20 ноября 1937-го года
в дневниках
Александр Афиногенов, драматург, 33 года, Москва:
20/XI. Сегодня новая проверка моего отношения к делам жизни. Полненькая веселая почтальонша принесла повестку. Вызов в нарсуд. МХАТ взыскивает с меня 10.000 рублей.
Сначала - волна неприятного холода, горечи, возмущения... Как? В договоре ясно написано, что в случае неприятия пьесы я возвращаю только половину. Что еще за аргументы будут они выкладывать на суде?
Но потом - прогулка по солнечному снегу, тишина замерших деревьев, синее с розовым небо, все так прекрасно и покойно, что успокоение пришло раньше обычного. Ты сердишься? Это в тебе от прошлого. Это новая маленькая проверка, насколько ты стал другим. А впереди еще очень большие проверки. Ну-ка изволь измениться, немедленно. Ну, хорошо. Допустим, тебе придется отдать даже все десять тысяч, хотя, наверное, ты отдашь только пять. Но даже если все деньги... Трудно? Кто говорит, конечно, не легко.
Но разве ты такие трудности пережил? Разве может волновать тебя какая бы то ни было сумма? Да если тебе сегодня скажут, чтобы завтра ты уезжал с дачи, ты уедешь и тоже не падешь духом. Ведь это все - дача, деньги, это и есть [то], что еще привязывало тебя к удобствам жизни... Теперь этих удобств не станет, так что же? Остается ведь сама жизнь, великолепная, полноводная жизнь в нашей стране, в наших условиях, тебе еще столько предстоит увидеть интересного и замечательного, а ты расстраиваешься из-за денег. Нет, уж если и есть из-за чего расстраиваться тебе, так только из-за своей слабости, в тебе еще очень мало нового, ой, сколько еще работы над собой предстоит тебе...
И в самом деле, после получасовой прогулки вот с такими мыслями я загрустил уже не от предстоящего суда, а оттого, что слишком мало изменился во мне взгляд на вещи и их смысл. Потом и на это я начал искать оправдания. Да, конечно, ты еще в самом начале пути. Но во-первых, всякое начало, если оно продолжено, - уже есть движение, а во-вторых, не забудь, какое лето ты пережил. Загляни в записки, проверь себя, нет, нет, ты все же движешься вперед и не так плохо.
Это меня совсем успокоило и развеселило, я вернулся домой простым и радостным.
Александр Гладков, драматург, 25 лет, Москва ( о приемке спектакля «Новая жизнь» в театре В.Э. Мейехольда):
20 ноября. На этот раз обсуждение в ВКИ было очень резким. И это несмотря на то, что В.Э. выполнил указанные на прошлом просмотре замечания. Особенно непримиримо говорил Керженцев, который фактически дезавуировал оценку предыдущей комиссии. Решено, что В.Э. будет снова переделывать. А потом опять покажет спектакль ВКИ. Прямо после заседания В.Э. поехал к семье Н.Островского, чтобы, по его словам, получить новый импульс к работе и борьбе за спектакль. Намечен новый срок выпуска - к выборам.
Мне каждый день звонит Женя Мюльберг и рассказывает обо всем, что делается.
Михаил Пришвин, 64 года, Загорск:
20 ноября.
Мороз крепнет и за сутки - к 6 ч. у. 21-го достиг -10°.
Человек имеет безграничную даль в глубину себя и соответственно этому безграничную ширь вне себя. Но чтобы понимать эту ширь, ему надо не «выходить из себя»: надо быть в себе. Из себя человек выходит, когда ставит себя в центре всего мира и на все сущее смотрит с точки зрения своей пользы.
Мы с чрезвычайной скоростью куда-то мчимся, я это замечаю по вехам прошлого, возьмешь что-нибудь, напр., Толстого, и ужаснешься, как далеко эта веха от нас...
Советская правда советскому гражданину до сих пор была в том, что мы строим плановое хозяйство, которое избавит людей от войны, а заграница, фашизм, капитализм несут в недрах своего строя войну.
И все-таки правда у Сталина, а не у троцкистов: удайся им переворот...
Впервые (в 64 года) понял я, какая пропасть разделяет меня с «троцкистами»: там личная пустота подменяется способностями и поддерживается техникой, в связи с этим каждый из них сознательно или бессознательно является претендентом на трон. Я же обладаю троном и сижу на нем очень прочно, т. к. никто другой не может сесть на мое место... Раньше я думал по величайшей наивности, что дело тут только в литературном таланте. Это наивное самопонимание было мне полезно тем, что предохраняло меня от богоискательства, которое было действительно литературным явлением, и только (точнее, оно было литературным нигилизмом: отсутствие таланта заменяется чем-то большим, чем талант (Бог), и достижение отодвигается, как и при социальном нигилизме, в будущее).
Я утвердил свое право заниматься искусством слова как делом, равноценным всяким «настоящим» делам, включая революционные и религиозные.
Мое занятие было истинно реально, потому что я исходил из того, что есть во мне самом, но не что будет когда-то вне меня.
Взявшись за дело, я принял всю вину в неудачах своих на себя и отбросил всякие «объективные причины» в оправдание своих неудач.
Меня сразу же разделило от них нечто похожее на смирение (хотя это не точно), у них же была непременно гордость (и тут не совсем то).
То, что мне казалось как смирение и гордость, было два понимания мира: лично-творческое и общественно-строительное, при первом личность (я сам) является родником жизни, во втором общество.
Александр Афиногенов, драматург, 33 года, Москва:
20/XI. Сегодня новая проверка моего отношения к делам жизни. Полненькая веселая почтальонша принесла повестку. Вызов в нарсуд. МХАТ взыскивает с меня 10.000 рублей.
Сначала - волна неприятного холода, горечи, возмущения... Как? В договоре ясно написано, что в случае неприятия пьесы я возвращаю только половину. Что еще за аргументы будут они выкладывать на суде?
Но потом - прогулка по солнечному снегу, тишина замерших деревьев, синее с розовым небо, все так прекрасно и покойно, что успокоение пришло раньше обычного. Ты сердишься? Это в тебе от прошлого. Это новая маленькая проверка, насколько ты стал другим. А впереди еще очень большие проверки. Ну-ка изволь измениться, немедленно. Ну, хорошо. Допустим, тебе придется отдать даже все десять тысяч, хотя, наверное, ты отдашь только пять. Но даже если все деньги... Трудно? Кто говорит, конечно, не легко.
Но разве ты такие трудности пережил? Разве может волновать тебя какая бы то ни было сумма? Да если тебе сегодня скажут, чтобы завтра ты уезжал с дачи, ты уедешь и тоже не падешь духом. Ведь это все - дача, деньги, это и есть [то], что еще привязывало тебя к удобствам жизни... Теперь этих удобств не станет, так что же? Остается ведь сама жизнь, великолепная, полноводная жизнь в нашей стране, в наших условиях, тебе еще столько предстоит увидеть интересного и замечательного, а ты расстраиваешься из-за денег. Нет, уж если и есть из-за чего расстраиваться тебе, так только из-за своей слабости, в тебе еще очень мало нового, ой, сколько еще работы над собой предстоит тебе...
И в самом деле, после получасовой прогулки вот с такими мыслями я загрустил уже не от предстоящего суда, а оттого, что слишком мало изменился во мне взгляд на вещи и их смысл. Потом и на это я начал искать оправдания. Да, конечно, ты еще в самом начале пути. Но во-первых, всякое начало, если оно продолжено, - уже есть движение, а во-вторых, не забудь, какое лето ты пережил. Загляни в записки, проверь себя, нет, нет, ты все же движешься вперед и не так плохо.
Это меня совсем успокоило и развеселило, я вернулся домой простым и радостным.
Александр Гладков, драматург, 25 лет, Москва ( о приемке спектакля «Новая жизнь» в театре В.Э. Мейехольда):
20 ноября. На этот раз обсуждение в ВКИ было очень резким. И это несмотря на то, что В.Э. выполнил указанные на прошлом просмотре замечания. Особенно непримиримо говорил Керженцев, который фактически дезавуировал оценку предыдущей комиссии. Решено, что В.Э. будет снова переделывать. А потом опять покажет спектакль ВКИ. Прямо после заседания В.Э. поехал к семье Н.Островского, чтобы, по его словам, получить новый импульс к работе и борьбе за спектакль. Намечен новый срок выпуска - к выборам.
Мне каждый день звонит Женя Мюльберг и рассказывает обо всем, что делается.
Михаил Пришвин, 64 года, Загорск:
20 ноября.
Мороз крепнет и за сутки - к 6 ч. у. 21-го достиг -10°.
Человек имеет безграничную даль в глубину себя и соответственно этому безграничную ширь вне себя. Но чтобы понимать эту ширь, ему надо не «выходить из себя»: надо быть в себе. Из себя человек выходит, когда ставит себя в центре всего мира и на все сущее смотрит с точки зрения своей пользы.
Мы с чрезвычайной скоростью куда-то мчимся, я это замечаю по вехам прошлого, возьмешь что-нибудь, напр., Толстого, и ужаснешься, как далеко эта веха от нас...
Советская правда советскому гражданину до сих пор была в том, что мы строим плановое хозяйство, которое избавит людей от войны, а заграница, фашизм, капитализм несут в недрах своего строя войну.
И все-таки правда у Сталина, а не у троцкистов: удайся им переворот...
Впервые (в 64 года) понял я, какая пропасть разделяет меня с «троцкистами»: там личная пустота подменяется способностями и поддерживается техникой, в связи с этим каждый из них сознательно или бессознательно является претендентом на трон. Я же обладаю троном и сижу на нем очень прочно, т. к. никто другой не может сесть на мое место... Раньше я думал по величайшей наивности, что дело тут только в литературном таланте. Это наивное самопонимание было мне полезно тем, что предохраняло меня от богоискательства, которое было действительно литературным явлением, и только (точнее, оно было литературным нигилизмом: отсутствие таланта заменяется чем-то большим, чем талант (Бог), и достижение отодвигается, как и при социальном нигилизме, в будущее).
Я утвердил свое право заниматься искусством слова как делом, равноценным всяким «настоящим» делам, включая революционные и религиозные.
Мое занятие было истинно реально, потому что я исходил из того, что есть во мне самом, но не что будет когда-то вне меня.
Взявшись за дело, я принял всю вину в неудачах своих на себя и отбросил всякие «объективные причины» в оправдание своих неудач.
Меня сразу же разделило от них нечто похожее на смирение (хотя это не точно), у них же была непременно гордость (и тут не совсем то).
То, что мне казалось как смирение и гордость, было два понимания мира: лично-творческое и общественно-строительное, при первом личность (я сам) является родником жизни, во втором общество.