ее замечаний и просьб, вариант предисловия. Анна Андреевна на кушетке - растрепанная, неприбранная, без лифчика, тучная. Такой она часто бывает с утра. Папку с рукописью сунула себе под подушку. Она хочет вручить Дедову статью Скоринихе для «Знамени», а если «Поэма» не пойдет в «Знамени» - передать в «Москву».
- Это - шедевр Корнея Чуковского, - сказала она. - Вот увидите, как его работа будет оценена. Статья написана громко. У нас совсем утрачено это искусство.
За стенкой зазвонил телефон. На длинном шнуре Ника из другой комнаты принесла аппарат и поставила на низенький столик возле кушетки. Только что Анна Андреевна казалась мне некрасивой, старой, обрюзгшей, и вдруг на моих глазах совершилось «обыкновенное чудо», обычное, столько раз мною виденное, ахматовское преображение. Исчезла беззубость, исчез большой живот. Властно взяла она трубку. Царственным движением откинула шнур. Повелительно заговорила.
Не дослушивая и не допуская возражений (в трубке копошился какой-то мужской голос), она произнесла, что раньше декабря-января ве́чера ее устраивать не следует; что все участники сейчас отсутствуют (например, Жирмунский за границей) или не могут (Тарковский), что за 50 лет литературной работы она заслужила обдуманный, профессионально исполненный вечер, а не самодеятельность. Не дослушав, она раздавила чьи-то возражения, попросту положив трубку на рычаг.
- Слава Богу, отменила. Он говорит: вечер намечен на 29-е, потому что им надо к сроку выполнить план. Вы подумайте только: они выполняют план, а я из-за этого должна быть представлена Бог знает как… В январе я, быть может, сама приеду. А умру к тому времени - еще лучше: большой портрет на сцене и очень много цветов.
Заговорили о Солженицыне.
- Можете себе представить, что с ним сейчас делается? Мгновенная мировая слава. Он дает урок, подходит к доске, пишет мелом, а все ученики уже читали газеты, полные его именем… Трудно себе это вообразить(на появление в № 11 «Нового мира» повести «Один день Ивана Денисовича» с восторгом, необычайной быстротой и единодушием откликнулась вся советская пресса: 17 ноября в «Известиях» - Константин Симонов: «О прошлом во имя будущего»; 22 ноября в «Литературной газете» - Григорий Бакланов: «Чтоб это никогда не повторилось»; 23 ноября в «Правде» - В. Ермилов: «Во имя правды, во имя жизни»; 28 ноября в «Литературе и жизни» - Ал. Дымшиц: «Жив человек» и др.).
- Ну, вам не так уж трудно.
- Я тогда не стояла у доски.
Я торопилась домой, потому что в три часа мне назначено было звонить Кожевникову по поводу «Софьи». Анна же Андреевна ждала Наташу Рожанскую, потом болгар - мне не хотелось звонить при них. Я поднялась. Анна Андреевна вышла проводить меня в переднюю.
- Если даже не напечатают сейчас ни «Поэму», ни «Софью Петровну», - сказала она (тут я поперхнулась от этого сопоставления и до сих пор испытываю неловкость) - если даже не напечатают сейчас ни «Поэму», ни «Софью Петровну», все равно: теперь можно повторить сталинские слова: «жить стало лучше, жить стало веселей». И все потому, что его нет. Не правда ли, Лидия Корнеевна?
Я пришла домой, позвонила в «Знамя», выслушала обдуманную злорадную грубость Кожевникова, прилегла на диван, чтобы унять сердцебиение и, когда оно чуть утихло, заснула. Разбудил меня телефонный звонок.
Звонила Анна Андреевна.
- Ну, что в «Знамени»?
- Кожевников сказал мне: у нас в редакции лежат две вещи на ту же тему, что и ваша. Но перед вашей они имеют большое преимущество в идейном и художественном отношении.
Анна Андреевна помолчала.
- Ну, а что у вас? - спросила я. - Были болгары?
- Были. Целых четверо. Фотографии, автографы, лесть, Бог знает что. Я приняла их верноподданнические чувства.
- А Скорино? - спросила я. - Еще не прочитала? Не звонила?
- Нет. Еще нет. Я думаю, она ответит мне, что у них в редакции лежат две поэмы на ту же тему, что и моя, имеющие перед моей большие преимущества в идейном и художественном отношении… Всего хорошего. Приходите скорей.
Николай Каманин, генерал ВВС, 54 года, руководитель отбора и подготовкой первых советских космонавтов, Москва:
23 ноября. Был у меня генерал В.Ф. Бенюк. Я хорошо его знаю с 1941 года; мы работали вместе в Ташкенте, а с 1943 года и до конца войны он был начальником оперативного отдела корпуса, которым я командовал. Бенюк - очень умный, скромный и хорошо подготовленный генерал, - скучает без дела. Ему 57 лет, и он уже два года в отставке. Я предложил ему вместе писать историю корпуса, но он отказался: «Не вижу цели, не поднимусь». У него явно надломлены моральные устои, его раздражает бесконечная болтовня в верхах. Я прямо спросил его: «Сейчас работает пленум ЦК, идут прения по докладу Хрущева. Ты ведь читаешь материалы пленума? Как ты к ним относишься?» Не задумываясь, Бенюк ответил: «Много непонятного, не могу согласиться с мотивами перестройки аппарата. Не могу убедить себя в правильности нашей позиции в кубинском кризисе». При наличии свободного времени для размышлений ему, наверное, тяжеловато. Хорошо, что у меня есть работа, которая почти не оставляет времени для раздумий, но из-за чего иногда не спишь ночами.
Давид Самойлов, поэт, 42 года, Москва:
С Антокольским выступали перед физиками где-то в Крюкове. (Воронели). Какой заученный и пустой темперамент!
В ЦДЛ с Сережей Наровчатовым. Он, несмотря ни на что, близок, понятен.
Корней Чуковский, 80 лет, Переделкино:
Был у меня Лев Озеров - редактор стихотворений Пастернака, замученный Пастернаком. Слишком уж это тяжелая ноша. Ахматова рассказывала, что когда к ней приходил Пастернак, он говорил так невнятно, что домработница, послушавшая разговор, сказала сочувственно: «У нас в деревне тоже был один такой. Говорит-говорит, а половина - негоже».
Лидия Чуковская, литератор, редактор, 55 лет, Переделкино:
Днем я привезла Анне Андреевне из Переделкина от Корнея Ивановича новый, с учетом всех ее замечаний и просьб, вариант предисловия. Анна Андреевна на кушетке - растрепанная, неприбранная, без лифчика, тучная. Такой она часто бывает с утра. Папку с рукописью сунула себе под подушку. Она хочет вручить Дедову статью Скоринихе для «Знамени», а если «Поэма» не пойдет в «Знамени» - передать в «Москву».
- Это - шедевр Корнея Чуковского, - сказала она. - Вот увидите, как его работа будет оценена. Статья написана громко. У нас совсем утрачено это искусство.
За стенкой зазвонил телефон. На длинном шнуре Ника из другой комнаты принесла аппарат и поставила на низенький столик возле кушетки. Только что Анна Андреевна казалась мне некрасивой, старой, обрюзгшей, и вдруг на моих глазах совершилось «обыкновенное чудо», обычное, столько раз мною виденное, ахматовское преображение. Исчезла беззубость, исчез большой живот. Властно взяла она трубку. Царственным движением откинула шнур. Повелительно заговорила.
Не дослушивая и не допуская возражений (в трубке копошился какой-то мужской голос), она произнесла, что раньше декабря-января ве́чера ее устраивать не следует; что все участники сейчас отсутствуют (например, Жирмунский за границей) или не могут (Тарковский), что за 50 лет литературной работы она заслужила обдуманный, профессионально исполненный вечер, а не самодеятельность. Не дослушав, она раздавила чьи-то возражения, попросту положив трубку на рычаг.
- Слава Богу, отменила. Он говорит: вечер намечен на 29-е, потому что им надо к сроку выполнить план. Вы подумайте только: они выполняют план, а я из-за этого должна быть представлена Бог знает как… В январе я, быть может, сама приеду. А умру к тому времени - еще лучше: большой портрет на сцене и очень много цветов.
Заговорили о Солженицыне.
- Можете себе представить, что с ним сейчас делается? Мгновенная мировая слава. Он дает урок, подходит к доске, пишет мелом, а все ученики уже читали газеты, полные его именем… Трудно себе это вообразить(на появление в № 11 «Нового мира» повести «Один день Ивана Денисовича» с восторгом, необычайной быстротой и единодушием откликнулась вся советская пресса: 17 ноября в «Известиях» - Константин Симонов: «О прошлом во имя будущего»; 22 ноября в «Литературной газете» - Григорий Бакланов: «Чтоб это никогда не повторилось»; 23 ноября в «Правде» - В. Ермилов: «Во имя правды, во имя жизни»; 28 ноября в «Литературе и жизни» - Ал. Дымшиц: «Жив человек» и др.).
- Ну, вам не так уж трудно.
- Я тогда не стояла у доски.
Я торопилась домой, потому что в три часа мне назначено было звонить Кожевникову по поводу «Софьи». Анна же Андреевна ждала Наташу Рожанскую, потом болгар - мне не хотелось звонить при них. Я поднялась. Анна Андреевна вышла проводить меня в переднюю.
- Если даже не напечатают сейчас ни «Поэму», ни «Софью Петровну», - сказала она (тут я поперхнулась от этого сопоставления и до сих пор испытываю неловкость) - если даже не напечатают сейчас ни «Поэму», ни «Софью Петровну», все равно: теперь можно повторить сталинские слова: «жить стало лучше, жить стало веселей». И все потому, что его нет. Не правда ли, Лидия Корнеевна?
Я пришла домой, позвонила в «Знамя», выслушала обдуманную злорадную грубость Кожевникова, прилегла на диван, чтобы унять сердцебиение и, когда оно чуть утихло, заснула. Разбудил меня телефонный звонок.
Звонила Анна Андреевна.
- Ну, что в «Знамени»?
- Кожевников сказал мне: у нас в редакции лежат две вещи на ту же тему, что и ваша. Но перед вашей они имеют большое преимущество в идейном и художественном отношении.
Анна Андреевна помолчала.
- Ну, а что у вас? - спросила я. - Были болгары?
- Были. Целых четверо. Фотографии, автографы, лесть, Бог знает что. Я приняла их верноподданнические чувства.
- А Скорино? - спросила я. - Еще не прочитала? Не звонила?
- Нет. Еще нет. Я думаю, она ответит мне, что у них в редакции лежат две поэмы на ту же тему, что и моя, имеющие перед моей большие преимущества в идейном и художественном отношении… Всего хорошего. Приходите скорей.