22 ноября 1942-го года
в дневниках
Александр Витковский, 32 года, недавно выпущенный из военного училища офицер-связист, Сталинградская область:
22 ноября. Село Аксай.
Мое первое боевое крещение. 2-й стрелковый батальон получил задачу освободить село Каменка, а я - обеспечить связь батальона со штабом полка.
Утро туманное. Батальон уже ушел вперед, связисты замешкались. Да и задачу поставили с опозданием. Разматываем катушку за катушкой, батальон никак не догоним. Где Каменка - не знаю, карты нет. Взяли влево, т. к. там маячили в тумане одинокие фигуры. Но оказалось - это коровы. На горизонте просматривается железнодорожная станция. Беру двоих и иду в разведку. Выяснил: это станция Жутово, откуда час назад ушла румынская часть. А Каменка - правей.
Подключил аппарат к линии, доложил в штаб полка, что ошибся направлением и нахожусь на станции, никем не занятой. К телефону подошел начальник штаба капитан Тютюев и властно произнес: «Если через двадцать минут не будет связи, приеду сам и расстреляю». Пот меня прошиб. Призадумаешься! Что можно предпринять? Посоветовался со своим заместителем. Тот рассудил так: в этом месте отступал противник, он в большинстве случаев бросает линии. Так и оказалось. Поиски увенчались успехом. Предупредил телефониста в штабе, что включился в трофейную линию, а сам - галопом вперед. Но метров за 200 перед селом линия закончилась, а кабеля - ни единого метра.
Выпрягаю лошадь и - в Каменку в поисках комбата. Прошу, чтобы подошел к телефону... Комбат доложил штабу, что Каменка взята.
Начальник связи прочитал длинную нотацию.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, политработник, Ленинград:
22 ноября.
Солнечно...
Служебная записка из Пубалта: 21 ноября стало известно, что наши войска на Юго-Западном, Донском и Сталинградском фронтах перешли в наступление. Немецкий фронт прорван, 2000 пленных, много трофеев. Отлично!
Видимо, зимняя кампания имеет дальние цели.
...Сведения об успехах на Юге подтверждаются и в «Красной звезде», и в «Правде». На Дону прорыв в глубину до двадцати пяти километров, на Сталинградском фронте - до семи километров. Операции развиваются.
...Постепенно идет замыкание гигантского кольца вокруг Германии и ее вассалов. Восточный фронт - стена. Сейчас флангом к нам примыкает Ближневосточный - Африканский фронт с цепью важных авиационных и военно-морских баз. На Атлантике господство союзного флота. Впереди - удары по осажденным Германии, Италии и др. С разных сторон, поочередно и одновременно (?).
Работает наша авиация дальнего действия (АДД). Отдельные налеты выводят из строя целые железнодорожные неприятельские узлы...
Усилилась активность партизан: в сводке отмечается, что за три-четыре дня пущено под откос 66 эшелонов.
Идут огромные работы в резервных частях. Всевобуч дает подготовленные кадры для войсковых частей. Их готовят по новой ускоренной программе. Особое внимание - противотанковой борьбе, стрельбе, окапыванию.
Вечером «В последний час». На Сталинградском фронте наши армии перешли в наступление, разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизии противника и нанесено поражение семи пехотным, двум танковым и двум механизированным дивизиям противника. 13 000 пленных, 14 000 убитых, 360 орудий...
Радостно прослушали в керосиновой полутьме это сообщение... Несколько раз... Вспомнились прошлогодние зимние сообщения.
Видимо, у Сталинграда идет операция на окружение немецкой ударной группировки. Обе железные дороги немцев перерезаны...
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
22 ноября.
По радио. «В последний час». Наши войска под Сталинградом перешли в наступление. Оно началось с двух сторон: с северо-запада и с юга. Мы продвинулись на 60-70 километров. Нами взят Калач. И главное - эти слова: «Наступление продолжается…»
Может быть, это и есть перелом в войне.
4 часа ночи. Только недавно окончился сильный обстрел нашего района. Снаряды рвались совсем близко. В доме № 10 (соседний дом) убило женщину осколками, влетевшими в окно. Мы были в штабе, когда оттуда в эту квартиру посылали лекпома. Но женщина уже была мертва. В штаб мы спустились оттого, что слишком страшно стало в нашем птичнике. Он весь вздрагивал.
Ночь была неописуемой красоты, вся розовая. Я заметила, что голубой лунный свет и белизна снега образуют розовый тон.
Выстрелов пришлось на наш район штук двенадцать - пятнадцать с разными промежутками: от пяти до двадцати минут. Била, видимо, очень тяжелая «севастопольская» пушка. Ясное дело, что это нам за Сталинград.
[...Зато налетов давно уже нет. Не забыть рассказа Булатова вчера вечером в МПВО о мертвых мальчиках-ремесленниках в белом лепном зале. Их там было человек сорок, мертвых. И один живой, вернее, полуживой, который стоял и смотрел на них. (Обстрел сильный!.. Или это уже мы? Не понять.) Булатов: как он пробежал по живым людям во тьме коридоров приемного покоя. А бежал он потому, что стали падать вокруг здания зажигательные бомбы.]
Анна Остроумова-Лебедева, художник, 71 год, Ленинград:
22 ноября.
Воскресенье. Вчера утром заходила ко мне Милютина Вера Владимировна. Ее «дедка» умер 5 октября, и я ничего не знала, несмотря на то, что она мне послала письмо и известила меня об этом несчастии.
На него наскочил мотоциклист. Дедушка получил ушибы и, не приходя в сознание, умер. Конечно, жаль гибели старика, да еще такого благородного и мудрого, но у Веры Владимировны будет меньше одной очень большой и неустранимой заботы - как его накормить, чтобы удовлетворить голод такой крупной комплекции мужчину.
Вечером в субботу был мой верный друг и опора - Петр Евгеньевич. Принес мне пачку спичек, бутылочку витаминов.
Теперь у нас спички так делают: берут тонкие лучинистые деревянные пластинки (маленький квадрат, в вершок) и одну сторону пластинки вырезают крошечными зубчиками. Верхушки зубчиков обмакивают в фосфор. В каждой такой пластинке 12 спичечных головок, которые отделены одна от другой, а туловища их сливаются в общую пластинку. Каждый раз при зажигании спички надо ее туловище отломить от ее соседки. Коробочек для таких спичек не дают, а дают «чиркалки», о которые спички хорошо зажигаются, но чиркать надо очень осторожно ребрышком спички вперед зажав ее пальцами очень близко к фосфорной головке. Для таких спичек, говорят, в производстве меньше идет на них время и дерева.
Сегодня была Лиля. Служит в каком-то странном учреждении, которое помещается в «Палате мер и весов», но так как там не топят, то служащие перешли работать в квартиру какого-то инженера. Эта квартира когда-то была личным помещением для научных работ самого Менделеева. Группа химиков, в которых находится Лиля готовят... спички для фронта. Точно также, как Анастасия Осиповна, доктор химии, сейчас работает на бывшей табачной и папиросной фабрике Лаферма, где химики готовят очень необходимые лекарства как сульфидин и др. Кроме того она еще работает в витаминном Институте, готовит для фронта разные витамины. Теперь он эвакуировался и ей поручено организовать здесь филиал его.
Так действительная жизнь перемалывает людей, их профессии и заставляет работать то, что удовлетворяет ближайшие нужды страны.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
22/XI-42.
Сегодня в 22- выступаю по радио. Передачка получилась как будто бы неплохая, - читаю «Осень в Л<енингра>де», «Дарью Власьевну», - (наконец-то!), «Жену патриота» («Письмо вдовы»). Немножко тревожит меня, что Ходоренко вдруг стал что-то ёрзать и мрачно спросил Юрку, - показывала ли я «Осень» Маханову? Да, читала ему, и он сказал, что «хорошее стихотворение», надо отделать и печатать. Видимо, холуи из радиокомитета, основываясь на моих словах об отзыве Маханова, не показали передачи на этот раз т.т. Лесючевскому и Паюсовой, а теперь трясутся от страха. Ну, чорт с ними, в конце концов, не мое это дело, - я же ничего не врала. Передача явно скажет что-то людям, особенно «Дарья Влас<ьевна>», а там пускай когтят, если вдруг Маханов откажется от своих слов. Не помешала бы лишь ВТ. Сегодня же, в Юркином журнале, исполняют мою «Вдову», - Леви (Наталья Николаевна Леви (1901-1972), композитор, сотрудник Ленинградского радиокомитета. Автор музыки на стихи О.Ф. Берггольц) написала очень приличную музыку, и в исполнении Атлантова (Андрей Петрович Атлантов (1906-1971), бас, солист Малого Ленинградского государственного оперного театра (МАЛЕГОТ) и Ленинградского театра оперы и балета им. С.М. Кирова) звучит трогательно, хорошо. Люди будут петь ее, м<ожет> б<ыть>, даже будут петь наедине. Интересно, напечатает ли «Комсомолка» ее с нотами и без искажений? «На страже» все-таки изменили одну строчку, блядины дети!
...Мой сегодняшний бенефис начался неудачно: запись Атлантова была из рук вон плоха - вместо музыки неслось какое-то утиное хриплое кряканье, способное только подействовать на нервы, и говорят, что плохо разбирались слова. Эх, суки-люди, даже записать как [<1 сл. нрзб>] следует не могли, - разве это такой же труд, как мой, - когда я писала эту вещь с мыслью о самом дорогом - о Коле, писала ее из себя - «не плачет, не плачет вдова патриота, покамест бушует война», и плакала, и думала о тысячах женщин, которым слова эти принесут минутное облегчение, - в общем, я трудилась всем сердцем, трудилась добросовестно, - а люди это взяли и испохабили, а всего - техническая работа...
Теперь уже без 20 десять, в 10 я должна бы была выступать, но наверху у Виктора происходит какая-то паническая беготня, звонят к Лесюч<евскому>, допрашивают меня, «а как именно отнесся Маханов к “Осени”», - тьфу! Так и есть, не показали Лесюч<евскому> и - писают в штаны от страха. Меня уже трясет от отвращения...
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
22 ноября.
Легкий мороз. Зимний пейзаж. С утра ходил фотографировать в Татарский поселок, потом докторшу, потом девок военных за сахар (ВНОС), потом на реке рыбака Кошкина за налима и, наконец, женщину Николкину в Слободке за сметану, ее и дочку. Я спросил ее: - Муж на войне? - На войне. - Пишет? - Пока пишет...
После обеда явился ко мне весь ОРС*, три женщины во главе с т. Пожарской, с гордыми, высоко задравшими нос лицами только потому, что в их руках власть над продуктами. Они явились потому, что в Ярославле обо мне им наговорил предоблплана Бурлин: дал ордер на резиновые сапоги и 100 литров «черта». Мы сговорились с ОРС’ом, что они привезут мне из Ярославля этого «черта», сапоги и, может быть, керосин. Выяснилось, что они сделают это за то, что я свезу их на своей машине в Загорск, где они могут на рынке спекульнуть (наверно, дешево купить за продукты одежду московских голодающих людей). Это все современные кулаки и даже больше - кулацкая аристократия, а такие как Николкина - современные пролетарии (она говорила, что на ней теперь ездят как на лошади, и сено и дрова возит).
Период переустройства на фотоработу кончается, я уже больше почти не расстраиваю себе на этом нервы и скоро добьюсь и в этом деле такого же благоговейного отношения своего, как было у меня всегда в литературном труде.
Всякое дело требует самоограничения: специализация является из-за необходимости выхода из праздности (праздность в смысле раскрытия всего состава душевных своих сил, того здоровья души, когда тело становится легким и его не чувствуешь).
Так что переход от праздности к «делу» (специальность) есть всегда ограничение, определяемое или самой природой («ограниченный человек») или обществом (рабочий, раб) или собственными усилиями воли, тем послушанием Богу, которое называется смирением. Вот отсюда-то, из добровольности своего ограничения при чувстве великолепной праздности Божией и рождается благоговейное отношение к труду.
Не в здоровом теле душа здорова, нет! Чаще всего в здоровом теле сидит какая-то бычья душа. Вернее сказать, что в здоровой душе здоровое тело. Я это чувствую во время творческого подъема и даже просто благоговейного труда: так бывает здорова душа, что и тело вовсе не чувствуешь.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, ленинградец в эвакуации, Казахстан, Боровое:
22 ноября.
Очень трудно писать. Слишком многочисленны события, но я совершенно теперь в стороне от них, и слишком ничтожна моя личная и окружающая меня здесь жизнь. Я был на фронте, каждый день и каждую ночь мог быть убитым или искалеченным артиллерийским снарядом или бомбой, мог умереть от голода, как погибали в[о]круг меня тысячи и тысячи... Здесь от всего этого я далеко, но по-прежнему близко, по-прежнему вместе со своими неотступными мыслями. Записывать их? Но лучше, талантливее все это уже кем-то записано. Все передумано и записано. И как талантливо порою. Вот одна из таких мыслей. Леонид Андреев «торопливо, возмущенно» говорил Горькому: «...Закрыть книгу, не дочитав ее до конца! Ведь в книге твой обвинительный акт, в ней ты отрицаешься - понимаешь? Тебя отрицают со всем, что в тебе есть, - с гуманизмом, социализмом, эстетикой, любовью - все это чепуха по книге. Это смешно и жалко: тебя приговорили к смертной казни - за что? А ты, притворяясь, что не знаешь этого, не оскорблен этим, - цветочками любуешься, обманываешь себя и других».
Перечитываю свои стихи. Никому они не нужны. Никому. Я только тешил сам себя. Прятал в свою «сокровенную сокровищницу» свои лучшие мысли, наиболее яркие образы, сильные переживания, - вот что я делал. Но, может быть, было бы еще хуже, если бы я стал печатать что-нибудь. Чтобы сказать свое слово, надо быть или Пушкиным, или Маяковским. Но Маяковский выдохся до срока и покончил с собой. Да что тут говорить! Они были гениальны, а я даже не талантлив. Просто не совсем заурядный думающий человек, но светящийся часто отраженным светом. Только то начинает ярко светиться во мне, на что блеснет чей-нибудь луч мысли. И самое лучшее, что у меня есть, это действительно «мысли и образы». Но среди других произведений настоящих поэтов они ничтожны. Я сам говорил себе часто, что мои «мысли и образы» могут быть документом для истории быта моего времени. На большее я и не претендую. Но и тут события складываются так, что многое, многое из накопленных ценностей вряд ли сохранится. Если не все, то еще многое погибнет. И приходится мириться с неизбежностью не только своей неминуемой гибели, но и всего того, что должно было бы пережить меня. Мне смерть никогда не была страшна (мне страшно страдание, процесс разрушения, умирание), никогда я не верил (говорю о сознательном возрасте) в существование какого-то потустороннего мира, но я всегда страдал [из-за того], что, как и все, рано или поздно должен буду превратиться в ничто, быть забытым, бесследно исчезнуть... И через творчество мне хотелось остаться в жизни живых людей. Вот это настоящее, истинное бессмертие. Но жизнь сложилась по-иному. Теперь осталось одно - погибнуть просто, без фраз, без позы. В Ленинграде я много раз прямо глядел в глаза смерти... Но была все-таки какая-то надежда, что после меня что-то останется. Теперь я пока еще жив и не гляжу прямо в глаза смерти, но она здесь, за углом, близко, и здесь более страшное - конец всего и всему. Гибнет все, не только мое «я». И еще более страшное встает - бессмыслица. Но ведь и это не ново. Лучше замолчать.
519-й день войны. В[о]с[кресенье]. Утром все у радио. Все слушают о разгроме немецких полчищ под Сталинградом. У некоторых слезы на глазах. Весь Союз слушает... И бьются миллионы сердец. Чувствуется перелом. Немцы начинают сдаваться в плен. Сообщается о большом количестве пленных.
Стоят необыкновенной красоты дни и ночи. Днем солнце, вечером полная луна. В горном прозрачном воздухе они неизмеримо ярче, чем в Ленинграде. Черные, как тушь, ночи с тьмой кромешной - сменили серебряные, именно серебряные, а не белые ночи. Всю ночь светло в комнате, как это бывает рано утром на рассвете. Проснулся вчера и вижу, что по мне скользит ослепительно серебряный луч месяца, и простыни, и подушка мои серебряные... Не мог больше заснуть.
Получено известие, что академики вернулись с сессии и ночуют сегодня в вагоне, т. к. нет автотранспорта.
Работал сегодня 9 часов. Все свои силы отдаю работе. В ней нахожу удовлетворение и сопротивление обступающим иногда страшным думам.
Александр Витковский, 32 года, недавно выпущенный из военного училища офицер-связист, Сталинградская область:
22 ноября. Село Аксай.
Мое первое боевое крещение. 2-й стрелковый батальон получил задачу освободить село Каменка, а я - обеспечить связь батальона со штабом полка.
Утро туманное. Батальон уже ушел вперед, связисты замешкались. Да и задачу поставили с опозданием. Разматываем катушку за катушкой, батальон никак не догоним. Где Каменка - не знаю, карты нет. Взяли влево, т. к. там маячили в тумане одинокие фигуры. Но оказалось - это коровы. На горизонте просматривается железнодорожная станция. Беру двоих и иду в разведку. Выяснил: это станция Жутово, откуда час назад ушла румынская часть. А Каменка - правей.
Подключил аппарат к линии, доложил в штаб полка, что ошибся направлением и нахожусь на станции, никем не занятой. К телефону подошел начальник штаба капитан Тютюев и властно произнес: «Если через двадцать минут не будет связи, приеду сам и расстреляю». Пот меня прошиб. Призадумаешься! Что можно предпринять? Посоветовался со своим заместителем. Тот рассудил так: в этом месте отступал противник, он в большинстве случаев бросает линии. Так и оказалось. Поиски увенчались успехом. Предупредил телефониста в штабе, что включился в трофейную линию, а сам - галопом вперед. Но метров за 200 перед селом линия закончилась, а кабеля - ни единого метра.
Выпрягаю лошадь и - в Каменку в поисках комбата. Прошу, чтобы подошел к телефону... Комбат доложил штабу, что Каменка взята.
Начальник связи прочитал длинную нотацию.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, политработник, Ленинград:
22 ноября.
Солнечно...
Служебная записка из Пубалта: 21 ноября стало известно, что наши войска на Юго-Западном, Донском и Сталинградском фронтах перешли в наступление. Немецкий фронт прорван, 2000 пленных, много трофеев. Отлично!
Видимо, зимняя кампания имеет дальние цели.
...Сведения об успехах на Юге подтверждаются и в «Красной звезде», и в «Правде». На Дону прорыв в глубину до двадцати пяти километров, на Сталинградском фронте - до семи километров. Операции развиваются.
...Постепенно идет замыкание гигантского кольца вокруг Германии и ее вассалов. Восточный фронт - стена. Сейчас флангом к нам примыкает Ближневосточный - Африканский фронт с цепью важных авиационных и военно-морских баз. На Атлантике господство союзного флота. Впереди - удары по осажденным Германии, Италии и др. С разных сторон, поочередно и одновременно (?).
Работает наша авиация дальнего действия (АДД). Отдельные налеты выводят из строя целые железнодорожные неприятельские узлы...
Усилилась активность партизан: в сводке отмечается, что за три-четыре дня пущено под откос 66 эшелонов.
Идут огромные работы в резервных частях. Всевобуч дает подготовленные кадры для войсковых частей. Их готовят по новой ускоренной программе. Особое внимание - противотанковой борьбе, стрельбе, окапыванию.
Вечером «В последний час». На Сталинградском фронте наши армии перешли в наступление, разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизии противника и нанесено поражение семи пехотным, двум танковым и двум механизированным дивизиям противника. 13 000 пленных, 14 000 убитых, 360 орудий...
Радостно прослушали в керосиновой полутьме это сообщение... Несколько раз... Вспомнились прошлогодние зимние сообщения.
Видимо, у Сталинграда идет операция на окружение немецкой ударной группировки. Обе железные дороги немцев перерезаны...
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
22 ноября.
По радио. «В последний час». Наши войска под Сталинградом перешли в наступление. Оно началось с двух сторон: с северо-запада и с юга. Мы продвинулись на 60-70 километров. Нами взят Калач. И главное - эти слова: «Наступление продолжается…»
Может быть, это и есть перелом в войне.
4 часа ночи. Только недавно окончился сильный обстрел нашего района. Снаряды рвались совсем близко. В доме № 10 (соседний дом) убило женщину осколками, влетевшими в окно. Мы были в штабе, когда оттуда в эту квартиру посылали лекпома. Но женщина уже была мертва. В штаб мы спустились оттого, что слишком страшно стало в нашем птичнике. Он весь вздрагивал.
Ночь была неописуемой красоты, вся розовая. Я заметила, что голубой лунный свет и белизна снега образуют розовый тон.
Выстрелов пришлось на наш район штук двенадцать - пятнадцать с разными промежутками: от пяти до двадцати минут. Била, видимо, очень тяжелая «севастопольская» пушка. Ясное дело, что это нам за Сталинград.
[...Зато налетов давно уже нет. Не забыть рассказа Булатова вчера вечером в МПВО о мертвых мальчиках-ремесленниках в белом лепном зале. Их там было человек сорок, мертвых. И один живой, вернее, полуживой, который стоял и смотрел на них. (Обстрел сильный!.. Или это уже мы? Не понять.) Булатов: как он пробежал по живым людям во тьме коридоров приемного покоя. А бежал он потому, что стали падать вокруг здания зажигательные бомбы.]
Анна Остроумова-Лебедева, художник, 71 год, Ленинград:
22 ноября.
Воскресенье. Вчера утром заходила ко мне Милютина Вера Владимировна. Ее «дедка» умер 5 октября, и я ничего не знала, несмотря на то, что она мне послала письмо и известила меня об этом несчастии.
На него наскочил мотоциклист. Дедушка получил ушибы и, не приходя в сознание, умер. Конечно, жаль гибели старика, да еще такого благородного и мудрого, но у Веры Владимировны будет меньше одной очень большой и неустранимой заботы - как его накормить, чтобы удовлетворить голод такой крупной комплекции мужчину.
Вечером в субботу был мой верный друг и опора - Петр Евгеньевич. Принес мне пачку спичек, бутылочку витаминов.
Теперь у нас спички так делают: берут тонкие лучинистые деревянные пластинки (маленький квадрат, в вершок) и одну сторону пластинки вырезают крошечными зубчиками. Верхушки зубчиков обмакивают в фосфор. В каждой такой пластинке 12 спичечных головок, которые отделены одна от другой, а туловища их сливаются в общую пластинку. Каждый раз при зажигании спички надо ее туловище отломить от ее соседки. Коробочек для таких спичек не дают, а дают «чиркалки», о которые спички хорошо зажигаются, но чиркать надо очень осторожно ребрышком спички вперед зажав ее пальцами очень близко к фосфорной головке. Для таких спичек, говорят, в производстве меньше идет на них время и дерева.
Сегодня была Лиля. Служит в каком-то странном учреждении, которое помещается в «Палате мер и весов», но так как там не топят, то служащие перешли работать в квартиру какого-то инженера. Эта квартира когда-то была личным помещением для научных работ самого Менделеева. Группа химиков, в которых находится Лиля готовят... спички для фронта. Точно также, как Анастасия Осиповна, доктор химии, сейчас работает на бывшей табачной и папиросной фабрике Лаферма, где химики готовят очень необходимые лекарства как сульфидин и др. Кроме того она еще работает в витаминном Институте, готовит для фронта разные витамины. Теперь он эвакуировался и ей поручено организовать здесь филиал его.
Так действительная жизнь перемалывает людей, их профессии и заставляет работать то, что удовлетворяет ближайшие нужды страны.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
22/XI-42.
Сегодня в 22- выступаю по радио. Передачка получилась как будто бы неплохая, - читаю «Осень в Л<енингра>де», «Дарью Власьевну», - (наконец-то!), «Жену патриота» («Письмо вдовы»). Немножко тревожит меня, что Ходоренко вдруг стал что-то ёрзать и мрачно спросил Юрку, - показывала ли я «Осень» Маханову? Да, читала ему, и он сказал, что «хорошее стихотворение», надо отделать и печатать. Видимо, холуи из радиокомитета, основываясь на моих словах об отзыве Маханова, не показали передачи на этот раз т.т. Лесючевскому и Паюсовой, а теперь трясутся от страха. Ну, чорт с ними, в конце концов, не мое это дело, - я же ничего не врала. Передача явно скажет что-то людям, особенно «Дарья Влас<ьевна>», а там пускай когтят, если вдруг Маханов откажется от своих слов. Не помешала бы лишь ВТ. Сегодня же, в Юркином журнале, исполняют мою «Вдову», - Леви (Наталья Николаевна Леви (1901-1972), композитор, сотрудник Ленинградского радиокомитета. Автор музыки на стихи О.Ф. Берггольц) написала очень приличную музыку, и в исполнении Атлантова (Андрей Петрович Атлантов (1906-1971), бас, солист Малого Ленинградского государственного оперного театра (МАЛЕГОТ) и Ленинградского театра оперы и балета им. С.М. Кирова) звучит трогательно, хорошо. Люди будут петь ее, м<ожет> б<ыть>, даже будут петь наедине. Интересно, напечатает ли «Комсомолка» ее с нотами и без искажений? «На страже» все-таки изменили одну строчку, блядины дети!
...Мой сегодняшний бенефис начался неудачно: запись Атлантова была из рук вон плоха - вместо музыки неслось какое-то утиное хриплое кряканье, способное только подействовать на нервы, и говорят, что плохо разбирались слова. Эх, суки-люди, даже записать как [<1 сл. нрзб>] следует не могли, - разве это такой же труд, как мой, - когда я писала эту вещь с мыслью о самом дорогом - о Коле, писала ее из себя - «не плачет, не плачет вдова патриота, покамест бушует война», и плакала, и думала о тысячах женщин, которым слова эти принесут минутное облегчение, - в общем, я трудилась всем сердцем, трудилась добросовестно, - а люди это взяли и испохабили, а всего - техническая работа...
Теперь уже без 20 десять, в 10 я должна бы была выступать, но наверху у Виктора происходит какая-то паническая беготня, звонят к Лесюч<евскому>, допрашивают меня, «а как именно отнесся Маханов к “Осени”», - тьфу! Так и есть, не показали Лесюч<евскому> и - писают в штаны от страха. Меня уже трясет от отвращения...
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
22 ноября.
Легкий мороз. Зимний пейзаж. С утра ходил фотографировать в Татарский поселок, потом докторшу, потом девок военных за сахар (ВНОС), потом на реке рыбака Кошкина за налима и, наконец, женщину Николкину в Слободке за сметану, ее и дочку. Я спросил ее: - Муж на войне? - На войне. - Пишет? - Пока пишет...
После обеда явился ко мне весь ОРС*, три женщины во главе с т. Пожарской, с гордыми, высоко задравшими нос лицами только потому, что в их руках власть над продуктами. Они явились потому, что в Ярославле обо мне им наговорил предоблплана Бурлин: дал ордер на резиновые сапоги и 100 литров «черта». Мы сговорились с ОРС’ом, что они привезут мне из Ярославля этого «черта», сапоги и, может быть, керосин. Выяснилось, что они сделают это за то, что я свезу их на своей машине в Загорск, где они могут на рынке спекульнуть (наверно, дешево купить за продукты одежду московских голодающих людей). Это все современные кулаки и даже больше - кулацкая аристократия, а такие как Николкина - современные пролетарии (она говорила, что на ней теперь ездят как на лошади, и сено и дрова возит).
Период переустройства на фотоработу кончается, я уже больше почти не расстраиваю себе на этом нервы и скоро добьюсь и в этом деле такого же благоговейного отношения своего, как было у меня всегда в литературном труде.
Всякое дело требует самоограничения: специализация является из-за необходимости выхода из праздности (праздность в смысле раскрытия всего состава душевных своих сил, того здоровья души, когда тело становится легким и его не чувствуешь).
Так что переход от праздности к «делу» (специальность) есть всегда ограничение, определяемое или самой природой («ограниченный человек») или обществом (рабочий, раб) или собственными усилиями воли, тем послушанием Богу, которое называется смирением. Вот отсюда-то, из добровольности своего ограничения при чувстве великолепной праздности Божией и рождается благоговейное отношение к труду.
Не в здоровом теле душа здорова, нет! Чаще всего в здоровом теле сидит какая-то бычья душа. Вернее сказать, что в здоровой душе здоровое тело. Я это чувствую во время творческого подъема и даже просто благоговейного труда: так бывает здорова душа, что и тело вовсе не чувствуешь.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, ленинградец в эвакуации, Казахстан, Боровое:
22 ноября.
Очень трудно писать. Слишком многочисленны события, но я совершенно теперь в стороне от них, и слишком ничтожна моя личная и окружающая меня здесь жизнь. Я был на фронте, каждый день и каждую ночь мог быть убитым или искалеченным артиллерийским снарядом или бомбой, мог умереть от голода, как погибали в[о]круг меня тысячи и тысячи... Здесь от всего этого я далеко, но по-прежнему близко, по-прежнему вместе со своими неотступными мыслями. Записывать их? Но лучше, талантливее все это уже кем-то записано. Все передумано и записано. И как талантливо порою. Вот одна из таких мыслей. Леонид Андреев «торопливо, возмущенно» говорил Горькому: «...Закрыть книгу, не дочитав ее до конца! Ведь в книге твой обвинительный акт, в ней ты отрицаешься - понимаешь? Тебя отрицают со всем, что в тебе есть, - с гуманизмом, социализмом, эстетикой, любовью - все это чепуха по книге. Это смешно и жалко: тебя приговорили к смертной казни - за что? А ты, притворяясь, что не знаешь этого, не оскорблен этим, - цветочками любуешься, обманываешь себя и других».
Перечитываю свои стихи. Никому они не нужны. Никому. Я только тешил сам себя. Прятал в свою «сокровенную сокровищницу» свои лучшие мысли, наиболее яркие образы, сильные переживания, - вот что я делал. Но, может быть, было бы еще хуже, если бы я стал печатать что-нибудь. Чтобы сказать свое слово, надо быть или Пушкиным, или Маяковским. Но Маяковский выдохся до срока и покончил с собой. Да что тут говорить! Они были гениальны, а я даже не талантлив. Просто не совсем заурядный думающий человек, но светящийся часто отраженным светом. Только то начинает ярко светиться во мне, на что блеснет чей-нибудь луч мысли. И самое лучшее, что у меня есть, это действительно «мысли и образы». Но среди других произведений настоящих поэтов они ничтожны. Я сам говорил себе часто, что мои «мысли и образы» могут быть документом для истории быта моего времени. На большее я и не претендую. Но и тут события складываются так, что многое, многое из накопленных ценностей вряд ли сохранится. Если не все, то еще многое погибнет. И приходится мириться с неизбежностью не только своей неминуемой гибели, но и всего того, что должно было бы пережить меня. Мне смерть никогда не была страшна (мне страшно страдание, процесс разрушения, умирание), никогда я не верил (говорю о сознательном возрасте) в существование какого-то потустороннего мира, но я всегда страдал [из-за того], что, как и все, рано или поздно должен буду превратиться в ничто, быть забытым, бесследно исчезнуть... И через творчество мне хотелось остаться в жизни живых людей. Вот это настоящее, истинное бессмертие. Но жизнь сложилась по-иному. Теперь осталось одно - погибнуть просто, без фраз, без позы. В Ленинграде я много раз прямо глядел в глаза смерти... Но была все-таки какая-то надежда, что после меня что-то останется. Теперь я пока еще жив и не гляжу прямо в глаза смерти, но она здесь, за углом, близко, и здесь более страшное - конец всего и всему. Гибнет все, не только мое «я». И еще более страшное встает - бессмыслица. Но ведь и это не ново. Лучше замолчать.
519-й день войны. В[о]с[кресенье]. Утром все у радио. Все слушают о разгроме немецких полчищ под Сталинградом. У некоторых слезы на глазах. Весь Союз слушает... И бьются миллионы сердец. Чувствуется перелом. Немцы начинают сдаваться в плен. Сообщается о большом количестве пленных.
Стоят необыкновенной красоты дни и ночи. Днем солнце, вечером полная луна. В горном прозрачном воздухе они неизмеримо ярче, чем в Ленинграде. Черные, как тушь, ночи с тьмой кромешной - сменили серебряные, именно серебряные, а не белые ночи. Всю ночь светло в комнате, как это бывает рано утром на рассвете. Проснулся вчера и вижу, что по мне скользит ослепительно серебряный луч месяца, и простыни, и подушка мои серебряные... Не мог больше заснуть.
Получено известие, что академики вернулись с сессии и ночуют сегодня в вагоне, т. к. нет автотранспорта.
Работал сегодня 9 часов. Все свои силы отдаю работе. В ней нахожу удовлетворение и сопротивление обступающим иногда страшным думам.