27 октября 1942-го года
в дневниках
Тимофей Лядский, 29 лет, лётчик, пилот Ил-2, Калининская (Тверская область):
27 октября.
Вчера прилетел из Мигалово на свой аэродром. Ходил два раза в клуб на танцы. Один раз немного потанцевал, а во второй не было партнерш. Солдатни много, а девчонок мало, так что вся шваль нарасхват.
Ездил в Калинин, в театре «Пролетарка» смотрел «Парень из нашего города». Вот где много девчат.
Желания танцевать у меня не убавилось, хотя давно прошли те времена, когда я танцевал от души. В Красноярске, Новосибирске и Балашове, в больших залах с большим выбором партнерш. Старые добрые времена...
Очень много авиации налетело в район Торопца, Белого, Великих Лук. Будет наступление. Мы до сих пор не летаем: готовится операция. Район наших действий - Ржев.
Вчера получил получку на новой должности - 1301 руб. Послал Е. Д. Зайцевой 800 рублей и для Груни - 600. От Груни получил письмо. У нее, бедняжки, опять неприятности... Удастся ли мне когда-нибудь встретить ее? Конца войне не видно...
Дмитрий Жигунов, 36 лет, майор, Ленинград (после отпуска по ранению):
27 октября.
И так я в Резерве околачивался до 27 октября и 27 октября получил назначение в ВВОГ иначе «Войска Внутренней Обороны Ленинграда», там назначили во 2-ой сектор обороны, состоящий из 2-х районов «Московский» и «Фрунзенский» в качестве 1-ого помощника Начальника Оперативного отделения штаба сектора - Сектор - приравнен к дивизии - Войска сектора состоят из двух Пулеметно-артиллерийских Отдельных Батальонов и 6 рабочих Батальонов - последние не освобождены от производства - силенка не значительная для обороны таких районов и тем более что Батальоны не вооружены, имеются пока что - мелкокалиберные винтовки и охотничьи ружья, а патронов к ним очень мало, вот и бей немца «горохом» - крепко так навоюем, ну да ладно, это видимо временная мера, когда нужно будет - дадут.
Работа интересная, но идет в пустую, ибо исходящие приказы из штаба ВВОГ, один, другой изменяет или дополняет и идет вечная, как говорят старые работники Сектора - переделка обороны, и если враг, стоящий у самих ворот города, неожиданно нападет? Непонятная чехарда, да ладно - видимо скоро опять на фронт, не могу сидеть в тылу и не потому что я хочу драться - я больше - чем кто либо сыт по горло этой дракой, а по тому, что нет сердцу покоя, тоска по моим любимым - окончательно меня подточила, да и кормят не важно и условия дурацкие.
Ирину Иванову подкармливаю чем могу, приезжает часто ко мне то обедать, то ужинать, через ее удалось переснять (за продукты) и увеличить фотокарточки моих любимых и свои, все свободное время от работы и включая ночи сижу и пишу этот дневник своей жизни без моих любимых Верусеньки и Котика.
Все с первого для войны, мною кратко, было записано на разных кусках бумаги и почти все сохранилось и вот теперь решил все собрать в одно целое и так делаю.
Получил письмо от Н.В. Никанова, где он пишет и дает официальный приказ Волховского фронта от 11.8.42 г. о присвоении мне военного звания «майор» оказывается Командир дивизии после моего ранения представил меня к присвоению военного звания выше на одну категорию, значит - считал не плохим командиром.
Узнал адрес Д.И. Сурвилло - он теперь большой человек - послал ему письмо с просьбой отозвать меня к себе - жду с нетерпением ответа.
Анна Остроумова-Лебедева, художник, 71 год, Ленинград:
27 октября.
Вторник. Ленинград. Очередная гадость со стороны комендантши. Вчера они объявили Нюше, что она продуктовой карточки совсем не получит на Ноябрь, т.к. она нигде не служит, нигде не работает. Перед этим они уговаривали ее меня бросить: «Охота Вам жить на иждивенческой карточке, когда можете иметь первую категорию!» Нюша им сказала, что она у меня сыта, что она ни на что не жалуется и меня не оставит, т.к. я по своему возрасту и по своим силам не могу справиться с бытовыми условиями теперешней жизни. [нрзб.]
Тогда они придумали вообще лишить ее карточки, если она не принесет с «места моей службы» справку о необходимости иметь мне домработницу. Поставили срок - двенадцать часов следующего дня. Обе мы встревожены, взволнованы. Пишу письмо моему другу Петру Евгеньевичу, излагаю неприятности, подстроенные мне комендантшами. Просто не понимаю, что они имеют против меня, за что меня ненавидят, зачем мне пакостят?
Опять Яковлева, несмотря на то что Нюша ей дала оригинальную справку и распоряжение о выдаче мне продуктовой карточки первой категории, она все-таки в списке указала на то, что я должна получить третью! Ведь какое упрямство и какая ! наглость и это повторяется каждый месяц. Уже шестой раз. Опять придется Нюше без конца бегать, объяснять, доказывать, просить и терять массу времени и сил.
Нюша принесла от Загурского требуемую ими справку о необходимости иметь мне домработницу, но Яковлева уже распорядилась, чтоб Нюше выдали карточку с вырезанными талонами на сахар, мясо и т.д. Какая злоба, конечно, по моему адресу.
В конце концов, Нюша получила карточку, цельную, без вырезов. Я карточки своей еще не имею.
Сегодня был артиллерийский обстрел Выборгского района. Несколько снарядов попало в арсенал, упало около вокзала, и у нас на Нижегородской в несколько домов. Кажется, жертв человеческих не было. Но дом наш очень шатался и колебался в своем основании. Было очень неприятно. Тягостно.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
27 октября.
Наконец-то! Я себе не верю, и, однако, все сделано: четвертая глава кончена, вернее - почти вся переписана заново, дополнена, сокращена [и сдана только что для октябрьского номера «Правды».
Мне самой трудно сейчас о ней судить].
Но это была геройская работа. Я совсем было решила уже отложить главу и заняться мелкими стихами. Я даже начала уже одно такое стихотворение. И вдруг решилась: сожгла все свои кораблики. Оставила стихи и кинулась на главу. Но как! Я дошла до какого-то странного состояния. Захоти я немного приподняться над полом и в таком виде вытирать пыль в комнате - я и это смогла бы сделать. Усилия воли надо было добавить совсем уж немного.
События проплывали мимо, почти не задевая меня. Как во сне, я принимала ответственных московских гостей, посетивших институт, поила их кофе и вообще исполняла все, что требовалось от меня как от хозяйки. Я и зубы лечила. Только английским не занималась: берегла голову.
[Я забыла написать главное: ведь я выбросила из главы сначала девять строф, а сегодня еще две. Итого одиннадцать, то есть больше трети. Весь «второй план», который определенно не вышел, хотя и очень нравился мне сначала. Да и раньше я выбросила строфы две или три. Ведь надо было как-то решиться на это! Зарезать строфу - это все равно что зарезать голубя.
Обязательно хочу кончить «Меридиан» в этом году. Чтобы поэма была детищем 1942 года.]
На фронтах - по прежнему. Но сегодня появилось уже Туапсе. А второго фронта нет как нет.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
27/Х-42 г.
Вчера мы провели с Юркой чудесный вечер; он тронул меня необычайно тем, что переоделся в штатское, «как тогда», красив был, нежен и влюблен необычайно. Мы чуть-чуть выпили, чего было, я прочла начало поэмы и увидела, что это - необычайно плохо, за исключением 1-2 мест, с чем бы я, видимо, примирилась, если б он начал хвалить, но, несмотря на страшный его рационализм (он «рылеевец» по отношению к поэзии), у него есть вкус, и он ругал меня, и я не сердилась, потому что была согласна с ним. Да, он прав, - в таком виде это не годится. Надо переделать. Надо, чтоб было спазматичнее, парадоксальнее и горячее. Надо еще шире открыть сердце.
Ночь была бурной, стыдной и сладкой. Сегодня дико болит поясница. Ах, грешу я перед маленьким. Обязательно на этой неделе проверюсь и буду воздержанней. Может быть. Вдруг появилась надежда, т. к. тошнит, что доношу.
Васёна, 21 год, выпускница московской разведшколы, диверсантка, партизанка, Белоруссия:
27 октября.
Пришла какая-то радиограмма. Новиков что-то стал задумчив. Днем уехал с Жоркой, обещал ночью вернуться. Петька целый день шифрует, ну а мы - мечтаем. Ударились в прошлое, о будущем говорить не хочу. Оно и так для всех ясно. Вчера я Ганса, а завтра меня какой-нибудь Курт. Всю ночь разговаривала с Петькой. Узнала, что сообщили в радиограмме. Девушкам велят устроиться на работу в городе. Скоро придется расстаться с ребятами.
Трудно будет одной среди врагов. Один взгляд может выдать… А там мученья и смерть. Смерти не боюсь, но мучает одно. Не хочу доставаться им девушкой. Как я жалею об одной ночи.
Лева, зачем ты не взял меня тогда? Лучше уж отдаться бы любимому, чем какому-то немцу, да, может, еще и старику.
Боже, как тяжело. Хочется плакать, и нет слез.
Хочется умереть, но… задание. Я вдаюсь в малодушие.
Нет, Маша, не падай духом. Первым тебя возьмет не немец. Я твердо решила. Думаю, что Петька не будет против.
Что же не едет Новиков? Нужно было бы поговорить с ним.
Мама, родная моя, перенесу ли я все, что ждет меня впереди?
Голова горит, хочется одного - избавиться от всего - но это будет смерть.
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
27 октября.
Я ходил на Симанец* пешком. День солнечный, лужи подмерзли и в заводях у берегов лед. На телеграфных проволоках сверкают развернутые ожерелья.
Опять смотрю вокруг себя с любовным вниманием. Вот передо мной береза, [определившая] жизнь молодой ели тенью своей кроны: все золото свое осеннее отдала елке, но и раздетая стоит на солнышке не печальная. И чего ей печалиться - она сделала все для нее предназначенное.
Божьи коровки, подогретые лучом солнца, медленно куда-то ползут по моей тропинке на зимнюю спячку. Сосны между мною и солнцем в задранных шелушинках коры светят, как литое золото; один большой сук, изуродованный, отмерзший - как руку, сосна протянула поперек тропы, дятел долбит этот сук, краснея перьями, и большими буквами против пешехода для чтения написано «хуй». Никогда раньше я не понимал значения этого так ясно, как теперь, когда жизнь человека и у нас и везде полетела к чертям. И в то же время в груди своей я ощущаю свой восторг так же уверенно, как ощущает рука свое тело. И мне это было понятно, как бывает иногда понятна при солнечном свете светящаяся радостная зелень чахлых берез на болоте, мхов и травы: все это на кислой земле предназначено быть заключенным в земле на сохранение солнечной энергии, все сохранится в торфе и когда-нибудь загорится. Так и мы теперь, люди, обдерганные, голодные, слабые в солнечный день, несмотря ни на что, чувствуем в себе непосредственно хранимую солнечную жизнь.
На делянке красным карандашом окрестил свои поленницы и вернулся домой обрадованный только тем, что на зиму у меня есть дрова. И тут опять подумаешь так же о происхождении этой радости: это прячется в грудь, скрывается и уходит в себя недожитая жизнь.
Дома набросились женщины на меня снимать своих маленьких детей, чтобы послать на фронт фотографии малюток. Под вечер, когда натиск был особенно силен, а снимать стало невозможно, я потерял власть над собой, и расстроился, и баб прогнал. В другой раз больше не буду, даю клятву.
Измучила забота о существовании под вечным напором и критикой тещи. Но как ни думали с Лялей, раньше шести месяцев невозможно освободиться от капризной старушки. И сколько нас таких здоровых жизнерадостных людей, чахнущих в плену у больных и старых. И такой путь всех хороших людей во время голода - отдать себя на съедение слабым, и слабые от этого не насытятся, а сильные станут слабыми.
Итак, Михаил, обреки себя на шесть месяцев забот с утра до ночи только о своем существовании и радуйся, что тебе достается печали меньше других.
Дни редчайшие - днем солнце и тепло, ночью луна и к рассвету легкий морозец. Ляля от домашнего хозяйства устает до болезни. Нервы ее до того взвинчены, что с матерью о самых простых вещах говорит в повышенном тоне и бывает на меня огорчается, и я отвечаю, и во мне мало-помалу скопляется то, назову, неуважение, которое я органически испытываю к людям духовным в их слабостях. С этим борюсь тем, что причину ее слабости перевожу на себя и ищу выхода.
Иван Бунин, 72 года, Франция:
27 октября.
Вторн. Третий день дождь, иногда ливень и грозы. В доме уже порядочно холодно.
Большие бои в Африке. Царицын все еще держится.
Чувствую себя плохо, особенно с утра. Верно, конец моим писаниям. Избавь, Господи.
Тимофей Лядский, 29 лет, лётчик, пилот Ил-2, Калининская (Тверская область):
27 октября.
Вчера прилетел из Мигалово на свой аэродром. Ходил два раза в клуб на танцы. Один раз немного потанцевал, а во второй не было партнерш. Солдатни много, а девчонок мало, так что вся шваль нарасхват.
Ездил в Калинин, в театре «Пролетарка» смотрел «Парень из нашего города». Вот где много девчат.
Желания танцевать у меня не убавилось, хотя давно прошли те времена, когда я танцевал от души. В Красноярске, Новосибирске и Балашове, в больших залах с большим выбором партнерш. Старые добрые времена...
Очень много авиации налетело в район Торопца, Белого, Великих Лук. Будет наступление. Мы до сих пор не летаем: готовится операция. Район наших действий - Ржев.
Вчера получил получку на новой должности - 1301 руб. Послал Е. Д. Зайцевой 800 рублей и для Груни - 600. От Груни получил письмо. У нее, бедняжки, опять неприятности... Удастся ли мне когда-нибудь встретить ее? Конца войне не видно...
Дмитрий Жигунов, 36 лет, майор, Ленинград (после отпуска по ранению):
27 октября.
И так я в Резерве околачивался до 27 октября и 27 октября получил назначение в ВВОГ иначе «Войска Внутренней Обороны Ленинграда», там назначили во 2-ой сектор обороны, состоящий из 2-х районов «Московский» и «Фрунзенский» в качестве 1-ого помощника Начальника Оперативного отделения штаба сектора - Сектор - приравнен к дивизии - Войска сектора состоят из двух Пулеметно-артиллерийских Отдельных Батальонов и 6 рабочих Батальонов - последние не освобождены от производства - силенка не значительная для обороны таких районов и тем более что Батальоны не вооружены, имеются пока что - мелкокалиберные винтовки и охотничьи ружья, а патронов к ним очень мало, вот и бей немца «горохом» - крепко так навоюем, ну да ладно, это видимо временная мера, когда нужно будет - дадут.
Работа интересная, но идет в пустую, ибо исходящие приказы из штаба ВВОГ, один, другой изменяет или дополняет и идет вечная, как говорят старые работники Сектора - переделка обороны, и если враг, стоящий у самих ворот города, неожиданно нападет? Непонятная чехарда, да ладно - видимо скоро опять на фронт, не могу сидеть в тылу и не потому что я хочу драться - я больше - чем кто либо сыт по горло этой дракой, а по тому, что нет сердцу покоя, тоска по моим любимым - окончательно меня подточила, да и кормят не важно и условия дурацкие.
Ирину Иванову подкармливаю чем могу, приезжает часто ко мне то обедать, то ужинать, через ее удалось переснять (за продукты) и увеличить фотокарточки моих любимых и свои, все свободное время от работы и включая ночи сижу и пишу этот дневник своей жизни без моих любимых Верусеньки и Котика.
Все с первого для войны, мною кратко, было записано на разных кусках бумаги и почти все сохранилось и вот теперь решил все собрать в одно целое и так делаю.
Получил письмо от Н.В. Никанова, где он пишет и дает официальный приказ Волховского фронта от 11.8.42 г. о присвоении мне военного звания «майор» оказывается Командир дивизии после моего ранения представил меня к присвоению военного звания выше на одну категорию, значит - считал не плохим командиром.
Узнал адрес Д.И. Сурвилло - он теперь большой человек - послал ему письмо с просьбой отозвать меня к себе - жду с нетерпением ответа.
Анна Остроумова-Лебедева, художник, 71 год, Ленинград:
27 октября.
Вторник. Ленинград. Очередная гадость со стороны комендантши. Вчера они объявили Нюше, что она продуктовой карточки совсем не получит на Ноябрь, т.к. она нигде не служит, нигде не работает. Перед этим они уговаривали ее меня бросить: «Охота Вам жить на иждивенческой карточке, когда можете иметь первую категорию!» Нюша им сказала, что она у меня сыта, что она ни на что не жалуется и меня не оставит, т.к. я по своему возрасту и по своим силам не могу справиться с бытовыми условиями теперешней жизни. [нрзб.]
Тогда они придумали вообще лишить ее карточки, если она не принесет с «места моей службы» справку о необходимости иметь мне домработницу. Поставили срок - двенадцать часов следующего дня. Обе мы встревожены, взволнованы. Пишу письмо моему другу Петру Евгеньевичу, излагаю неприятности, подстроенные мне комендантшами. Просто не понимаю, что они имеют против меня, за что меня ненавидят, зачем мне пакостят?
Опять Яковлева, несмотря на то что Нюша ей дала оригинальную справку и распоряжение о выдаче мне продуктовой карточки первой категории, она все-таки в списке указала на то, что я должна получить третью! Ведь какое упрямство и какая ! наглость и это повторяется каждый месяц. Уже шестой раз. Опять придется Нюше без конца бегать, объяснять, доказывать, просить и терять массу времени и сил.
Нюша принесла от Загурского требуемую ими справку о необходимости иметь мне домработницу, но Яковлева уже распорядилась, чтоб Нюше выдали карточку с вырезанными талонами на сахар, мясо и т.д. Какая злоба, конечно, по моему адресу.
В конце концов, Нюша получила карточку, цельную, без вырезов. Я карточки своей еще не имею.
Сегодня был артиллерийский обстрел Выборгского района. Несколько снарядов попало в арсенал, упало около вокзала, и у нас на Нижегородской в несколько домов. Кажется, жертв человеческих не было. Но дом наш очень шатался и колебался в своем основании. Было очень неприятно. Тягостно.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
27 октября.
Наконец-то! Я себе не верю, и, однако, все сделано: четвертая глава кончена, вернее - почти вся переписана заново, дополнена, сокращена [и сдана только что для октябрьского номера «Правды».
Мне самой трудно сейчас о ней судить].
Но это была геройская работа. Я совсем было решила уже отложить главу и заняться мелкими стихами. Я даже начала уже одно такое стихотворение. И вдруг решилась: сожгла все свои кораблики. Оставила стихи и кинулась на главу. Но как! Я дошла до какого-то странного состояния. Захоти я немного приподняться над полом и в таком виде вытирать пыль в комнате - я и это смогла бы сделать. Усилия воли надо было добавить совсем уж немного.
События проплывали мимо, почти не задевая меня. Как во сне, я принимала ответственных московских гостей, посетивших институт, поила их кофе и вообще исполняла все, что требовалось от меня как от хозяйки. Я и зубы лечила. Только английским не занималась: берегла голову.
[Я забыла написать главное: ведь я выбросила из главы сначала девять строф, а сегодня еще две. Итого одиннадцать, то есть больше трети. Весь «второй план», который определенно не вышел, хотя и очень нравился мне сначала. Да и раньше я выбросила строфы две или три. Ведь надо было как-то решиться на это! Зарезать строфу - это все равно что зарезать голубя.
Обязательно хочу кончить «Меридиан» в этом году. Чтобы поэма была детищем 1942 года.]
На фронтах - по прежнему. Но сегодня появилось уже Туапсе. А второго фронта нет как нет.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
27/Х-42 г.
Вчера мы провели с Юркой чудесный вечер; он тронул меня необычайно тем, что переоделся в штатское, «как тогда», красив был, нежен и влюблен необычайно. Мы чуть-чуть выпили, чего было, я прочла начало поэмы и увидела, что это - необычайно плохо, за исключением 1-2 мест, с чем бы я, видимо, примирилась, если б он начал хвалить, но, несмотря на страшный его рационализм (он «рылеевец» по отношению к поэзии), у него есть вкус, и он ругал меня, и я не сердилась, потому что была согласна с ним. Да, он прав, - в таком виде это не годится. Надо переделать. Надо, чтоб было спазматичнее, парадоксальнее и горячее. Надо еще шире открыть сердце.
Ночь была бурной, стыдной и сладкой. Сегодня дико болит поясница. Ах, грешу я перед маленьким. Обязательно на этой неделе проверюсь и буду воздержанней. Может быть. Вдруг появилась надежда, т. к. тошнит, что доношу.
Васёна, 21 год, выпускница московской разведшколы, диверсантка, партизанка, Белоруссия:
27 октября.
Пришла какая-то радиограмма. Новиков что-то стал задумчив. Днем уехал с Жоркой, обещал ночью вернуться. Петька целый день шифрует, ну а мы - мечтаем. Ударились в прошлое, о будущем говорить не хочу. Оно и так для всех ясно. Вчера я Ганса, а завтра меня какой-нибудь Курт. Всю ночь разговаривала с Петькой. Узнала, что сообщили в радиограмме. Девушкам велят устроиться на работу в городе. Скоро придется расстаться с ребятами.
Трудно будет одной среди врагов. Один взгляд может выдать… А там мученья и смерть. Смерти не боюсь, но мучает одно. Не хочу доставаться им девушкой. Как я жалею об одной ночи.
Лева, зачем ты не взял меня тогда? Лучше уж отдаться бы любимому, чем какому-то немцу, да, может, еще и старику.
Боже, как тяжело. Хочется плакать, и нет слез.
Хочется умереть, но… задание. Я вдаюсь в малодушие.
Нет, Маша, не падай духом. Первым тебя возьмет не немец. Я твердо решила. Думаю, что Петька не будет против.
Что же не едет Новиков? Нужно было бы поговорить с ним.
Мама, родная моя, перенесу ли я все, что ждет меня впереди?
Голова горит, хочется одного - избавиться от всего - но это будет смерть.
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
27 октября.
Я ходил на Симанец* пешком. День солнечный, лужи подмерзли и в заводях у берегов лед. На телеграфных проволоках сверкают развернутые ожерелья.
Опять смотрю вокруг себя с любовным вниманием. Вот передо мной береза, [определившая] жизнь молодой ели тенью своей кроны: все золото свое осеннее отдала елке, но и раздетая стоит на солнышке не печальная. И чего ей печалиться - она сделала все для нее предназначенное.
Божьи коровки, подогретые лучом солнца, медленно куда-то ползут по моей тропинке на зимнюю спячку. Сосны между мною и солнцем в задранных шелушинках коры светят, как литое золото; один большой сук, изуродованный, отмерзший - как руку, сосна протянула поперек тропы, дятел долбит этот сук, краснея перьями, и большими буквами против пешехода для чтения написано «хуй». Никогда раньше я не понимал значения этого так ясно, как теперь, когда жизнь человека и у нас и везде полетела к чертям. И в то же время в груди своей я ощущаю свой восторг так же уверенно, как ощущает рука свое тело. И мне это было понятно, как бывает иногда понятна при солнечном свете светящаяся радостная зелень чахлых берез на болоте, мхов и травы: все это на кислой земле предназначено быть заключенным в земле на сохранение солнечной энергии, все сохранится в торфе и когда-нибудь загорится. Так и мы теперь, люди, обдерганные, голодные, слабые в солнечный день, несмотря ни на что, чувствуем в себе непосредственно хранимую солнечную жизнь.
На делянке красным карандашом окрестил свои поленницы и вернулся домой обрадованный только тем, что на зиму у меня есть дрова. И тут опять подумаешь так же о происхождении этой радости: это прячется в грудь, скрывается и уходит в себя недожитая жизнь.
Дома набросились женщины на меня снимать своих маленьких детей, чтобы послать на фронт фотографии малюток. Под вечер, когда натиск был особенно силен, а снимать стало невозможно, я потерял власть над собой, и расстроился, и баб прогнал. В другой раз больше не буду, даю клятву.
Измучила забота о существовании под вечным напором и критикой тещи. Но как ни думали с Лялей, раньше шести месяцев невозможно освободиться от капризной старушки. И сколько нас таких здоровых жизнерадостных людей, чахнущих в плену у больных и старых. И такой путь всех хороших людей во время голода - отдать себя на съедение слабым, и слабые от этого не насытятся, а сильные станут слабыми.
Итак, Михаил, обреки себя на шесть месяцев забот с утра до ночи только о своем существовании и радуйся, что тебе достается печали меньше других.
Дни редчайшие - днем солнце и тепло, ночью луна и к рассвету легкий морозец. Ляля от домашнего хозяйства устает до болезни. Нервы ее до того взвинчены, что с матерью о самых простых вещах говорит в повышенном тоне и бывает на меня огорчается, и я отвечаю, и во мне мало-помалу скопляется то, назову, неуважение, которое я органически испытываю к людям духовным в их слабостях. С этим борюсь тем, что причину ее слабости перевожу на себя и ищу выхода.
Иван Бунин, 72 года, Франция:
27 октября.
Вторн. Третий день дождь, иногда ливень и грозы. В доме уже порядочно холодно.
Большие бои в Африке. Царицын все еще держится.
Чувствую себя плохо, особенно с утра. Верно, конец моим писаниям. Избавь, Господи.